Уклінно просимо заповнити Опитування про фемінативи  


Попередня     Головна     Наступна





Владимир АНТОНОВИЧ

УМАНСКИЙ СОТНИК ИВАН ГОНТА (1768 г.)



Для характеристики исторического значения гайдамачества вообще и особенно «Колиивщины» личность одного из вождей последней, сотника Гонты, имеет особенный интерес. Печальное состояние края, разразившееся во второй половине прошлого столетия страшной уманской катастрофой, недостаточно еще обследовано беспристрастным историческим изучением. Современники — мемуаристы, принадлежавшие к потерпевшей стороне, оставили нам лишь яркие картины пожаров, убийств и грабежа, сопровождавших катастрофу; но о поводах, вызвавших эти печальные явления, о причинах, которые довели постепенно народ мирный, земледельческий, стремившийся к прочной, оседлой и хотя сколько-нибудь обеспеченной и спокойной жизни, они или вовсе не упоминают, или же говорят в самых общих выражениях. По их мнению, страшное народное волнение в Украине было, с одной стороны, плодом якобы дипломатической интриги России, с Другой — результатом врожденного будто бы южнорусскому народу варварства, его злой природы и главное — страсти к грабежу. Конечно, такие объяснения мемуаристов, весьма, впрочем, естественные в устах людей мало развитых и сильно раздраженных, не заслуживают серьезного внимания, как всякие огульные приговоры над характером целого народа; конечно, легче объяснить явление историческое, предполо-/198/жив известную, будто врожденную наклонность в народном характере, вместо того, чтобы исследовать истинные причины этого явления, часто слишком сложные для степени развития исследователя или слишком нежелательные для самолюбия той общественной группы, к которой он принадлежит. Но предположения такого рода не могут останавливать на себе внимания сколько-нибудь спокойного исторического исследования и первый попавшийся факт, передаваемый источником пристрастным, при внимательном рассмотрении совершенно разрушает все поверхностные предположения автора оного.

Одним из таких фактов является в рассказах о «Колиивщине» личность уманского сотника Ивана Гонты. Несмотря на то, что все сведения о нем мы можем извлекать лишь из записок шляхтичей или духовных лиц польской народности, писавших после «Колиивщины» (и, следовательно, относившихся с крайней ненавистью к бывшему уманскому сотнику), личность его, и по их сказаниям, является с характером совершенно противоположным тому общему их взгляду на «гайдамачество», которое высказывается ими в мемуарах. Гонта является человеком не только зажиточным, но даже богатым, — следовательно, не страсть к грабежу руководит им; он пользуется особой милостью владетеля Умани, воеводы Салезия Потоцкого, который обеспечивает вполне его будущую карьеру, обещает ему подарить в потомственное владение несколько сел и выхлопотать на сейме «нобилитацию», т. е., возведение в дворянство, — следовательно, личный интерес и личное честолюбие должны были бы склонять Гонту к защите шляхетства, в ряды которого попасть он имел возможность. Сведений о влиянии на Гонту мнимой политической интриги сами мемуаристы не передают и влияния такого даже не предполагают. Таким образом, побуждения, заставившие Гонту принять участие в «Колиивщине», остаются не разъясненными, с точки зрения на «Колиивщину» шляхетского общества, и само его участие является чемто, по-видимому, неожиданным, загадочным. Конечно, колорит этот исчезает, если мы посмотрим на данное событие e той точки зрения, которая присуща была в свое время украинскому народу; тогда станет понятным, что Гонта действовал из-за убеждений, глубоко укоренившихся в народе, из-за сознательного долга стать в борьбе, охватившей страну, на стороне своего народа, его прав, веры и национальности, и принести этому делу в жертву й свою карьеру и свое общественное положение.

Если бы до нас дошли известия о Гонте и его участии в «Колиивщине» от лиц, принадлежавших к другой заинтере/199/сованной стороне, или, по крайней мере, от свидетелей беспристрастных и посторонних, то мы не сомневаемся, что высказанное нами положение можно было бы установить самыми точными и подробными ссылками. К несчастью мы поставлены в необходимость пользоваться источниками, составленными исключительно лицами враждебными Гонте, и потому можем попытаться лишь указать путем сопоставлений и критического отношения к сообщаемым фактам на более серьезные и человечные побуждения деятельности Гонты, чем те, которые приписывали ему шляхтичи-современники, увлекаясь весьма естественно ненавистью к лицу, причинившему им много бедствий и страданий. Не желая, впрочем, теряться в догадках и гипотезах, мы ограничимся лишь фактическим изложением относящихся к его биографии событий.

Иван Гонта принадлежал по рождению к крестьянскому сословию; по словам Липпомана, он родился в селе Росошках, принадлежавшем к уманскому имению Потоцких. Сведение это заимствовано Липпоманом из записок Вероники Кребс, которая говорит: «Когда мой отец приехал в Умань {1757 г.), он уже застал там полковника (надворных козаков) Обуха и старшего сотника Гонту, крестьянина из деревни Росошек». Брат г-жи Кребс, Павел Младанович, утверждает в своих записках, будто Гонта родился где-то в Полесьи и, достигши 18-летнего возраста, совершил какое-то преступление, за которое был приговорен к виселице, но будто уже на самом месте исполнения казни, отец Младановича, занимавший тогда должность уманского «губернатора», выпросил ему помилование, уплатил в суд штраф в 4000 злотых, причитавшийся за его вину, и затем зачислил его в уманскую надворную милицию. Конечно, весь рассказ Павла Младановича есть не более, как эпизод, сочиненный им самим для того, чтобы изобразить в более черных красках характер Гонты: рассказ этот не заслуживает вероятия не только при сопоставлении его с рассказом его сестры, но и с данными, сообщаемыми самим Младановичем 1.



1 Г-жа Кребс была взрослой девушкой (18 лет) во время уманской катастрофы, была лично хорошо знакома с Гонтой и могла знать лучше его отношения к отцу, чем ее брат, бывший в то время еще мальчиком. Притом невероятность рассказа Младановича явствует из сопоставления следующих данных: 1} Младанович — отец был назначен уманским губернатором в 1757 году, следовательно, по его словам, в 1768 году Гонте могло быть maximum 28 — 29 лет, между тем сам Младанович рассказывает впоследствии, что у Гонты было 4 взрослые дочери и сын. 2) Надворная милиция составлялась из оседлых крестьян уманского имения; если бы губернатор и приписал к ней лицо постороннее, то навряд ли можно допустить, чтобы это лицо было выбрано в сотники преимущественно перед почетными односель-/200/цами. 3) Наконец, солидарность Гонты с громадой села Росошек, помимо записок Кребс, подтверждается еще надписью на церковной двери в этом селе, сведение о которой мы сообщим ниже.



