Уклінно просимо заповнити Опитування про фемінативи  


[Костомаров Н. И. Русские инородцы. — М., 1996. — С. 515-523.]

Попередня     Головна     Наступна





Н. КОСТОМАРОВ

ОТВЕТ Г. КАРПОВУ


Критический обзор разработки главных русских источников, до истории Малороссии относящихся, за время: 8 января 1654 — 30 Мая 1672 года. Сочинение Геннадия КАРПОВА. М. 1870.


*) Опубликовано в журнале «Беседа», 1871, т. I.



Издавая в свет мои монографии, я всегда готов был встретить печатные указания моих недостатков и промахов, открыто сознаться в них, когда мое собственное убеждение заставит меня признать их справедливость, отнестись с благодарностью к тем, которые сделают такие замечания, и воспользоваться ими на будущее время, если представится случай. Интерес научной правды был для меня всегда дороже интересов мелочного самолюбия. Поэтому я не иначе, как с благодарностью отнесся к замечаниям М.А. Максимовича, написанным после второго издания моего Богдана Хмельницкого, и воспользовался некоторыми из них при третьем издании, исключая тех, с которыми не согласиться я имел основательные причины. После третьего издания означенной моей монографии, я встретил замечание г. Карпова в его книге: «Критический обзор разработки главных русских источников, до истории Малороссии относящихся». Хочу с своей стороны оценить его замечания и указать, насколько могу признать или не признать их справедливость.

Г. Карпов касается моей деятельности, во-первых, как автора монографии: «Богдан Хмельницкий», во-вторых, как редактора Актов Археографической Комиссии.

В I главе своего сочинения (стр.13, примеч. 3) он порицает меня за то, что я вопрос о разноречии источников о времени смерти Богдана Хмельницкого назвал вопросом трудно разрешимым, когда для него ясно, что Богдан Хмельницкий умер 27 июля 1657 года. Он ставит мне в вину, что я, упомянув о письме Выговского к Зюзину, в котором генеральный писарь извещал о смерти Хмельницкого, упустил из виду то обстоятельство, что Выговский писал к Зюзину два раза об одном и том же.

Я не упомянул о двоекратном писании Выговского потому, что не считал важным такое обстоятельство: писал ли Выговский два или три раза или всего один раз о том, что Хмельницкий умер 27 июля.Для моей цели важно было только то, что означенное время смерти Хмельницкого указано Выговским, человеком, стоявшим близко к Хмельницкому; а сказал ли он это один только раз или повторил одно и то же одному и тому же лицу /516/ два или три раза, — для такого дела все равно. Что же касается до моих слов: вопрос трудно разрешимый, которые г. Карпов счел нужным напечатать курсивом, то, чтобы объяснить, в чем его неудоборазрешимость, мне придется повторять, хотя и другими словами, то, что я уже говорил в своем сочинении; эта неразрешимость — в противоречии с другим источником, малорусским летописцем, свидетелем и участником эпохи Хмельницкого. Летописец этот показывает день кончины Хмельницкого — праздник Успения Богородицы, 15 августа; то же повторяется и другими более поздними летописцами, очевидно, не взявшими такого известия из означенного выше, а это последнее заставляет предполагать, что и вообще в предании потомства сохранялась память о кончине Хмельницкого в день Успения, 15 августа. Объяснение г. Карпова, будто день Успения Богородицы записан самовидцем, как один из тех дней, которые служат для народа опорными пунктами его хронологии (напр. Рождество Христово, Петров день), не разрешает вопроса. Если самовидцу нужно было означить время близким праздником, то он мог поставить гораздо ближайший к 27 июля праздничный день — «Маковий» (седми мученик Маккавей и матери их Соломонии и учителя их Елизара), празднуемый в Малороссии наравне с большими праздниками. Г.Карпов указывает на то, что день погребения Хмельницкого самовидец также обозначает большим праздником — неделей перед Симеоновым днем. Это вовсе не праздник, а просто один из недельных дней, а здесь самовидец сделал указание правильно и согласно с теми указаниями, в которых и г. Карпов отнюдь не сомневается. Хмельницкий был погребен 23 августа, и в 1657 году 23 число этого месяца приходилось в воскресенье. Странно, отчего самовидец, показавший правильно день погребения Хмельницкого, ошибся в дне его кончины. Я никак не отрицал и не отрицаю возможности того, что Хмельницкий скончался 27 июля, но почему обок этого известия о смерти его существует еще и другое — о том, будто он умер 15 августа, вопрос для меня остается трудно разрешимым и после попыток разрешить его, сделанных г. Карповым.

