Уклінно просимо заповнити Опитування про фемінативи  


[Костомаров М. І. Слов’янська міфологія. — К., 1994. — С. 183-200.]

Попередня     Головна     Наступна             Примітки





ГЛАВА VI

ОБЩЕСТВЕННАЯ ЖИЗНЬ РУССКОГО НАРОДА



Б. Об общественной жизни великорусов


Окончили мы обзор общественной жизни южнорусов. Перейдем теперь на север: тут иные события, не те лица, другие понятия. Не кипит здесь народ, будто в омуте, не страдает томительною грустью, не враждуют сословия одно против другого — не так здесь, как на юге. Власть понята и любима, народ в своей жизни стройно развивает идею, которую дал Бог на его долю — вот что представляется поэзии великорусов. Малороссия с своим гетманством блеснула на своде истории человечества, словно комета, и потом скоро унесли ее обстоятельства в бесконечное море прошлого. Защитился русский народ от врагов своих, соединилась половина Руси с другою... Что произвело это счастливое заключение? Казаччина! Она сделала свое дело, а потом слабеет, доживает свой век; здесь напротив: в Великой Руси все шло не быстро, не шумно, но постепенно. А что делается постепенно, то и прочно. Не для того жил великорус времен царства Московского, чтоб доставить своим внукам средства жить другою, лучшею, но чуждою для него жизнью. Не оставят дети языка и характера отцов своих. Стал народ русский просвещаться: вошла Россия в мощь и крепость, сделалась европейскою державою... И что же? Малороссия — эта колыбель русской общественной жизни с своими нравами, понятиями, языком и всем, чем можно было отличить малоруса, скоро будет принадлежать истории минувших дней. Великая Россия с своими нравами, языком, со всем, что составляло отличие великоруса в старину, все останется, как бы далеко ни зашел народ в образованности от своих предков. Следовательно, элемент малорусский нужен был только на время, а теперь кончил то, что мог произвесть для дальнейших веков; напротив — элемент великорусский есть фаз более продолжительный и не носит ни малейших признаков отжития и разрушения. /184/

Первое, главное лицо, связь и сила целой массы народа, у великорусов есть царь. Идея о царе соединяется у них с идеею о Боге, власть его на земле есть отражение божеской власти на небе:


Слава Богу на небе, слава.

Государю нашему на сей земле слава.

(Сахар. Пес. свят., № 1).


Прогневать высокую особу по народному понятию значит прогневать Бога:


Прогневил ты своею гордостью

Нашу мудрую государыню,

Прогневил ты самого творца.

(Сахар., стр. 234, Пес. солд. № 6)


От этого уважение к царю было так велико, что малейший знак противного считается у великоруса преступлением, достойным смерти. Так, например, казаки донские, народ, впрочем, строптивый и буйный, до того понимали обязанности почтения к высочайшей особе, что убили царского посланника, который, читая им указ, не снял шапки, когда упомянул царское имя:


Дочитался он до царского титула;

Казаки все шапки поснимали,

А большой боярин шапки не снял:

«Почитай ты, боярин, государя,

Не гордись перед ним и не слався».

(Сахар., стр. 22, Пес. каз., № 1).


Кроме такого уважения, царя и народ связывала обоюдная любовь, как отца с детьми. Царь обыкновенно называет своих подданных «детушки», а они его «батюшка». Вот как народная песня передает разговор Алексея Михайловича 167 с своими солдатами под Ригою:


Не одним то вам Рига наскучила,

Самому мне, государю, напрокучила,

Когда Бог нас принесет в каменну Москву,

А забудем мы бедность — нужду великую,

А и выставлю вам погребы царские,

Что с пивом, с вином, меды сладкие.

(Сахар., Пес. ист., стр. 257, № 6).


За то и подданные готовы были


...государю послужити,

Един за единого умрети.

(Сахар., Пес. солд., стр. 233).


Особенно любовь русского человека к своему монарху видна в том участии, какое народ принимает во всем, что касается царя, желая ему счастья, по своему, от глубины души:


Чтоб нашему государю не стереться,

Его цветному платью не изнашиваться,

Его добрым коням не изъезживаться,

Его верным слугам не измениваться,

Чтоб правда была на Руси, /185/

Краше солнца светла;

Чтоб царева золота казна

Была век полным полна.

(Сахар., Пес. свят., стр. 11, № 1).


Радость царя была радостью народа. Царь жил не для себя, а для подданных, равно как и подданные жили для царя. Событие в семействе царском касалось каждого: с восторгом поет народ о всеобщей веселости и пире, который отправляла Русь православная при рождении Петра Великого:


А князья сбирались, бояре съезжалися.

А все народ Божий. На пиру пьют, едят, прохлаждаются,

В весельи, в радости не видали, как дни прошли

Для молодого царя Петра Алексеевича,

Первого императора.


Равным образом плач и непритворная горесть следовала за кончиною монарха. Нельзя не привесть здесь замечательного отрывка, где сержант плачет над гробницею преобразователя России:


Что у правого у клироса,

У гробницы государевой,

У гробницы Петра Первого,

Петра Первого, великого,

Молодой сержант Богу молится;

Сам он плачет, как река льется,

По кончине вскоре государевой —

Государя Петра Первого.