Мы не знаем, когда Гонта поступил на службу в надворьяную козацкую милицию: во всяком случае это должно было случиться задолго до катастрофы 1768 года, так как, по сведениям Кребс, за 11 лет до нее он уже занимал должность старшего в ней сотника. Среди Козаков этой милиции он пользовался значительным уважением и авторитетом, и шляхтичи, управлявшие уманским имением, были уверены, что в каждом затруднительном случае мнению Гонты и его влиянию вся уманская милиция готова повиноваться беспрекословно. Вследствие этого убеждения шляхтичи старались жить в дружбе с влиятельным сотником и обходились с ним с почетом, как с равным; впрочем, положение свое в шляхетском обществе Гонта поддерживал и личными своими качествами. Павел Младанович описывает его, по своим воспоминаниям, следующими словами: «Гонта был козак видный, рослый и красивый, отличался постоянной удачей во всех своих предприятиях». В записках Кребс мы находим такую же его характеристику: «Гонта, — говорит составительница этих записок, — был красивый, представительный мужчина и к тому он не только говорил, но и превосходно писал по-польски, а воспитание его было таково, что и теперь (т. е. в начале XIX ст.) его можно было бы счесть за шляхтича». Благодаря этим качествам Гонта, несмотря на крестьянское происхождение, принят был в местном кругу шляхетского общества и занял в нем даже видное положение, вследствие особенного к нему благоволения уманского владельца, воеводы Салезия Потоцкого. По установленному обычаю, ежегодно 300 Козаков из надворной уманской милиции, под предводительством сотника, отправлялись по очереди ко двору владельца в его резиденцию — Кристинополь, находившуюся в Червоной Руси, где исполняли при его особе службу, в качестве придворной стражи. Во время этих командировок Гонта обратил на себя внимание Потоцкого, сделался его любимцем и доверенным лицом. В два похода Гонта приобрел от воеводы грамоты, по которым последний отказал в его пожизненное владение два богатые села: его родину Росошки и соседнее село Орадовку, а села эти приносили в то время ежегодно доход в 20. 000 злотых; сверх того, Потоцкий изъял Гонту и его сотню из зависимости от полковников-шляхтичей, командовавших уманской милицией, и подчинил прямо власти губернатора. Вследствие этих распоряжений Гонта стал возбуждать зависть шляхтичей, заве-/201/дывавших администрацией Уманщины; но, тем не менее, они, не исключая губернатора, обращались с сотником с большим вниманием и уважением, так как в среде их установилось мнение, что Потоцкий будто выслушивает сообщения Гонты о действиях их по управлению имением и относится к этим сообщениям с большим доверием.

Семейство Гонты жило в то время в его доме в селе Росошках; оно, по сведениям П. Младановича, состояло из жены, четырех дочерей и сына; тот же мемуарист сообщает, в весьма, впрочем, неясных выражениях, будто Гонта вступил в брак не по собственному желанию, а по чьему-то принуждению, но будто впоследствии он примирился с судьбой и был совершенно доволен своей семейной обстановкой.

Приведенными фактами исчерпываются все известия, сообщаемые о Гонте мемуаристами до рокового 1768 года. Из известий этих явствует, что, несмотря на милость владельца и уважение, которым пользовался Гонта в среде окружавшей его шляхты, он не увлекся личной карьерой настолько, чтобы перейти в шляхетский лагерь и разорвать связь с народом, из среды которого вышел; тесная связь эта обозначается как признанной всеми мемуаристами популярностью Гонты в среде уманской милиции, которой он был выборным сотником, так и его усердием к православной вере, на которое мы. имеем два фактические указания. В 1860 году нам случилось быть в селе Росошках, где в старой деревянной церкви над дверью мы видели резную надпись примерно следующего содержания: «Церковь сия збудована коштом сотника Ивана Гонты и всей громады» 1. В местечке Володарке, в старой Воздвиженской церкви, в числе церковных ктиторов записан был и Иван Гонта с женой, и портреты их хранились в церкви до 1847 года. В этом году старая церковь была разобрана и перенесена на другое место по желанию помещика; тогда, вероятно, в собственность последнего перешли и портреты ктиторов, в том числе и портрет Гонты, снимок с которого и помещается в настоящей книжке «Киевской Старины».



1 За буквальную точность приводимой надписи мы не можем поручиться, ибо восстановляем ее по памяти, так как копия, снятая с надписи, утерялась.



В 1768 году Гонте суждено было занять видную и трагическую роль в истории края. В феврале этого года вспыхнула Барская конфедерация; конфедераты, заняв значительную часть воеводств: Подольского, Брацлавского и Киевского, стали понуждать землевладельцев к доставке в помощь конфедерации денег, провианта и вооруженных людей; в /202/Умани получен был универсал, требовавший присылки в стан конфедератов 30 000 злотых, значительного фуража й 3. 000 вооруженных и форменно одетых солдат, т. е., иными словами, всей надворной козацкой милиции, и угрожавший строгим взысканием в случае ослушания. Универсал этот был препровожден на усмотрение владетеля Уманщины, воеводы Салезия Потоцкого, и управлявший его имением дворянин Младанович просил снабдить его инструкциями. Потоцкий не был расположен в пользу конфедерации, но, с другой стороны, боялся, чтобы, в случае резкого отказа, его уманские поместья не подверглись разорению со стороны конфедератов, и потому занял двусмысленное положение. Он приказал Младановичу ответить конфедератам, что он находит неудобным послать им в помощь свою козацкую милицию, так как на искреннее участие Козаков в войне с русскими войсками невозможно положиться; но, взамен милиции, он обещал навербовать требуемое количество войска из шляхты и, вооружив ее на свой счет и снабдив мундирами, отправить в помощь конфедерации. В то же время он приказал всю уманскую милицию расположить лагерем у реки Синюхи вдоль русской границы и вошел в сношения с киевским военным губернатором Воейковым; последний, по просьбе Потоцкого, разрешил уманским козакам отступить за русскую границу, в случае если бы конфедераты заняли Умань. Не доверяя, впрочем, в этом деле шляхтичам, управлявшим Уманщиной, симпатизировавшим конфедерации, подобно всем лицам их сословия, Потоцкий, помимо губернатора Младановича, снабдил Гонту особыми инструкциями относительно поведения милиции и вступил с ним в частную переписку. Одно из писем воеводы к Гонте было перехвачено и утаено Младановичем; мы не знаем, какие распоряжения заключались в нем, но несомненно то, что Потоцкий обещал в нем Гонте, в награду за точное исполнение своих инструкций, выхлопотать дворянство и подарить несколько сел немедленно после усмирения конфедерации.