На стр. 69 г. Карпов находит неправильным то, что я, изложив Переяславскую раду по статейному списку Бутурлина, признаю верность известия Величка о чтении на этой раде условий договора, тогда как в статейном списке об этом чтении не упоминается.

Если о каком-нибудь факте один источник умалчивает, а другой говорит, то дело исторической критики сообразить, во-первых, достоверен ли источник, который сообщает о факте и, во-вторых, таков ли самый факт, что по течению дел он мог или даже необходимо должен был произойти. Его возможность /517/ усиливается при достоверности источника; его необходимость, напротив, поднимает цену самого источника. Я не признаю летописи Величка вполне достоверным источником, как об этом и заявил в своем сочинении, но не отвергаю его безусловно; в ней много лжи, как автор ее и сам сознавался в этом, предостерегая наперед своего читателя, что он найдет в его летописи много «подзорного», но в ней много и правды. Страдая чересчур страстью красноглаголания, но добросовестно подозревая правдивость многого из того хлама известий, который, набравши отовсюду без разбора, он облек в пеструю хламиду своего риторства, Величко, во всяком случае, не был умышленным лжецом, подобно составителю «Истории Руссов», для прикрытия своей лжи злоупотреблявшему архипастырским словом ничуть непричастного Георгия Конисского. Отвергать все, что только сообщает Величко, никак не следует уже потому, что многое, им сообщаемое, совершенно подтверждается другими источниками; достаточно подвергать сомнению его известия и допускать их достоверность только при строгой проверке. В том известии, о котором идет речь, сказание Величка подтверждается необходимостью рассказываемого им события.

Всякий, надеюсь, согласится, что историком, кроме доверия к источникам, должен же еще руководить и здравый смысл; полагаю, что здравый смысл должен служить ему могущественным органом доводов. Величко говорит о таком событии, которого по здравому смыслу не могло быть. Если б до нас не дошло никакого известия о том, что на Переяславской раде читались условия, на которых Малороссия приступила к соединению с Московским государством, то я и тогда был бы убежден, что они там читались. Как же могло быть иначе, когда дело шло о подчинении народа новой власти, о коренной перемене в судьбе такого общества, которое и с поляками-то воевало именно в виду тех нарушений, какие поляки делали его правам и вольностям, такого общества, где важные дела решались народным собранием, где сам выбранный глава не раз заявлял, что он ничего не может сделать без воли рады? Впрочем, известие Величка подтверждается и сказанием самовидца, который говорит: чинячи постанову як могут зоставити под высокодержавною его царскаго величества рукою. Что же это за постанова, как не те же статьи? Г. Карпов, быть может, скажет, что самовидец, однако, не говорит прямо о чтении этой постановы на раде. На это мы укажем ему, что вслед за известием об учинении постановы с послами, этот летописец говорит о собрании рады народной за для этих послов, и на этой раде казаки «позволилися составати под рукою царя». Рада, собранная за для московских послов, должна была давать позволение, т. е. народный /518/ приговор. На что же народ мог давать свой приговор, как не на постанову с послами? Как же он мог давать его, не слыхавши этой постановы? Очевидно, самовидец этим известием подтверждает известие Величка.

Но если и допустить, что статьи читались на раде, то г. Карпову все-таки кажется трудно объяснить, как он выражается, почему я полагаю, что читанное на раде было сходно с просительными статьями, предложенными в Москве послами казацкими в марте 1654 года, а не заключало в себе какого-нибудь иного содержания.

Все-таки на основании того же здравого смысла. Если через два месяца после Переяславской рады явились в Москву послы от войска запорожского с просительными статьями, то, конечно, эти статьи должны были быть выражением желания, высказанного на народном собрании, решившим судьбу нации, а это собрание, созванное по вопросу о присоединении, Малороссии, было именно то, на котором, как выше было сказано, читались заключенные с послами условия и, без сомнения, одобренные народом. То, что постановлено в Москве, в марте, имело значение царского окончательного утверждения того, что постановлено было в январе в Переяславце.