В возрыданьи слово вымолвил:

«Расступися ты, мать — сыра земля,

Что на все ли на четыре стороны!

Ты раскройся, гробова доска,

Развернися, золота парча!

И ты встань, пробудись, государь!

Пробудись, батюшка, православный царь!

Погляди на свое войско милое,

Что на милое и на храброе:

Без тебя мы осиротели,

Осиротев, обессилели».

(Сахар., Пес. солд., стр. 232, № 2).


Народ приписывает царю безусловную справедливость и суд правдивый; нигде не видно, чтоб даже разбойник, ведомый на казнь, роптал против царя. Напротив, преступник сам несет царю свою повинную:


Гой еси батюшка православный царь!

Ты суди нас праведной расправой,

Повели над нами делать, что изволишь,

Ты волен над нашими буйными головами.

(Сахар., Пес. казац., стр. 238, № 6).


И вообще понятие о царе было так высоко, что ему не смели ничего приписать худого. Убийство сына Грозного приписывается наущению Малюты Скуратова. Тирания опричников /186/ не оставила по себе следов, неблагоприятных для царского имени.

Монархическое правление имеет в своем основании то непременное условие, что с понятием о царе соединяется необходимо понятие о классе исполнителей власти — дворянстве, высшем сословии. Типом этого сословия является в русских песнях боярин, ив нем-то очень выказывается резкая противоположность между понятиями южноруса и северноруса. Пан на Украине есть в глазах народа выкидыш из общества, лицо, враждебное русскому человеку и далекое от него. Напротив, для великоруса боярин — человек почтенный, необходимый, достойный после царя занять первое место. Бояре, по выражению песни, вьются около царя, как ярый хмель около тычинки (Сахар., Пес. свят., стр. 14, № 22). Где царь, там подле него являются и бояре. Народ сочувствует ему, «боярину великому и хозяину ласковому» (Сахар., Пес. истор., стр. 255, № 3), в радостных и печальных событиях его жизни, с живым участием рассказывают «о почетных столах княженецких», влагает боярину свои речи, придает ему свои приемы, заставляет боярина по-своему грустить и печалиться. Возьмем для примера хоть песню о Шереметьеве 168 (Сахар., Пес. солд., стр. 234, № 9). Зная скорый свой поход под Полтаву и томимый каким-то предчувствием, боярин во время литургии


По частешеньку из церкви выходит,

К белой каменной ограде припадает,

Горючими слезами умывался,

Миткалевым платочком утирался:

«Уж тошно мне, боярину, тошнехонько».


Все касающееся боярина не было закрыто для простолюдина. Простолюдин только давал всему, к чему имел влечение, свой язык, оттого боярин Шереметьев и в песнях плачет на лад, свойственный простолюдину. Это показывает, что на Руси православной была общая гармония между классами народа, и русский человек любит все, что отзывается его родным духом.

Боярин в песнях народных изображается, во-первых, как начальник войска, во-вторых, как воевода, наместник царский в провинции. Глубокое участие к подчиненным, верность царю и любовь к нему воинов отличают полководца. Словно «золотая трубочка вострубила», спрашивает полководец у воинов:


Ох вы детушки, драгунушки, солдаты!

Можно ли мне на вас понадеяться,

Супротив неприятеля постояти!

(Сахар., Пес. солд., стр. 232, № 3).


Ласковое обхождение ободряет солдата, и всяк с русской удалью готов положить голову. Как пример благородства и /187/ верности царю русского боярина может служить нам песня о разбитии под Конотопом 169 (Сахар., Пес. истор., стр. 257, № 7), равным образом описание погребения «его, правоверного слуги царя православного», исполненное глубокого чувства, интересно как выражение привязанности подчиненных к начальнику.

Боярин как наместник, воевода изображается не в благоприятном свете. И в самом деле, стоит вспомнить, что наши воеводы были очень часто в старину виновниками больших неустройств, нередко они ездили в провинцию с тою целью, чтоб «поживиться», и разоряли народ своим корыстолюбием. Жалобы на эти злоупотребления остались в песнях:


Они хвалят, величают православного царя,

А бранят они, клянут воеводу:

«Заедает вор-собака наше жалованье,

Кормовое, годовое, наше денежное».

(Сахар., Пес. каз., стр. 237, № 1).


Но не всегда, однако, такие проклятия на воевод были следствием злоупотреблений со стороны их. Часто молодцы негодовали на воеводу, что он высылает «крепки высылки и ловит разбойничьи шайки». Особливо видна ненависть к боярам у донских казаков. Впрочем, есть примеры и сознания справедливости суда воеводы, так например, в песне о Карыгине (Сахар., Пес. каз., стр. 243, № 19) говорится, что воевода прежде был добр, а потом прогневался, рассердился и начал казаков «казнить и вешать за их буйство», остался один их главный «атаманушка» и пришел к воеводе сам с повинною, неся топор на свою голову.

Несколько песен о боярине свидетельствуют о том, как выступал боярин на бесславную, часто незаслуженную казнь. Вот ведут «князя боярина», сестра провожает его, она рассказывает о своей прежней службе и горькой кончине:


Голова-ль, моя головушка,

Послужила ты, моя головушка,

Ровно тридцать лет и три года,

С добра коня не слезаючи,

Из стремен ног не вынимаючи;

А не выслужила, головушка,

Ни корысти себе, ни радости,

Как ни слова себе доброго

И ни славы высокие,

А выслужила, головушка,

Перекладину кленовую

Да петельку шелковую.