Между тем Младанович и другие экономические урядники в Умани, желая вместе оказать помощь конфедерации и исполнить формально распоряжения Потоцкого, отправили милицию в лагерь к Синюхе, приказав командовавшим ею полковникам-шляхтичам зорко следить за поведением козаков вообще и в особенности за действиями Гонты; затем они принялись весьма усердно подготовлять вооружение предположенной шляхетской милиции. Они обложили всех крестьян Уманщины тяжелым налогом и за полученные деньги стали приобретать оружие и заготовлять мундиры: белые жупаны, зеленые шапки и куртки. К Младановичу стали съез/203/жаться местные шляхтичи на секретные совещания, являлись какие-то таинственные лица для интимных переговоров, по ночам в экономические магазины привозили запасы оружия, седел и т. п.

Хотя все эти приготовления делались втайне, но слухи об них дошли до Потоцкого и последний решился отправить доверенное лицо для проверки действий своих управляющих; выбор его, впрочем, сделан был весьма неудачно. В Умань явился, в качестве уполномоченного воеводы, белзский мечник Цесельский, человек, по словам современника, «весьма видной наружности, но скудный умом, лишенный храбрости и самостоятельности». Цесельскому поручено было: проверить -расходы и не допустить растраты денег управляющими на предметы, не разрешенные владельцем. Приехав в Умань, Цесельский немедленно подчинился влиянию Младановича и окружавшей его шляхты; вместо того, чтобы удержать их от действий в пользу конфедерации, он сообщил им подробности о сношениях воеводы с Гонтою и о том, что последний сообщает Потоцкому сведения о их поступках.

Известие это крайне взволновало шляхтичей: губернатор Младанович, главный кассир Рогашевский и полковник милиции Обух давно уже косились на Гонту, завидуя милости и доверию к нему Потоцкого и негодуя на то, независимое от них, самостоятельное и обеспеченное положение, которого успел достигнуть козацкий сотник. Давно их коробило от необходимости обращаться с хлопом, как с равным себе урядником; теперь, узнав, что Гонта противодействует их конфедерацким замыслам и служит органом непонятных для них намерений воеводы, они решились изобрести всевозможные меры для того, чтобы уронить его в глазах владельца, и, если возможно, совершенно погубить; но для этого необходимо было добыть факты обвинения, и шляхтичи занялись этим весьма усердно. Они начали с того, что уговорили Цесельского сделать представление Потоцкому о том, что Гонта получает вознаграждение не по заслугам, что уманская касса терпит значительный урон, вследствие отдачи ему в пользование двух богатых сел, и что было бы справедливо, отняв у него эти села, назначить ему в качестве сотника жалованье в 100 злотых (т. е. 15 р.) в год, которые более чем достаточны для содержания хлопа. Вслед за тем Младанович стал вызывать и тщательно собирал всевозможные доносы на сотника, В доносчиках не оказалось недостатка: несколько евреев уманских сообщили Цесельскому, будто в лагере Гонта уговаривает Козаков вступить в сношения с гайдамаками, но что в осуществлении этого намерения помешал ему /204/ скончавшийся недавно в лагере же сотник Дашко, который будто сказал: «я не согласен, ибо семь недель будет вашего господства, а потом в течении семи лет будут вас вешать и четвертовать». Получив этот донос, Цесельский хотел было судить Гонту и приговорить к виселице; но другие шляхтичи сообразили недостаточность улик и удержали его от решительных шагов, в надежде на более веское обвинение. Новый донос, более серьезный, не замедлил явиться; его прислал в начале мая из лагеря полковник Обух. Он извещал, что Гонта по ночам уезжает из лагеря в свои села и там проводит время в тайных совещаниях с какими-то «заграничными особами». В ответ на это донесение из Умани известили Обуха, что сообщения его недостаточны для того, чтобы казнить Гонту, и посоветовали более тщательно следить за ним, пресечь ему всякую возможность тайно сноситься с посторонними лицами и, главное, стараться поймать врасплох и арестовать «заграничные особы», буде таковые появятся. Мы не знаем, какие меры были приняты Обухом, но они увенчались полным успехом: несколько дней спустя в лагерь козацкий приехали какие-то духовные лица из Киева и заявили желание посетить Гонту. Обух распорядился немедленно арестовать их, обыскать и доставить под сильным караулом в Умань вместе с найденными при них бумагами. Узнав о случившемся, Младанович вызвал в Умань Гонту, в полной уверенности, что нашел достаточные улики для его гибели; но губернатору пришлось разочароваться. Оказалось, что духовные арестованные лица вовсе не занимались политикой; найденные при них бумаги заключали лишь полемические рассуждения, направленные против унии, сетования о том, что польское правительство воспрещает православным жителям Украины ходить на поклонение в киевские пещеры и, наконец, письмо какого-то духовного лица к Гонте, заключавшее исключительно заявления дружеских чувств. Конечно, на основании всего найденного нельзя было Гонту ни казнить, ни судить, особенно ввиду расположенности к нему Потоцкого. Младанович нашелся в затруднительном положении: чтобы выйти из него, он дал пир в честь Гонты, объяснил все дело недоразумением Обуха и, вступив с заподозренным сотником в интимную беседу, предложил ему: или искренно поклясться в верности шляхте, или сложить с себя чин сотника и оставить милицию. Гонта ответил, что он не намерен ни оставлять военной службы, ни нарушать верности к воеводе Потоцкому. На том противники и прекрати ли переговоры. Младанович, чувствуя поражение, отпустил Гонту с честью в лагерь, приказав тем не менее полковникам Обуху и Магнушевскому продолжать тщательный за ним надзор. /205/