Г. Карпову не нравится то, что Величко говорит о клятвенном обещании, будто бы данном послами от имени государя в том, что он будет держать Малую Россию по прежним правам и вольностям. Г. Карпов за это недоволен не только летописью Величка, но и мною, как будто я, приведши это известие, тем самым уже непременно признаю его несомненно верным, тогда как я не сказал о нем своего мнения. Факт, находимый в источниках, может быть важен не только в смысле действительно совершившегося в свое время события, но и в смысле усвоенного верой современников вымысла, перешедшего и в предание потомства. Если бы какой-нибудь факт никогда не совершался, да существовала бы вера и убеждение в том, что он происходил, — он для меня остается также важным историческим фактом. Много фактов, несомненно совершившихся, не оставляли влияния на нравы, быт и понятия народа, и нередко гораздо важнее их бывают чистые вымыслы или извращения исторической действительности. Известие, приводимое Величком, представляет для историка важность в виду того желания оставаться под московской державой не иначе, как с сохранением своенародных прав, которое оказывала Малороссия со времен Богдана Хмельницкого до тех пор, пока течение жизни, под давлением слияния с Великой Русью, не заглушило в ней порывов местного национального духа.

Само собой разумеется, что важность факта в смысле общественной веры или предания не устраняет научного стремления /519/ отыскать правду действительного былевого значения этого факта. Рассматривая известие Величка с этой стороны, мы найдем в нем два признака: первый — обещание, второй — клятвенность обещания. Первый признак подтверждается тем, что казацкие чиновники, ездившие впоследствии в Москву, ссылались на обещания: поэтому я признаю, что этот первый признак достоверен; что же касается до второго, то я оставляю его под сомнением, допуская, что он мог быть преувеличением обещания, составившегося в головах малорусов, всячески дороживших своими правами; но не имею основания совершенно отвергать и его возможность: если это не была формальная присяга, то могла быть божба, от которой русский человек не всегда остерегается, тем более, что высказать ее могли в то время от чистого сердца без задних мыслей.

Г. Карпов приводит отрывок из описания почетной встречи послам в Калуге, где произносились похвальные речи этим послам, и говорит: «не знаем, почему г. Костомаров пропускает этот официальный документ, — хотя бы опровергнул его»!

Я пропустил этот официальный документ, потому что он для меня был вовсе не нужен, и сверх того не опровергал его от того, что в нем нечего было опровергать. Я писал не о приказных обычаях и московской обрядности. Главное внимание в моем сочинении обращается на дела Украины и преимущественно на борьбу народа южнорусского с Польшей за свое освобождение; дел, относящихся к Москве, я касался только, когда они состояли в связи с делами Украины, и притом по мере их важности, насколько они служат источниками для этих последних. Документ, упоминаемый г. Карповым, по моему взгляду, не имеет даже второстепенного отношения к народному украинскому делу, и подобные документы только бы загромождали мое повествование.

То же приходится сказать г. Карпову и против того, что он говорит обо мне в V главе своего «Критического обзора». Главное, что он хочет поставить мне в вину, — это то, что я не воспользовался актами министерства юстиции. Он даже уверяет своих читателей, что я не заглядывал в них, хотя имел под рукой, и это ему, г. Карпову, известно на том основании, что несколько лет тому назад, он, г. Карпов, пользовался ими в археологической комиссии. Подобного рода замечаниям нельзя придать более приличного названия, как назвать их «школьническими». Что, в самом деле, дает г. Карпову право делать такие выводы на том основании, что в то время, когда занимался этими делами он, не занимался ими я, будучи отвлечен совсем другой эпохой русской истории? Точно как будто я обязан сидеть каждый день в комиссии для того, чтобы быть видимым за делами архива министерства юстиции каждым вхо-/520/дящим в комиссию! Ставить в упрек автору, что он не воспользовался таким или другим источником, можно только тогда, когда при этом же укажутся и недостатки, происшедшие от такого невнимания. Без этого на подобный упрек всякий скажет: да, не воспользовался — и только. Что же я потерял от этого? И я в настоящее время скажу, что, просмотревши означенные дела при переделке моей монографии для третьего издания, я не нашел в них для себя важных сторон, хотя и сознаю их важность в других отношениях, и даже особенно занимался из них бумагами о Тимошке Акундинове, но совсем для другой цели. Правда, там есть несколько сношений московского правительства с Хмельницким, но, по моим понятиям, до того второстепенных, что включение из них подробностей в мою монографию было бы лишним и наводило бы на читателя скуку, скорее затемняя главный предмет, чем разъясняя его, как всегда бывает тогда, когда исторический писатель думает, что чем громаднее будет куча мелочей, набранных им отовсюду, тем более выиграет ученое достоинство его труда. Но этими актами воспользовался, однако, г. Соловьев, — говорит г; Карпов. Не следовало бы при этом забывать, что цели «Истории России» и монографии о Богдане Хмельницком были различны. С.М.Соловьев писал историю России, имея в виду стройное и последовательное развитие государственной и общественной жизни, а я — монографию о восстании народа южной Руси против Польши под предводительством Богдана Хмельницкого, имея в виду преимущественно и на первом плане интересы местные, давая собственно местным событиям больший простор в повествовании, а тому, что, не входя в круг местных событий, только соприкасается с ними, отводил в моем сочинении меньший объем, смотря по отношению к главному предмету повествования. Оттого, как вероятно заметил г. Карпов, вообще время после присоединения Малороссии к России изложено у меня короче, ибо тогда самодеятельность местного народного восстания в сравнении с прежними годами является в меньшем развитии. Оттого вообще не только акты, хранящиеся в архиве министерства юстиции, но и те, которые были мною же изданы, часто оказывались для меня или вовсе не нужными, или, принесши свою долю в установке взгляда на предмет повествования, не доставили мне настолько важных подробностей, чтобы могли показаться читателю главным источником повествования. И вообще для меня акты московские были важным источником только с одной стороны — по прикосновению Украины к Московскому государству; в том же, что касается собственно местной жизни украинской и дела народной борьбы, т.е. главного предмета моего повествования, этот источник часто оказывается очень мутным. /521/