Вид сестры плачущей заставляет его забыть собственное горе, он обращается к ней с утешением:


Молить Бога — не вымолить,

Просить царя — не выпросить.


Но вот привели его на сруб высокий: /188/


Помолился он Спасу-образу,

Поклонился он на четыре стороны:

«Помолите за меня, люди добрые,

За мои грехи тяжкие».


И отрубили князю голову буйную. В этой песне высказалась душа русского боярина: и уверенность в своей справедливости, и безропотная покорность судьбе. Таким-то изображают его народные песни.

За царем и боярином, типами власти, следуют классы народа, типы подчиненного, но все сословия, входящие в круг великорусского народа, не выказываются резко, каждый с своими индивидуальными чертами. Все сливаются в понятии русского человека. Причина этому естественна: вся масса народа была заключена в тесном кругу повседневного быта, который представлял мало поэтического, только жизнь семейная могла послужить источником поэзии. Но семейная жизнь была равным достоянием всех классов вместе, и потому каждый в особенности не мог проявиться в ней. Разумеется, есть черты, по которым можно различить кузнеца от купца, земледельца от рыбака, но они так малозначительны, что не могут сообщить каждому особенного характера, так, чтобы мы могли сказать, что известная черта может только принадлежать одному, а не другому. В малорусской нации один тип народный представлял собою в известный период целый народ, так например, является казак: и название казака можно принять за название малоруса вообще. Далее явились чумак и бурлак: это переход от прежнего быта к новому; в этих двух типах — характер целого народа. Малорус по необходимости должен был иметь те движения и чувства, какие мы видели в чумаке и бурлаке. Наконец весь малорусский элемент остановился на земледельце. Во всяком из этих типов видим идею всего целого народа. В Великой России было не так. Эта страна не изменялась быстро и внезапно, народ ее не испытывал сильных переворотов, изменявших его существо — все шло постепенно. Поэтому народные сословия оставались в своей обыкновенной сфере, поэтическое их бытие ограничивалось семейством.

Но зато в глубине русской души хранится огонь порыва — проявить себя. Это так называемая прекрасно русским народным языком удаль, слово, едва ли понятное иностранцу. Это стремление стать выше повседневного быта, выйти из обыкновенной сферы действия. Это признак русской жизни: тип ее — удалец. Это не рыцарь средних веков: он не странствует для защищения веры и невинности, не знает ни девиза, ни чести, у него нет дамы, не ведает он, что такое турнир... Он /189/ и не малорусский казак: черты рыцаря днепровского не по мерке ему, не пойдет он «слави лицарства добувати, за віру християнську одностойно стати»; он носит название бурлака, но не похож на бурлака южнорусского: бездомному сироте украинскому тяжело, потому что его жизнь бедна и горька, а жизнь этого роскошна, привольна, хотя непрочна, мгновенна. Одним словом, это такое поэтическое проявление сил русского человека, без какого характер русский не отличится от чужого. Удаль есть везде, где только возвышается великорус над обыкновенным ходом вещей, а потому тип удальца имеет свои различия. Вообще видов, в каких является удальство русское, я нахожу два: первый рисует удальца, когда он не принадлежит еще к известному кругу, а только стремится вырваться из того круга, в котором находился. С трудом узнаете, кто он: мужик ли, купец или ремесленник, но только он русский. Второй вид предполагает уже определенные формы, в которые удальство облекается, и удалец принадлежит к известному кругу, и в этом кругу — свой образ действия, свои приличные понятия. Первый вид заключает в себе то типическое лицо, которое по-русски называется «удалой добрый молодец». Во втором мы можем отличать, какие общества постепенно составляют удальцы. Эта удаль, вырвавшись из круга семейной жизни, в которой была удерживаема, идет дорогою противозаконною и образует такое сословие, которое не может быть терпимо в общественной жизни — шайку разбойников; потом брожение устанавливается, удальство мирится мало-помалу с гражданскими понятиями и образует сословие, больше, если не совсем, применительное к спокойствию нации — казачество. Наконец, та же самая удаль, которая громила спокойствие семейств, стала их защитою, подчинилась законной власти и нашла для себя еще третью сферу — солдатство. Они различны, но образуют формы русской удали, которая принимает их сообразно веку и национальному духу.

Мы займемся вначале первым видом «удали», типом удалого доброго молодца. Его можно найти везде в великорусских песнях, потому что это лицо было вначале исключением из обыкновенной жизни. Можно постоянно следить за развитием характера «удалого доброго молодца»: как одно влечет его к другому, как «кипит в нем ретивое, шатается бесприютная головушка». Разгул, «пиво крепкое, зелено вино» обыкновенно вначале сбивают его с толку и зажигают в нем буйство и молодечество. Собирается толпа ребят:


Веселые по улицам похаживают,

Гудки и волынки понашивают, /190/

Промежду собою весело разговаривают:

Да где же веселым будет спать, лежать.

(Сахар. Пес. раз., стр. 221, № 23).