Таковы были отношения Гонты в Уманщине в мае 1768 года, когда неожиданное событие прервало сеть шляхетских интриг против ненавистного им сотника. В конце мая в Умань пришли первые вести о появлении гайдамаков у Чигирина, но первоначально власти не обратили на эти слухи особенного внимания; гайдамацкие отряды, более или менее крупные, каждую весну появлялись в Украине и тревожили шляхтичей, но покушаться на более сильно укрепленные города не дерзали. В числе украинских крепостей Умань считалась сильнейшей: город был окружен рвом и валом с палисадом; внутри его экономический двор, устроенный в виде цитадели, имел особые укрепления; двое городских ворот и валы кругом города были снабжены численной артиллерией; наконец, гарнизон, состоявший из пехоты под начальством капитана Ленарта и надворная козацкая милиция представляли силы слишком внушительные для летучих гайдамацких отрядов. Но на этот раз тревожные вести вскоре стали принимать необычные размеры: гайдамацкий набег ясно стремился перейти во всеобщее крестьянское восстание. Небольшой отряд Железняка, заключавший в себе при первом появлении только 18 человек, рос по часам и мгновенно почти охватил весь юго-восточный угол Киевщины, направляясь медлено к западу; шляхта и евреи в тревоге бежали под защиту крепостей: Белой Церкви, Лысянки и особенно Умани. Ввиду возраставшей паники, Младанович счел, наконец, нужным в начале июня принять более серьезные меры предосторожности: он приказал запереть городские ворота и не пропускать в город никого без тщательного осмотра, отправил доверенных лиц в Бендеры для закупки у турецкого паши пороха и ядер, в которых чувствовался недостаток, кругом города расставил стражу и, наконец, решился пустить в дело козацкую милицию. Младанович призвал ее из лагеря в Умань и приказал всему полку на рынке принести присягу на верность владельцу, после же ее исполнения он призвал к себе полковников: Обуха и Магнушевского, и сотников: Гонту, Уласенка и Ярему, и, угощая их усердно, уговаривал не изменять данной присяге, причем обращался главным образом к Гонте; последний отвечал очень красноречивыми уверениями в своей неизменной верности владельцу. Вслед за тем к Гонте явилась депутация от уманских евреев, поднесла ему блюдо червонцев и другие богатые подарки и просила позаботиться о их спасении. Младанович заключил пир уверением, что спасение города и всей Украины зависит от Гонты, и дал приказ козакам выступать в поход. Для нас кажется очевидным, что во всех переговорах Младановича с Гонтой обе стороны не досказывали /206/ вполне своей мысли и в значительной мере скрывали ее под общей средней формулой присяги: Младанович, трактуя о верности и требуя присяги на имя Потоцкого, подразумевал верность Речи Посполитой, шляхте и возникшей в ее среде конфедерации. Гонта, со своей стороны, ограничиваясь строго формулой верности воеводе, имел в виду исключительно личность последнего и, на основании бывшей переписки, мог чувствовать себя совершенно не связанным по отношению к шляхте вообще, а тем более к конфедератам. Между тем обе стороны считали неудобным открывать друг другу вполне свои побуждения и кружились в заколдованном кругу недомолвок и взаимного недоверия. По крайней мере иначе трудно объяснить и ту легкость, с которой Гонта повторял требуемую присягу, и то недоверие, с которым принималась присяга Младановичем, и ту нерешительность, вследствие которой он не осмелился принять сколько-нибудь серьезных мер по отношению к Гонте, несмотря на постоянно осаждавшие его подозрения.

Выступив из Умани, козацкая милиция пошла по направлению к Звенигородке, так как получено было известие, что Железняк взял Смелу и оттуда идет на Умань, Между тем количество беглецов, искавших спасения в Умани, увеличивалось все более и более; они уже не местились в городе и расположились лагерем за его чертой; в лагере этом насчитывали до 6. 000 шляхтичей, евреев и слуг; между ними постоянно носились тревожные вести и паника быстро возрастала. На третий день после выступления из города милиции, к Младановичу явилась депутация из лагеря и сказала, что шляхтичи имеют верное известие о соединении Гонты с Железняком у Звенигородки. Потому шляхтичи советуют, как можно скорее, призвать Гонту обратно и отрубить ему голову.

«Я не могу этого сделать, отвечал Младанович, не потому что Гонта в милости у пана, а потому, что у меня нет точных доказательств его вины. Впрочем, я сейчас пошлю к полковнику Обуху, чтобы он приказал сотникам приехать в Умань».

Сотники явились. Младанович публично повел разговор с Гонтой и объявил ему, что получено известие об его сношениях с Железняком. Гонта, не вступавший еще в эти сношения, по предположению Липпомана, отрицал факт и требовал очной ставки с обвинителем; но никто не явился, и Младанович замял дело и пригласил сотников еще раз принести присягу в верности,

«После этой церемонии, — говорит Кребс, — я слышала разговор Гонты с отцом и думаю, что всякий, услыхав его /207/ уверения в верности, подумал бы, что Гонта о том только и думает, как бы усилить к себе расположение воеводы». Того же дня сотники опять уехали к войску и в городе настало тревожное затишье, прерываемое лишь глухими известиями о приближении гайдамаков к Умани. Гроза действительно приближалась: гайдамаки взяли Лысянку и перебили в ней шляхтичей; лысянская козацкая милиция присоединилась к ним, и они направились на Умань; в уманскую волость они вступили с северо-востока, перебили шляхтичей в местечке Буках и в окружающих селах и направились к местечку Соколовке. На пути Железняк разглашал, будто он предпринял поход на основании указа императрицы, что он пришел восстановить козачество, в том числе и древний уманский полк, что он намерен изгнать всех панов из Украины, Подолии и Волыни и т. п. После занятия гайдамаками Соколовки, к местечку подступила и уманская милиция и остановилась вблизи его на ночлег: здесь только, по всему вероятию, между Железняком и Гонтой открылись переговоры. Полковник Магнушевский, объезжая ночью расставленные им вокруг лагеря пикеты, узнал, что они были сняты по приказанию Гонты: он отправился в палатку своего товарища Обуха, рассказал ему замеченный факт и предложил немедленно застрелить спящего Гонту, но Обух воспротивился этому, вероятно опасаясь ответственности перед Потоцким; между тем сотники Гонта и Уласенко успели войти в сношения с Железняком. Мы не находим в мемуарах указания на побуждения, которыми руководился Гонта, решившись примкнуть к движению Железняка; конечно, слухи о мнимой грамоте императрицы были слишком наивны, чтобы могли сделать на него впечатление, как справедливо замечает Липпоман, трудно также предполагать, чтобы инструкции, данные Гонте Потоцким, могли его побудить к участию в гайдамачестве; Потоцкий мог ему предписывать уклоняться от участия в конфедерации, может быть приказывал действовать против конфедератов или соединиться с русскими войсками, но он не мог предвидеть движения Железняка и тем более не мог желать разорения центрального города своих поместий и истребления проживавшей в них шляхты. Очевидно, другие побуждения руководили Гонтой; скорее всего можно допустить, что в переговорах с Железняком он убедился, что последний поднял восстание во имя осуществления заветных народных идеалов: восстановления козачества, изгнания панов и истребления унии и счел своим долгом примкнуть к общенародному делу.

На следующее утро, после ночлега у Соколовки, гайдамаки вышли из местечка по направлению к Умани, навстречу /208/ им шли уманские козаки; но на пути они остановились по приказанию сотников и последние обратились к полковникам-шляхтичам примерно со следующей речью: «Можете, паны, уехать прочь, мы не нуждаемся более в вашем присутствии, советуем вам: бегите, если хотите оставаться в живых; в противном случае погибнете если не от руки гайдамаков, то от нашей». Затем сотники объявили, что кто желает из Козаков, может удалиться вместе с полковниками. Обух и Магнушевский быстро отъехали в сторону и направились к русской границе, которой достигли не без большой опасности; все же козаки, под предводительством Гонты, соединились с ополчением Железняка и вместе направились к Умани.