Всякий может судить, — говорит г. Карпов, — что автор «Богдана Хмельницкого», при такой допущенной свободе относительно источников, мог бы, в тексте своего сочинения, писать что угодно, выдавать за важное, чего не бывало на свете умалчивать о том, что ему не нравится, — одним словом, сочинять историю и пр.

В чем же эта свобода относительно источников? В том, что г. Карпов не встречает у меня ссылок на многие акты, относящиеся к времени, которому посвящено мое повествование. Но ведь всякий историк, сколько их ни было на свете, из множества материалов, бывших у него в распоряжении, свободно брал для себя только то, что ему на тот случай оказывалось нужным, излагал подробнее то, что считал важнейшим, о другом упоминал вскользь, о третьем совсем не говорил. Иначе и быть не может. Это вовсе не значит писать то, чего не было на свете. Что касается до слов: сочинять историю, то я полагаю, что в этом и состоит призвание историка; ибо сочинять историю, по моему понятию, значит уразумевать смысл событий, давать им разумную связь и стройный вид, не ограничиваясь переписыванием документов и скучиванием всякой всячины по пословице: «что в печи, то на стол мечи».

По-видимому, ближе к справедливости упрек г. Карпова, делаемый мне по редакции актов южной и западной России: зачем при издании актов министерства иностранных дел, относящихся к эпохе Богдана Хмельницкого, не изданы соответствующие акты министерства юстиции. Я сам жалею, что они не были изданы. Но на это были причины, зависящие не от меня, а от того, что в то время, когда III том издавался, комиссия встречала затруднения в приобретении их в свое распоряжение для напечатания; а как она получила их после, то предположила издавать на будущее время. Впрочем, комиссия вообще не может быть обвиняема за то, что не издала того или другого. Она постоянно занята изданием материалов, и ей всегда следует издавать то, что в данное время легче достается в ее распоряжение; если бы для полноты издания она стала выжидать прилива новых материалов, то ей пришлось бы не издавать ничего в продолжение многих лет. Всякий, кто следил за изданиями комиссии, признает, что издание актов южной и западной России под моей редакцией шло безостановочно; каждые два года являлся один том. Скорее и вместе полнее издавать было невозможно, сообразно средствам комиссии, которая, как без сомнения известно г. Карпову, кроме материалов по истории южной и западной Руси, ведет еще и другие издания. Прежде чем ставить комиссии на вид, зачем она того или другого не издала, не худо бы подумать о том, на какие средства комиссия может расширить круг своих /522/ работ, требующих издержек. Вот, пусть бы какой-нибудь богатый и тороватый любитель археологии пожертвовал комиссии сумму на издание этих актов, — тогда комиссия будет издавать не по одному тому в два года, а по два тома в год. До тех же пор, пока комиссия будет принуждена ограничиваться теми средствами, какие теперь находятся в ее распоряжении, она в состоянии выпускать в свет свои издания только в таком порядке, какой обусловливается обстоятельствами, существующими в настоящее время.