Разумеется, не дома: потому что «батюшка станет бранить, а родимая журить, а в разгуляе-кабаке» (Сахар. Пес. раз., стр. 215, № 5) там и «чарочки по столику похаживают», там откуда ни возьмутся и «чужи жены, умны злодеюшки, прельстивы» (Сахар. Пес. раз., стр. 215, № 4); там то


Темна ноченька не спится,

Золота казна сорится.

(Сахар. Пес. сем., стр. 211, № 40).


И вот утром на похмелье, одуревши от ночного разгула, идет удалой молодец:


Из кабака идет — сам валяется,

Возле стеночки пробирается,

За вереюшку сам хватается.

(Сахар. Песни раз., стр. 215, № 6).


Привыкают ребята кутить далее и далее. Вот уж молодец хвастается, как они по ночам ходили:


...окна выбивали,

Красных девок доставали,

Доставали, целовали;

(Сахар. стр. 221, № 22).


и как зашли к старой бабушке да


Один начал плясать,

Другой начал играть,

Третий будто спать захотел —

И кубышечку стянул.


Напрасно родимая уговаривает его «со ярыгами, со бурлаками не ходить во царев кабак, не пить зелена вина», напрасно красная девица завивает «кудри русые по единому по волоску», молодцу не того надобно: ему хочется буйно прокатить лета свои, сердце молодца хочет покорить все и ничему не покориться. Одна милая


...его за ручку держала,

А другая милая в уста целовала,

Его третья милая с двора провожала.

(Сахар. Пес. раз., стр. 213, № 50),


а тут еще


Злодеюшка чужа жена

Прельстила добра молодца.

(Сахар., стр. 215, Пес. раз. № 4),


не раз ему


И спинушку набухали

Большими четырьмя обухами,

А как пятый то кистень

По бокам его свистел —


матушка примется его женить, думает: остепенится чадо милое, но не тут-то было! По мысли ли ему девица: он разлю-/191/бит ее, поневоле его ретивое сердце рвется к прежней полюбовнице, к прежним приятелям; посадят его и в темную темницу за шалости и выручат его родимые, а он себе все тот же.

Вот две черты развития удальства русского человека: пить и волочиться. Еще удалец пока принадлежит к сфере семейной жизни, но уже он там лицо ненужное, ему хочется на простор. И вот удалой молодец становится «бродягою», здесь он вырывается из общественных и семейных связей, но еще не принадлежит к особенному кругу, который бы жил единственно удальством. До сих пор мне не случалось ни читать, ни слышать великорусской песни, где бы описывалось прощание удальца с родными перед начатием буйного поприща. Разлука с ними была так мгновенна, что поэзия народная не удержала нам этих черт. Резкое отличие от малорусских песен. Там человек требовал семейства и тихой жизни, стремился к этому и чувством и волею и был уносим в противную сферу необходимостью; удалого молодца семейственность связывает, и он хочет вырваться из ее уз. Правда, и великорусского удальца «чужа дальняя сторонушка без ветра палит, без солнца сушит», но посмотрите: что занесло его туда?


Что не сам то я на тебя зашел,

Что не добрый-де конь меня завез:

Завезла меня, доброго молодца,

Прыткость-бодрость молодецкая

И хмелинушка кабацкая!

(Сахар., стр. 203, Пес. сем. № 6).


И что делает в этом бродяжничестве удалой молодец? «Мотается туда-сюда» — говорит песня. Шатается его «головушка бесприютная, как былинушка во чистом поле» (Сахар., стр. 205, Пес. сем. № 15). Привалит он с «понизовыми бурлаками на работы государевы», не спасет его иногда «матернее благословение» и от «службы царские», пустится он и в торги, крикнет на «паромщиков лихих: перевезите, меня, ребятушки, на тот бок Волги-реки», и никаких чудес с ним не случается? Народная фантазия создает иногда такие дивные приключения с своим идеалом — стоит прочесть песню в сборнике Сахарова на странице 224, № 29 разб [ойничьих] песен. Какие быстрые переходы от добра к худу, от роскоши к бедности, от раздолья степного к тесной тюрьме. Как, например, интересно это изображение удалого молодца: у него


Много было на службе послужено,

С кнутом за свиньями похожено,

Много цветного платья поношено,

Попод оконью онучь было попрошено

И сахарного куса поедено,

У ребят корок отымано,

На добрых конях поезжено, /192/


На чужие дровни приседяючи,

К чужим дворам приставляючи,

На поварнях было посижено,

Кусков и оглодков попрошено,

Потихоньку без спросу потаскано,

Голиками глаза выбиты,

Ожегом плечи поранены.


Правда, горько удальцу бывает вспомнить, что уж ему «родимых никогда не видать и на родной стороне не бывать; седеет его буйная головушка не от лет, не от времени, все от безвременья», но ни безнадежности, ни раскаяния — упорство железное; страдальческое сердце не прибегает даже к вере: горемыка ищет утешения в синем кувшине: «Ах спасибо, — говорит он, —


...синему кувшину,

Размыкал, разогнал злу тоску-кручину».

(Сахар., стр. 208, Пес. сем., № 28).


Русский человек горя не боится, он ему прямо в глаза смотрит, не бежит он от него, разговаривает с ним. Ему «в горе жить — некручинным быть; денег нет — перед деньгами. Ах ты, горе! — восклицает он, — какое ж ты горе чудное:


Лыком горе подпоясалось,

Мочалами ноги попутаны».