Между тем в городе в течение четырех дней не было вовсе известий ни о движении гайдамаков, ни о действиях уманской милиции. Наконец, 18 июня около 11 часов дня, из башни экономического двора заметили приближавшийся полк уманских Козаков; вслед за ним шло ополчение Железняка. Оба остановились в виду города, Гонта и Железняк дружелюбно приветствовали друг друга и оба войска, соединившись, бросились на табор, расположенный вне городских укреплений, и стали истреблять находившихся в нем шляхтичей. Губернатор Младанович совершенно растерялся; в городе водворилась анархия и беспорядок; кое-какие меры для защиты приняты были лишь благодаря находчивости капитана гарнизона Ленарта и землемера Шафранского, служившего некогда в армии Фридриха II: они вооружили, чем попало, дворян, слуг, евреев и учеников базилианского училища, разместили их за палисадами и открыли пушечную пальбу по нападавшим. Перестрелка продолжалась в течение 30 часов; но средства осажденных быстро иссякли. В следующее утро Шафранский заявил Младановичу, что запасы пороху и картечи истощились; притом в городе не было воды, колодезь, начатый за несколько дней назад, на глубине 30 сажень, наткнулся на скалу, но воды в нем не оказалось; осажденные должны были утолять жажду медом, вишневкою и вином, от которых хмелели и увеличивали беспорядок; сверх того, ночью из города сбежали к Гонте все солдаты гарнизона, экономические слуги и арестанты, содержавшиеся в экономической тюрьме и выпущенные на волю милиционерами. Получая эти неутешительные известия, Младанович потерял всякую надежду на успех защиты и еще ночью уговорил купцов-евреев отправить Гонте и Железняку в подарок несколько возов дорогих материй и начать переговоры об условиях капитуляции. Предводители гайдамаков приняли подарки, но переговоры отложили до /209/ утра. На следующий день Гонта, привязав белый платок к копью, подъехал к воротам и предложил возобновить переговоры об условиях сдачи; он требовал, чтобы Младанович вышел к нему лично и приказал бы открыть ворота; растерявшийся губернатор исполнил это требование, он пошел к воротам навстречу Гонте в сопровождении мещан, несших хлеб и соль. У ворот произошла беспорядочная сцена, различно рассказываемая мемуаристами. Из сопоставления сообщаемых ими известий, весьма, впрочем, противоречивых в частностях, несомненно то, что вследствие анархии, воцарившейся среди шляхты, переговоры не могли состояться; шляхетская старшина: губернатор Младанович, капитан Ленарт, кассир Рогашевский, хорунжий Марковский и др. вышли навстречу Гонте, не условившись предварительно между собой; когда ворота были отворены и Гонта и Железняк в сопровождении козацкой старшины въезжали в них, одни шляхтичи пытались было вступить в переговоры, другие прерывали их бранью, иные порывались палить из пушек, другие отталкивали их и ложились на пушки. Младанович, хотевший было предложить Гонте условия, не мог говорить среди шума; исполненный досады и отчаяния, он обратился к шляхте: «Помышляйте же сами о себе, я иду в церковь и предаю себя Господу!» и затем ушел к костелу. Между тем, пока шляхтичи ссорились и шумели, вслед за старшиной вошла в город толпа народа и рассыпалась по улицам; началась кровавая расправа, известная под именем «Уманской резни». Мы не станем передавать подробностей этого дела, изобильно рассказанных всеми мемуаристами, а остановимся лишь на тех фактах, которые относятся лично к Гонте и очерчивают его отношение к излишествам народной мести. Несмотря на то, что факты эти мы в состоянии заимствовать исключительно из источников крайне неприязненных для Гонты и желающих свалить по преимуществу на него ответственность за варварские убийства, происходившие в Умани, всматриваясь в передаваемые мемуаристами данные, мы видим в действиях Гонты гораздо более желания смягчить расправу, чем усилить ее, и во многих случаях он, очевидно, прибегает к всевозможным компромиссам и хитростям для того, чтобы исторгнуть ту или другую жертву от ярости народного озлобления; он старается оттянуть время, делает распоряжения будто грозные для жертв, но в сущности имевшие целью спасти их и т. п. Приняв во внимание состав овладевшего Уманью ополчения и отношение к нему Гонты, мы не можем относить к его личному влиянию того кровавого характера, который приняла расправа. Масса народа, нахлынувшая в Умань, состояла из крестьян, сбежавшихся из всей /210/ южной Киевщины: крестьяне эти, томившиеся долго в тяжелой крепостной зависимости, раздраженные недавними событиями, направленными к насильственному введению унии, представляли массу разъяренную и озлобленную и уже по степени своего развития неспособную ни сдерживать своих страстей, ни подчиниться правильному руководству своих вождей. Притом, как ни был популярен Гонта, влияние его ограничивалось пределами Уманщины и для большинства восставших крестьян он был человек чужой и не авторитетный. Дать направление движению, сдержать чувство народной мести он не имел возможности и на нем не может лежать ответственность за общий характер событий. Чтобы уяснить его личный образ действий, посмотрим, на какие факты указывают его враги. Самый враждебный к Гонте из всех мемуаристов, Павел Младанович, приписывает ему лично два убийства: кассира Рогашевского и своей тетки Констанции Янкевичевой: но в первом случае Младанович противоречит сам себе, так как он сам сообщает приказ, данный Гонтой, о том, чтобы пощадить семейство Рогашевского, относительно же Янкевичевой, сестра Младановича, видевшая ее смерть, сообщает, что она была убита каким-то неизвестным крестьянином, в то время, когда в числе других женщин ее препровождали в церковь по приказанию Гонты. Затем Тучапский утверждает, что Гонта приказал привести к себе губернатора Младановича, упрекал его в утайке важного письма, писанного воеводой к Гонте, и в заключение нанес ему удар саблей, а затем приказал окружавшим убить его; но Павел Младанович, сопровождавший отца во время этого разговора, ничего подобного не слышал; он утверждает, что Гонта требовал от Младановича передачи кассы и, вследствие его отказа, выдал его окружавшим козакам. Кроме этих трех сбивчивых, противоречивых и неясных указаний, ни один мемуарист не приводит ни одного не только лично Гонтой совершенного убийства, но даже исходившего от него смертного приговора, между тем как в рассказах их постоянно просвечивают свидетельства об усилиях Гонты спасти как отдельные лица, так и целые группы шляхтичей. Так, Тучапский свидетельствует, что Гонта приказал пощадить эконома Скаржинского; но крестьяне, ненавидевшие его за крайнюю строгость, убили его выстрелами из толпы, помимо запрета Гонты. Младанович и Кребс рассказывают согласно о том, что, явившись в костел, куда укрылись многие шляхтичи и где уже началась резня, Гонта, приказал вывести из него несколько семейств, в том числе й семейство Младановича, обещая спасти их. Выведенных из костела препроводили частью в дом мещанина Богатого, ча/211/стью в экономический двор, их сопровождали козаки, назначенные Гонтой, которые, проходя среди толпы, кричали: «не тронь!» Затем, явившись сам в дом Богатого и заметив, что гайдамаки в него врываются и обращают внимание на спасенных, он отвел Младановича в заднюю комнату и сказал ему: «сиди здесь, будешь в безопасности». Желая предохранить от разъяренной толпы детей и женщин, уведенных в экономический двор, он приказал их отвести в церковь, где священник прочел над ними молитву и окропил их водой; толпе было сообщено, что лица эти приняли крещение по православному обряду и что воспреемниками их были Гонта и Железняк. Мальчика, Младановича, будущего мемуариста, Гонта поручил безотступному попечению козака Шило, который его охранял в течение нескольких дней, объявляя всем: «то ляцка дитына, дарована житьем вид Гонты». Когда явились из одного из окрестных сел крестьяне, преданные семье Младановичей, он приказал выдать им и позволил увести из Умани трое спасенных детей. Наконец, когда страсти успокоились, Гонта приказал вывести на улицу всех, скрывавшихся во время погрома, и каждому поименно объявил, что жизни его не угрожает более опасность. Записывая последнюю сцену, Младанович прибавляет, что Гонта случайно заметил во время разговора лежавшие на улице трупы убитых детей, страшно побледнел и приказал немедленно похоронить их.