Он от горя — «во царев кабак», а горе вперед забежало да пиво тащит:


Как я наг-то стал, насмеялся он!

(Сахар., стр. 224, Пес. сем., № 28).


Обыкновенный конец такого разбитного молодца бывает «среди поля чистого, раздолья широкого»:


Постелюшка под молодцем камыш-трава,

Изголовице под добрым част ракитов куст,

Одеялечко под молодцем ночка темная,

Ночка темная, осенняя, холодная.


Но часто удалые собираются ватагою, перестает каждый из них быть бесприютной головушкой. И так как их нельзя приютить ни к какому отделу общества, ни к какому сословию народа, то они образовали свое общество и положили основание сословию, которое в своих песнях не любит названия, придаваемого ему обыкновенно «разбойник».

Причины, которые произвели этот тип русской удали, открываются из исторического развития нашего старого общества. Бросим взгляд на состояние Северной Руси до ее порабощения, что мы встретим? Беспрерывные драки князей, а вместе с ними и подданных: ростовцы выходили на суздальцев, рязанцы на муромцев и так далее. Всякое местечко хотело быть само по себе, вполне выходила русская пословица: «Что город, то норов». Между тем на севере образовалось общество, различное от прочей Руси и по устройству, и по /193/ внешним отношениям, и по характеру. Новгородская вольница была проникнута духом удальства. Развитию такого духа способствовало, во-первых, республиканское правление и разделение народа на две противные партии, а во-вторых, склонность к промышленности и колонизации. Новгородцы предпринимали частые путешествия, а так как кругом все враждовало им, торговые обороты производились под защитою оружия. Колонизация увлекала новгородцев в чужую сторону, они боролись с северными и восточными племенами, следовательно, дух удальства при гражданственности не только не угасал, но поддерживался. Они заводили поселения, и поселенцы удерживали характер своей метрополии, этот характер легко сообщался от них и прочим русским. Мы видим из сказок и песен, что по русскому понятию идеалом молодечества был новгородец. Такое понятие поддерживали и события. Вспомним о новгородских ушкуйниках 170 и охотниках. Вспомним о войне с великими князьями московскими: с Димитрием Ивановичем 171 за Черный Бор, с Василием Димитриевичем 172, наконец о войне с Москвою перед самою эпохою падения Великого Новгорода 173. Но не один новгородский элемент был воспитателем русского удальства, сколько других причин!.. Московская политика, подавлявшая всякое удельное развитие, татарские набеги... А сколько поводов к бродяжничеству, шатанию, переселению с одного места на другое, а наконец, и к составлению разбойнических шаек найдем мы во времена позднейшие, в период царства Московского! Какие утеснения терпел народ русский от воевод и так называемых приказных людей! Как стесняло дух его помещичье право! Прибавим превратные семейные отношения: браки заключались не по любви и отравляли всю жизнь мужа, который терпел-терпел да наконец решался освободиться от немилой и убегал из семейства. Как бы то ни было, русский человек был недоволен своим повседневным бытом, стремился вырваться на простор, искал в настоящем чего-то другого. И вот он, освободившись из прежней душной сферы, очутился в новосозданном обществе, которое стало совершенно враждебно всем гражданским связям.

Песен и преданий о разбойниках много. Шайка разбойников изображается, как род устроенного общества, у них есть начальники: атаман, есаул; удалые ребята, понизовые бурлаки называют себя «работниками» своего начальника (Сахар., стр. 227, Пес. удал. № 10). Обыкновенно театр их молодечества на Волге:


Ах состроим мы, ребятушки, гребной стружок

И поделаем заключинки кленовые,

И повесим мы веселочки ветловые,

Что мы грянем, ребятушки, вниз по Волге. /194/


Любо жить молодцам на Волге:

И мы пьем-едим на Волге все готовое,

Цветно платье носим припасенное!

(Сахар., стр. 225, Пес. уд., № 4).


Но и тихий Дон лелеял таких же удальцов:


На тихом Дону во Черкасском городу

Породился удалой добрый молодец

По имени Степан Разин Тимофеевич.

(Сахар., стр. 228, Пес. уд., № 14).


Лодки разбойников были


...изукрашены,

Нос, корма раззолочены,

Что расшиты легки лодочки

На двенадцатери веселочки.

(Сахар., стр. 224, Пес, уд., № 1).


Оружие их было — багор: «На корме стоит эсаул с багром», ружья: «Стоит атаман с ружьем» и кистень. Разбивали они будары и лодки, плывшие по рекам с товарами:


Мы веслом махнем, корабль возьмем;


приставали к берегу и нападали на караваны:


Кистенем махнем, караван собьем.

(Сахар., стр. 227, Пес. уд., № 10).


Но самое удалое дело у разбойников было похищение девиц:


Мы рукой махнем, девицу возьмем!


Вот как описывается в песне похищение дочери у стольничья приказчика:


Что у стольничья приказчика дочь хороша,

Что просилась дочь у батюшки погуляти,

На низовых, на бурлаков поглядети.

Понизовые бурлаки злы, лукавы:

Напоили красну девицу допьяна.

Уж как та ли красна девица уснула

У поволжского атамана на коленях.