Факты, подобные приведенным, рассеяны в значительном количестве в мемуарах и они, независимо от воли сообщающих их лиц, восстановляют человечный образ ненавистного для шляхтичей уманского сотника.

Погром продолжался два дня, наконец страсти улеглись; нужно было приступить к устройству края и к продолжению начатых действий. О деятельности Гонты в течение трех недель, последовавших за взятием Умани, мы имеем только весьма скудные намеки, тем не менее в них ясно обозначается направление к тому порядку, который стремился осуществить восставший народ и его вожди. После взятия Умани только в течение трех недель они имели возможность свободно распоряжаться в крае; в это время они приняли меры для того, чтобы распространить движение на возможно широком пространстве: из крестьян формировали отряды и рассылали их в разные стороны: в Брацлавщину, на границы Подолии и Полесья, с поручением изгнать или истребить шляхтичей. В Умани созвана была рада для выбора войсковой старшины, на ней, по козацкому обычаю, при пушечной и ружейной пальбе, провозглашены были: Железняк гетманом и Гонта уманским полковником; (о других должностных /212/ лицах до нас не дошли сведения. Уманщина разделена была на сотни и в каждую отправлен сотник, который должен был регулировать доставку военного контингента и заведывать сбором провианта и податей, в этом смысле разосланы были по селам указы за подписью Гонты. Униатским священникам предписано было или оставить приходы, или присоединиться к православию, испросив у переяславского епископа уставные грамоты и антиминсы. Затем приступлено было к очистке города от трупов; часть козацкого войска заняла в качестве гарнизона Умань, другая выведена была за город в лагерь. Гонта старался поддерживать в войске бодрость духа и веселие: он разделил между козаками богатую добычу, старался о правильном снабжении лагеря провиантом и по временам устраивал пиры с музыкой и танцами, на которые приглашал без различия всех жителей города, в том числе и уцелевших дам шляхетского сословия. Несмотря на эту деятельность, Гонта однако сознавал всю трудность прочного водворения козачества; он по временам был беспокоен и задумчив и говорил к окружавшим: «Братья! сомневаюсь, пойдет ли в прок начатое дело».

Действительно, сомнения Гонты оправдались раньше, чем он полагал, и гроза наступила с той стороны, откуда менее всего она ожидалась. Русское правительство сочло необходимым принять участие в водворении порядка в русских областях, принадлежавших Польше, и снабдило соответственными инструкциями генерала Кречетникова, осаждавшего в то время отряд конфедератов в Бердичеве. Кречетников отправил в Умань полк донских Козаков под начальством полковника Гурьева 1, с поручением усмирить восставших крестьян, и вслед за Гурьевым послал туда же отряд пехоты. Гурьев прибыл к Умани и расположился рядом с лагерем Железняка; он вступил в приятельские отношения с предводителями восстания, посещал часто Гонту и Железняка, предлагал им план совместных действий против конфедератов, обещал свою помощь для изгнания шляхты из Волыни и давал советы относительно устройства войска и введения правильного военного порядка.



1 Польские мемуары передают различно фамилию русского начальника, рассеявшего гайдамаков; его называют то Кречетников, то Кологривов, то Кривой, то Нолькин и т. д. Имя Гурьева сохранилось только в «Записках» Мощинского, затем оно подтверждается официальным рапортом Браницкого королю, от 10 июля. «Зап.» Мощинского. С. 145.



Дружелюбные отношения продолжались в течение нескольких дней, пока Гурьев не был извещен, что в подкрепление ему приближается полк пехоты. Узнав об этом, он устроил пир для всего войска и приказал донцам усердно угощать ук-/213/раинцев и в то же время незаметно овладеть складом их оружия и угнать их лошадей; между тем, подходившая пехота окружала цепью веселившийся лагерь. Среди этих приготовлений Гонта, Железняк и другие козацкие старшины приглашены были в палатку Гурьева, откуда, по условию, они должны были отправиться погостить в дом Гонты в Росошки. Вдруг Гурьев, беседовавший дружелюбно со своими посетителями, подал условный знак и в палатку вошли вооруженные донцы, бросились на старшину и перевязали ее, в ту же минуту пехота сомкнула цепь и вместе с донцами бросилась на пировавших Козаков. Их хватали врасплох, вязали, забивали в кандалы; многие успели бежать, другие пытались защищаться, но были подавлены. К утру лагерь украинцев уже не существовал и 900 пленников находилось во власти Гурьева 1.



1 Из росписки коменданта киевской крепости Лбова, мы знаем, что он принял 68 пленников, присланных Гурьевым; в рапорте Браницкого королю показано число пленных 846, переданных Гурьевым в распоряжение польских властей.