Да что возговорит поволжский атаман:

«И мы грянемте, ребятушки, вниз по Волге,

Чтобы не было от стольника погони!»

Ото сна ли красна девица пробудилась

И за очи с отцом, с матерью простилась.

(Сахар., стр. 229, Пес. уд., № 15).


Женщина по понятию великорусскому не имеет почти воли, существо слабое, она легко покоряется обстоятельствам и судьбе. Похищенная обыкновенно привыкает к новому образу жизни и, сидя «по средине лодки на золотой казне», странствует с своим «полюбовником», пока ему «быть застрелену или повешену», тогда девице, как случится: или «в темнице быть, или своя воля — золота казна!»

В старину восточная Россия была покрыта шайками разбойников, правительство приказывало воеводам их ловить: /195/


Еще ли лих на нас супостат злодей,

Супостат злодей, воевода лихой,

Высылает из Казани часты высылки,

Высьиает все высылки стрелецкие,

Они ловят нас, хватают добрых молодцев!

(Сахар., стр. 225, Пес. уд., № 4).


Описания удалого в темнице — самые поэтические картины из разбойничьих песен и свидетельствуют о той удивительной крепости духа, которая не смущается не только перед пытками, но даже перед голосом совести. Заключенный просит родителей выручить его. Родители от него отказываются: «Не было, — говорят, — у нас в роду разбойников». Жена напоминает ему, как он съезжал «со двора, со полуночи», привозил платье кровавое и прибавляет: «Не считай меня женой своей» (Сахар., стр. 231, Пес. уд., № 22). Молодец не раскаивается, он тоскует только о том, что ему более


Под широкою дороженькою не стояти,

Купеческих людей не разбивати.

(Сахар., стр. 230. Пес. уд., № 19).


Приведут молодца под допрос, он не станет увертываться: скажет всю «правду-истину»... Умел «воровать», сумеет и «ответ держать» и пойдет равнодушно «на два столба с перекладиною», над которыми не забудет подтрунить, назвавши их «высокими хоромами», что царь ему пожаловал (Сахар., стр. 227, Пес. уд., № 9). Еще удивительнее покажется та твердость, с которою разбойник, умирая с горя по перейманным товарищам, просит в «головушках его» поставить животворный крест:


Пойдет ли, поедет кто — остановится,

Моему кресту животворному он помолится.

(Сахар., стр. 226, Пес. уд., № 7).


Такое равнодушие поразительно до крайности. Злодей умирает без малейшего признака раскаяния, как будто честный человек завещает в головах себе поставить крест спасения. По этой одной черте можно видеть, что за люди гуляли по Волге. Малорусский казак, сражаясь с врагами за родину, чувствует, что кровь неприятелей ложится ему на душу, и спешит вымолить у Бога прощение, чтоб помиловал милосердный его грешную душу («Зап. стар.», ч. II, № 1, стр. 69), а тут злодей, грабивший и убивавший безвинных соотечественников, считает себя как будто правым.

Перешед чудовищную сферу разбойничества, русское удальство является в другой форме, более умирительной: это общество казаков. Без сомнения, оно образовалось сначала из таких шаек, о которых мы говорили, но получило другое значение и другие черты. Русская удаль стоит здесь как бы на средине примирения с жизнью. Удалец, долго шатавшись /196/ бесприютной головушкой, сознает себя. Бросим взгляд на характер великорусского казака: увидим с одной стороны страсть к добыче (Сахар., стр. 239, Пес. каз., № 8), ненависть к начальническим властям (Сахар., стр. 237, Пес. каз., № 2), грабежи (Сахар., стр, 241, Пес. каз., № 14), правительство их преследует (Сахар., стр. 243, Пес. каз., № 19) — все признаки разбойников, но с другой стороны видны такие черты, которые показывают стремление вступить в общественную связь. Казаки привязаны к земле своей, у них есть своя родина — тихий Дон (Сах., стр. 239, Пес. каз., № 8); они чувствуют потребность власти, сами добровольно призывают ее (Сахар., стр. 241, Пес. каз., № 14). Походы их не ограничиваются разбоями, но часто предпринимаются для дел великих (Сахар., там же). Так удаль казацкая в лице Ермака повергла пред трон Грозного с буйною головою царство сибирское. Разгульная потеха уступает семейственной любви (Сахар., стр. 248, Пес. каз., № 31) и, наконец, развивается идея высокого патриотизма и верности престолу.

В песнях казацких надобно замечать: 1) отношение казацкого круга к правительству и 2) походы их против неприятеля.

Казацкое общество состояло из русских людей, но в нем были люди и других наций: «запорожские хохлачи и татары, и башкиры»; главнейший элемент был, однако, великорусский. Пространство, которое занимала казаччина, было обширно, казаки разделялись по месту жительства. В песнях упоминаются казаки донские, яицкие, гребенские (Сахар., стр. 244), сибирские, деурские (там же, стр. 250, № 37). Такая разнохарактерность и разноместность способствовала развитию буйного духа вольницы, но господство великорусского племени примиряло ее с требованием русской нации, поддерживало в ней связь с остальной Россией и питало в казаках идею покорности единой власти.