Таким образом исполнено было приказание, данное Гурьеву. Правительство, от которого оно исходило, руководилось, конечно, соображениями высшей политики, более или менее просвечивающими в переписке Румянцева с Паниным и коллегией иностранных дел, и имело свои основания принять данный образ действия; но в самых приемах усмирения восставших крестьян не менее заметны личное настроение и точка зрения русских офицеров, исполнявших приказания правительства. Донской полковник Гурьев и прибывшие вслед за усмирением восстания в Умань генералы Кречетников и Подгоричанин относятся к пленным крестьянам и козакам с крайним презрением и негодованием, и, напротив, заявляют весьма нежную симпатию к шляхтичам; они как будто не сознают, что восставшие крестьяне связаны с Россией узами веры и народности, что если восстание и было несвоевременно и с политической точки зрения нежелательно для русского правительства, то тем не менее оно исходило из желания отстоять свои народные права, опиралось на симпатию к России и прикрывалось именем императрицы. Русские офицеры не обращают внимания на все это; они видят в восставших лишь бунтующих крепостных, в шляхтичах — обиженных дворян и потому, в обращении с пленными, они лично от себя прибавляют меры строгости и произвольные наказания, далеко не вытекавшие из служебных обязанностей. Так, Павел Младанович, оставивший самые подробные сведения о первых днях ареста Гонты, с радостью и похвалою описывает подробно действия Гурьева. Он со- /214/ общает, что сейчас после ареста полковник нанес собственноручно сильные побои Гонте, а затем приказал перед своей палаткой отсчитать по 300 ударов Гонте, Железняку и остальным пленным старшинам. По словам мемуариста, наказание этим не ограничилось: в течение нескольких дней, пока пленники не были сданы польским властям, Гонта подвергался телесному наказанию по три раза в сутки; все тело его покрыто было язвами, говорит с торжеством Младанович, и полковник провожал съезжавшуюся в его лагерь шляхту к яме, в которой содержался Гонта, и указывал им пленника; сверх того, жена и четыре дочери сотника были арестованы донцами, доставлены в лагерь, несколько раз наказаны публично розгами за то, что не донесли об измене мужа и отца, и затем отправлены в ссылку; сын Гонты спасся бегством в Молдавию, вместе с сотником Уласенком. Движимое имущество Гонты было конфисковано и Младанович сетует только на то, что Кречетников не выдал его потерпевшим шляхтичам, а присвоил себе в качестве военной, добычи. Мы не имеем возможности проверить, насколько Младанович преувеличил рассказываемые им факты, но подтверждение общего колорита их находим в «Записках» Кребс; она сообщает, что генерал Подгоричанин посетил ее в селе, где она скрывалась, очень заинтересовался ее участью, перевез в Умань, обеспечил ей содержание и, уходя в поход, со слезами просил Кречетникова взять ее под свое покровительство. Утешая спасенную Гонтой же девушку, Кречетников привел ее, вместе с братом, в палатку, где она увидела Гонту, окованного по рукам и по ногам, лежавшего лицом к земле, но одетого еще в свое форменное платье уманской милиции. «Кречетников толкнул его палкой в голову, Гонта приподнялся; тогда генерал, указывая на нас, сказал; посмотри на этих несчастных сирот! Гонта с минуту смотрел на нас, потом отвернулся и крикнул: чорт их бери! и снова уткнулся лбом в землю».

После нескольких дней мучительного плена, Гурьев передал Гонту, вместе с другими пленниками, уроженцами польской Киевщины, под стражу отряда польского войска, и они были препровождены в главную польскую военную квартиру, находившуюся в селе Сербах в окрестности Могилева на Днестре.

Здесь пленные ожидали суда в течение месяца, пока начальник польского войска сносился с королем и пока установилась точка зрения на предстоящий процесс 1.



1 Браницкий извещает короля 10 июля о присылке Гурьевым пленных и только 13 августа посылает рапорт об их казни.



В то время /215/ главным начальником незначительных военных сил, которыми Польша располагала в Юго-Западном крае, был ловчий коронный Ксаверий Браницкий, личный друг короля Станислава Понятовского; он имел специальное поручение действовать против конфедератов; с этой целью он расположил свои небольшие силы вдоль по течению Днестра, для того, чтобы пресечь сношения конфедератов с Молдавией, где находились в то время конфедератские начальники и резервы, и куда укрывались партии конфедератов после каждого поражения.

Был ли Браницкий исключительно занят своим делом, или считал свои силы слишком слабыми, или, может быть, полагал, что крестьянское восстание, грозное для конфедератов, случилось на руку для польского правительства, во всяком случае он не тронулся с места при вести о народном восстании и не принял никаких мер для его подавления.

Между тем теперь, совершенно против воли, ему пришлось стать судьей пленных крестьян. Как видно из дошедшей до нас переписки Браницкого с королем, он был человек для своего времени либеральный и гуманный, не разделял фанатических и эксклюзивных воззрений шляхты и, по врожденной мягкости нрава, чувствовал отвращение от жестокой расправы. Роль уголовного военного судьи претила ему и он старается смягчить ее, помимо напора общественного шляхетского мнения. В письме к королю от 10 июля, извещая о присланных пленниках, он высказывает в следующих словах свои взгляды и свое положение в этом деле: «Здесь господствует всеобщая радость: окрестные помещики и евреи постоянно меня осаждают, советуют четвертовать, жечь, сажать на кол, вешать без милосердия, только и слышу: «казни! распни»! Я объясняю, что только часть виновных прикажу казнить, остальных же отправлю для крепостных работ и для устройства мостовых в городах; но они продолжают настаивать. В другое время я не стал бы их и слушать, но теперь я должен делать уступки, ибо слышатся уже намеки, будто весь бунт произошел по нашему наущению; те лица, которые бежали толпами за границу при появлении двух-трех гайдамаков, теперь, видя их в плену, проявляют неимоверное рвение и мужество и добиваются чести быть палачами; советуют мне, по примеру Потоцкого 1,



1 Это упоминание относится к гетману Иосифу Потоцкому, усмирившему крестьянский бунт в Брацлавщине в 1702 году.



перерезать поголовно, не щадя ни женщин, ни детей, те се-/216/ла, которые были причастны к бунту; напрасно я поставляю им на вид, что в слабо населенной области нельзя истребилять населения... Я намерен поступить так: некоторых гайдамаков прикажу казнить для удовольствия господ помещиков, остальных же (а их наберется более тысячи) отправлю для исполнения крепостных и городских работ в Каменец, Львов и вашей королевской милости в Уяздов 1. Король одобрил в принципе человеколюбивый взгляд Браницкого, но заметил, что он не имеет ни войска для охраны многочисленных пленников, ни денег для их прокормления, затем обещал постараться добыть средства. Понуждаемый новыми письмами Браницкого, он наконец ответил: «Мысль об обращении пленных хлопов к исполнению работ общественных и моих частных прекрасна, но возможна при более благоприятных обстоятельствах, не теперь... если вам впредь будут попадаться пленники из бунтующих крестьян, то прикажите одному из десяти отрубить по одной ноге и по одной руке и всех выпускайте. Эта мера устрашит их более, чем смертная казнь; в доказательство ее пользы есть примеры в прошедшем».