Русское правительство, считая казаков своими подданными, всегда старалось удержать их в границах повиновения и высылало к ним воевод и послов. Казаки не любили этих начальников, вмешивавшихся в их дела. Русский боярин, приехавши на Дон производить расправу за «переменушку» (Сахар., стр. 246, Пес. каз., № 26), отбирал у них коней, раздавал по полкам, разжаловал «полковничка», запрещал молодцам по «Волге гулять» (Сахар., стр. 236) и «похваливался казаков всех перевешать» (Сахар., стр. 238, № 6). Иногда за это он расплачивался и жизнью. Доказательством тому те песни, в которых описывается убийство боярина. История донского войска наполнена беспрестанными описаниями буйств и мятежей. Но в отношении к царю донцы считали /197/ себя обязанными повиноваться. Донское войско называется в песнях «армеюшка царя белого» (Сахар., стр. 241, Пес. каз., № 15). Вся остальная Россия считалась у них таким же отечеством, как и тихий Дон: «Наша Россиюшка, наша каменная Москва» (Сахар., стр. 246, № 23). Дерзкие против воевод, они смирялись перед царской властью: «Царь волен над нашими буйными головами». Даже в песнях, которые принадлежат эпохам всеобщего возмущения, не видно негодования на царскую власть. Некрасов, несмотря на свое крайнее своеволие, которое простер до того, что увел силы-рати сорок тысяч к турецкому хану в подданство (Сахар., стр. 245), «горючими слезами пишет грамотку ко графу Долгорукому», что они «бросают свое бытье богатство» оттого, что «боярин», а не царь прогневался на них, не захотел, дескать


Старикам усы-бороды брить,

А молодых детей в солдаты брать.


Военные походы казаков предпринимались против турков под Азов, за «Яик-реку» 174 — против киргизов, за «Байкальское море на улусы на мунгальские» 175. Впоследствии донцы участвовали в тех войнах, которые вели государи, и составляли часть русской армии. Нам остались песни войны с Карлом XII 176, из которых очень замечательна о Краснощекове 177 (Сахар., стр. 241, № 15), песни времен войны Семилетней 178, но особенно осталась в памятниках народной их поэзии война 1812 года. К сожалению, в сборнике Сахарова нет ни одной из этих песен, хотя, сколько мне известно, их чрезвычайно много. Казацкие походы совершались частью на конях, но более всего на стругах по воде; театром плавания были «Дон, Волга, Яик и синее море Хвалынское» 179. Описания таких походов отличаются подробностями и картинностью:


Как плывут тут выплывают два нарядные стружка,

Хорошо были стружечки изукрашены,

Они копьями, знамены, будто лесом поросли,

На стружках сидят гребцы, удалые молодцы,

Удалые молодцы, все донские казаки,

Да еще же гребенские, запорожские;

На них шапочки собольи, верхи бархатные,

Еще смурые кафтаны, кумачом подложены,

Астраханские кушаки полушелковые,

Пестрядинные рубашки с золотым галуном,

Что зелен сафьян сапожки — кривые каблуки

И с зачесами чулки да все гарусные;

Они веслами гребут, сами песенки поют.

(Сахар., стр. 237, Пес. каз., № 1).


Гуляя по синю-морю, казаки разбивали корабли, убивали купцов, брали богатые одежды и все это «дуванили», делили; и много добра они получали, говорит песня, так что /198/ на каждого казака доставалось одежд по сенной копне (Сахар., стр. 242, Пес. каз., № 16). Песни, где рассказываются походы против турков, отличаются особенно печальным тоном потому, что эти походы часто не удавались, а удалые молодцы попадались в «неволю крепкую»:


Ах в той ли темной темнице,

Что сидит тут добрый молодец,

Добрый молодец, донской казак,

В заключении ровно двадцать лет!


Но зато и турки боятся казаков. В той же самой песне царь приказывает отпустить доброго молодца «во его ли землю русскую, ко его ли царю белому», иначе


Славный тихий Дон взволнуется,

Весь казачий круг взбунтуется,

Разобьют силу турецкую

И его царя в полон возьмут!


Бунтовщики против царя и власти называются в песнях «казаками воровскими» — термин, употребительный и в старых деловых бумагах. Впрочем, несмотря на страсть к грабительству и разбоям, казаки буянят чаще всего из мести к боярам и воеводам.

На Дону русская удаль образовала общество, в котором были противоположные черты разбойничества и правильной жизни. В центре Руси та же самая русская удаль проявилась в другом виде: тип ее — солдат — тот же удалец, но только не враждующий ни с семейственностью, ни с обществом! Этот удалец не вырывается произвольно из объятий родных, чтоб идти, сломя голову, невесть куда. Узы семейства для него так дороги, что нужно большого усилия оторваться от них. «Жаль мне, — говорит солдат, — своей стороны:


На сторонушке три зазнобушки.

Ах как первая зазнобушка:

Расставался я с отцом, с матерью,

С отцом, с матерью, с молодой женой,

С сиротами ребятами, моими малыми детками!»

(Сахар., стр. 234, Пес. солд., № 5).