Таким образом решена была участь пленных. Браницкий, уступая общественному мнению шляхтичей и не находя поддержки у короля, назначил военносудную комиссию; последняя определила 700 человек повесить в различных сёлах и городах Юго-Западного края; предводители же подверглись «для примера, жесточайшей казни», по выражению Браницкого; последний все-таки помиловал несколько сот человек, отправив их на работы в каменецкую и львовскую крепости. «Пусть доброта вашей королевской милости извинит мне это ослушание его воли, — пишет он в рапорте от 13 августа, — но я не могу вынести мысли о том, чтобы казнить смертью столько людей из-за того только, что нам нечем прокормить их».



1 Уяздов — вилла в окрестности Варшавы, где король тогда строил дворец и заводил парк.



В числе начальников, казненных «жесточайшим образом для примера», конечно, первое место занимал Гонта. Приговор комиссии присудил его к следующему роду смерти: казнь должна продолжаться 14 дней; в течении первых десяти палач должен ежедневно снять с его спины полосу кожи, в 11-й день отрубить обе ноги, в 12-й обе руки, в 13-й вырвать сердце и наконец в 14-й отрубить голову. Затем части его тела должны быть прибиты к виселицам, воздвигну-/217/тым в 14 городах Украины 1. Браницкий смягчил этот приговор тем, что приказал обезглавить Гонту на третий день и продолжать исполнение дальнейшей казни на трупе. Затем, не будучи в состоянии выносить этого зрелища, он уехал из лагеря в Каменец, откуда и послал рапорт королю.

О последних минутах Гонты осталось несколько характеристических рассказов. Младанович сообщает, что Браницкий дозволил нескольким духовным лицам напутствовать его перед смертью. Тучапский говорит, что «Гонта перенес справедливую казнь с полной решимостью и приготовился к ней надлежащим образом». Охоцкий, со слов очевидцев, описывает ее следующим образом: «Гонта вышел на место казни с лицом веселым и спокойным, будто он шел к куму на крестины. Палач оторвал ему полосу кожи, кровь брызнула, но лицо гайдамаки не изменилось; оторвали другую полосу кожи, тогда Гонта сказал зрителям: «От говорили, що буде болиты, — а ни кришки не болить!» — Удивительная сила воли! — в другом положении человек этот, несомненно, мог бы совершить великие дела». Наконец, неизвестный шляхтич, частью записок которого мы пользуемся в рукописи, передает со слов офицера, присутствовавшего при казни, следующую черту, свидетельствующую о том, что самообладание и даже юмор не оставили Гонту до последней минуты: «Пленника сторожил по ночам один из товарищей панцырной хоругви. После прочтения приговора, накануне казни, товарищ этот, подозревавший, что Гонта припрятал кое-что из добычи, обратился к нему со следующей речью: «Пан полковник! завтра все земное будет кончено для вас; не найдете ли возможным оставить что-либо на память небогатому воину, который проводит с вами последние минуты?» — «Охотно, отвечал Гонта, напомните мне завтра, я вам подарю пояс». Товарищ всю ночь мечтал о богатом поясе из златоглава и на другой день, лишь только Гонту вывели из темницы, он обратился к нему: «Пан полковник! позвольте вам напомнить обещанный пояс!» — «Я не забыл, ответил Гонта с презрительной улыбкой, — первая полоса кожи 2, которую снимут с меня, пусть служит вам поясом!»



1 По свидетельству Младановича, много лет спустя виднелся еще череп Гонты, прибитый к виселице у города Могилева.

2 По-польски pas означает и пояс и полоса кожи.



Полагаем, что такое полное хладнокровие и самообладание в виду мучительной варварской казни мог сохранить только человек, глубоко убежденный в правоте своего дела и в чистоте руководивших им принципов и побуждений. Су-/218/дя по намекам мемуаристов, такое же представление о Гонте присуще было всему народу. Младанович утверждает, что после казни Гонты многие друзья его в Уманщине кончили жизнь в отчаянии самоубийством. Имя его долго хранилось в памяти народа и служило символом освобождения из панской неволи; и на Волыни в 1789 году, и в Уманщине в 1826 г., когда между крестьянами зарождались неосновательные слухи об изгнании панов, в числе их появлялось неизменно известие о том, будто руководителем движения будет сын Гонты, скрывающийся где-то «на Волощині».











Уманский сотник Иван Гонта


Уперше стаття була опублікована в «Киевской Старине» (1882. Кн. 11. С. 250 — 276, з портретом), а в 1897 р. в XIX томі «Руської історичної бібліотеки» у Львові з’явився український варіант. Відомо, що Антонович виступав з читанням цієї розвідки в Історичному товаристві Нестора-Літописця (ЧИОНЛ. 1888. Кн. 2. С. 182). Нещодавно за першою публікацією стаття була передрукована в «Українському історичному журналі» (1993. № 9. С. 72 — 86) з передмовою В. Рички. В даній книзі текст статті подано за першим виданням.

В «Киевской Старине» був репродукований портрет Гонти з колекції В. Антоновича. За спогадами сучасників, він висів у кабінеті вченого.

Цей портрет був віднайдений вченим у 1866 р. в с. Володарці на Київщині. Спочатку він зберігався у старій володарській церкві, де Гонта і його дружина значилися ктиторами. У 1847 р., коли церкву розібрали й перенесли на нове місце, портрети Гонти та його дружини забрали до поміщицького маєтку, де їх і знайшов Антонович 1.

Дослідники зазначали, що, використовуючи головним чином польські джерела, Антонович все ж вивів образ позитивного героя з громадськими ідеалами, задля яких Гонта жертвував особистими вигодами.

Див.: Мірчук П. Полковник Іван Гонта // Його ж. Коліївщина. Гайдамацьке повстання 1768 р. Нью-Йорк, 1973. С. 227 — 241.



1 Синявский А. Несколько слов о новом портрете уманского сотника И. Гонты // Синявський А. Вибрані праці. К., 1993. С. 334 — 335.







* * *



Іван Ґонта. Кіевская старина. 1882. Т. IV. №11









Див. також:

Уривок із записок аноніма (1768 г.): страта Ґонти й приборкання «Коліївщини»







Попередня     Головна     Наступна


Етимологія та історія української мови:

Датчанин:   В основі української назви датчани лежить долучення староукраїнської книжності до європейського контексту, до грецькомовної і латинськомовної науки. Саме із західних джерел прийшла -т- основи. І коли наші сучасники вживають назв датський, датчанин, то, навіть не здогадуючись, ступають по слідах, прокладених півтисячоліття тому предками, які перебували у великій європейській культурній спільноті. . . . )



 


Якщо помітили помилку набору на цiй сторiнцi, видiлiть ціле слово мишкою та натисніть Ctrl+Enter.

Iзборник. Історія України IX-XVIII ст.