Но удаль, оживляющая дух русского человека, все превозмогает. В прощании солдата с семейством нет ничего раздирающего, как у малорусского рекрута: это дань сердечного чувства, принесенная однажды навсегда. Эта грусть есть грусть человека русского: она не сушит души, она встречается в груди его с тою железною силою воли, для которой нипочем всякое движение сердца. Солдат скоро разгонит тоску свою, полюбит от души свое новое звание. Вот идет


Сильна армия царя белого,

И уж как все веселы идут,

(Сахар., стр. 235, Пес. солд., № 10). /199/


а если кому-нибудь исподтишка и станет «грустнехонько», то одна мысль, что он идет «на службу государеву», заставляет его стыдиться своей горести. А имя царя православного чего не может произвесть магическим своим могуществом над русским солдатом, особенно когда он сам — «сам, батюшка православный, родимый кормилец» прослезился, стоя перед строем «своих детушек» и советуется с ними:


Ах вы, гой еси, солдаты и драгуны!

Вы придумайте мне думушку крепкую.


Тогда все нипочем. Пусть собираются хоть «тьмы неверных враг» (Сахар., стр. 235, Пес. солд., № 11), пусть «острят мечи черные и хвалятся не срубить, а отрезать буйны головы солдатские» — не дадут ребятушки «хвалитися врагам лютым». Содвинется вся армия, «забелеют белы груди басурманские, разольется кровь нечестивая» (Сахар., стр. 236, Пес. солд., № 13). А кому придется голову положить, тот рад, что пригодился братцам: заменил их смерть животом своим и грудью белою (Сахар., стр. 233, Пес. солд., № 4), а которые останутся, те радуются, что «государю прибыль учинили» (Сахар., стр. 233, № 3). А между тем неприятели удивляются:


Лихая-де московская пехота!


Солдат не только сродняется с своим званием и любит его, но чувствует сознание своего значения. Он не то, чтоб слепой только исполнитель приказаний своих командиров, напротив, сердце его бьется за интересы царя и отечества. С учреждения регулярного войска не было ни одной войны, о которой бы солдаты не сочиняли песен. Почти все исторические песни есть солдатские. От солдат переходят в народ понятия о современном ходе событий, без них они были бы недоступны для поселян, которых жизнь совсем не политическая.











Источники


I. Сказания русского народа, собранные И. Сахаровым, том I, издание третье, in 8 комп., СПб., 1841.

II. Русские простонародные сказки, изд. Сахарова, ч. I, in 12°, СПб., 1841.

III. Малороссийские песни, изд. М. Максимовичем, in 16°, Москва, 1828.

IV. Украинские народные песни, изд. М. Максимовичем, in 8°, Москва.

V. «Запорожская старина» И. Срезневского, в 2-х частях, 6 тетр[адей], in 12°, Харьков, 1833 — 1838.

VI. Малороссийские и червонорусские думы и песни, in 8°, СПб., 1836.

VII. Piesni Polskie i Ruskie Ludu Galicyjskiego. Zebral i widał. Waclaw z Oleska, in 8°, wo Lwowie 1833.

VIII. Piesni Ludu Ruskiego w Galicyi. Zebral Zegota Pauli, 2 toma, Lwow, 1840.

IX. Ruskoje Wesile, opysanoje czerez J. Lozińskoho, in 12° w Peremyszly, 1835.

X. «Русалка Дністровая», in 12°, Львов, 1841.

XI. Klechdy, Starożytne Podania i Powiesci Ludu Polskiego i Rusi, zebrał i spisal K. W. Woycicki, in 12°, 2 t., w Warszawie 1837.

XII. Zarysy Domowe, nap K. W. Woycicki, 4 t., in 12°, Warsz., 1842.


Почтенный наш этнограф И. И. Срезневский по возвращении своем из путешествия в славянские земли сообщил мне колядки, собранные в Галиции Г. Берецким. Это рукописное собрание содержит 33 песни и драгоценно в высокой степени для русской этнографии, филологии, истории и в особенности мифологии, так что многое проливает новый свет на верования наших предков.

Кроме всего упомянутого, я имел под рукою рукописное собрание малорусских песен, нигде не напечатанных, числом более 500. Все примеры без отметки, откуда заимствованы, взяты из этого собрания, которое скоро издается.









ОБ ИСТОРИЧЕСКОМ ЗНАЧЕНИИ РУССКОЙ НАРОДНОЙ ПОЭЗИИ

Глава I. Жизнь духовная. Религия.

Глава II. Жизнь духовная. Природа. Символы царства животного.

Глава III. Историческая жизнь русского народа. Малорусская историческая народная поэзия.

Глава IV. Историческая жизнь русского народа. Великорусская историческая народная поэзия.

Глава V. Общественная жизнь русского народа. Общественная жизнь малорусов.

Глава VI. Общественная жизнь русского народа. Об общественной жизни великорусов.










Попередня     Головна     Наступна             Примітки


Етимологія та історія української мови:

Датчанин:   В основі української назви датчани лежить долучення староукраїнської книжності до європейського контексту, до грецькомовної і латинськомовної науки. Саме із західних джерел прийшла -т- основи. І коли наші сучасники вживають назв датський, датчанин, то, навіть не здогадуючись, ступають по слідах, прокладених півтисячоліття тому предками, які перебували у великій європейській культурній спільноті. . . . )



 


Якщо помітили помилку набору на цiй сторiнцi, видiлiть ціле слово мишкою та натисніть Ctrl+Enter.

Iзборник. Історія України IX-XVIII ст.