Г. Карпов ставит мне в вину то, что в числе источников для Богдана Хмельницкого я не поместил истории г. Соловьева. Всякий другой не поставил бы мне это в вину, потому что легко бы мог понять, отчего это происходит. Вообще, в числе источников я помещал только такие сочинения, которые мне сообщали сведения первичные, т.е., такие сведения, которых в данном виде я не мог получить нигде, кроме этих сочинений. Но чем пользовался автор «Истории России» об эпохе Хмельницкого, тем мог пользоваться и я. В других моих сочинениях я помещал в перечне источников ту же «Историю России», потому что находил в ней сведения, которыми не мог пользоваться прямо из тех сочинений, откуда они поступили в «Историю России». Отклоняясь от главного предмета, но следя за моими отношениями с одной стороны к «Истории России», с другой к актам архива министерства юстиции, г. Карпов, на стр. 150 своего сочинения, приводит мое замечание, напечатанное в «Вестнике Европы» 1868 года о том, что статейного списка посольства Ладыженского я не отыскал в делах малороссийского приказа, которыми я пользовался из архива иностранных дел, и делает такое заключение: «у читающего его статью могут естественно вазникнуть разные мысли, даже пожалуй насчет того, не истребляет ли г. Соловьев архивные документы».

Я согласен, что у читающих мои сочинения могут возникнуть разные мысли, потому что читающие мои сочинения могут быть разные лица, и в числе их тупоумные, которым мало ли чего может всходить в голову; но я, трудясь над своими сочинениями, не имел в виду такого рода читателей и потому не считал себя обязанным заранее соображаться с тем, чтобы угодить их прихотям. Дело все в том, что означенный статейный список находится между актами архива министерства юстиции, а не архива министерства иностранных дел. В XI томе «Истории России» ссылка 43 относится к тому, что в тексте напечатано со страницы 152, вслед за указанием на 42 ссылку, до 157 страницы, внизу, где приводится указание на ссылку 43. В этой части рассказывается содержание статейного списка Ладыженского почти исключительно (кроме нескольких строк, заимствованных из письма /523/ Тетери, напечатанного в Памятниках киевской комиссии), вплоть до последней 157 страницы, на которой упоминается о посольстве Бунякова. Относясь к этой части текста, ссылка 43 содержит в себе название нескольких источников в таком порядке: «Архив министерства иностранных дел; дела малорос. 1662 и 1663 годов; Архив министерства юстиции, столбцы малорос. приказа № 5865; Памятники киевской комиссии IV. 256». Понятно, что по такой ссылке прежде всего можно надеяться найти статейный список Ладыженского в делах архива министерства иностранных дел, потому что в ссылке, в числе источников, имя этого архива поставлено впереди, а в соответствующей этой ссылке части текста список Ладыженского занимает переднее и главное по важности место; да и по самому содержанию этого документа ему подобало быть в архиве министерства иностранных дел, а не юстиции. Вот почему, занимаясь делами архива министерства иностранных дел, с целью составления статьи о гетманстве Юрия Хмельницкого, и не нашедши там этого документа, я принужден был ограничиться тем, что знал о нем из «Истории России», и счел делом добросовестности заметить об этом. В то время, по моим обстоятельствам, я не мог пользоваться архивом юстиции, которым отчасти пользовался прежде, но и не предполагал найти в столбцах его важный документ, о котором идет речь, уже потому, что в означенной ссылке указание на архив юстиции поставлено позже указания на архив министерства иностранных дел. Скорее можно было думать, что это указание относится к какой-нибудь второстепенной черте, вроде того, для чего приведено указание на памятники киевской комиссии. Я не выражался, что в делах нет этого статейного списка вовсе, а только заявил, что не нашел его я сам. Если мне не сообщил его архив министерства иностранных дел, то это мне еще не давало повода заключать, что его там нет. Разве не могли быть какие-нибудь особенные свои причины, по которым не сочтено было удобным уделить его мне? Всего этого достаточно, чтобы всякий, кто, читая, умеет понимать смысл читаемого, не впал в подобные замечания насчет г. Соловьева, какие делает г. Карпов.

Из всего этого читатель может видеть, что приведенные нами замечания г. Карпова насчет некоторых мест моего сочинения лишены достаточных оснований и принадлежат к разряду придирок, очень легко опровергаемых одним только ближайшим и здравым взглядом на вопросы, которых они касаются. Но на стр. 77 г. Карпов показывает, что он наткнулся на действительный мой промах, хотя с моей стороны совершенно неумышленный: это то, что у меня в «Богдане Хмельницком» (часть III, стр. 162), вместо слов «золотыя монеты», явилась опечатка «золотыя медали». Тут остается только покаяться: просмотрел!






Костомаров Н. И. Ответ г. Карпову // Костомаров Н. И. Русские инородцы. — М., 1996. — С. 515-523.










Попередня     Головна     Наступна


Етимологія та історія української мови:

Датчанин:   В основі української назви датчани лежить долучення староукраїнської книжності до європейського контексту, до грецькомовної і латинськомовної науки. Саме із західних джерел прийшла -т- основи. І коли наші сучасники вживають назв датський, датчанин, то, навіть не здогадуючись, ступають по слідах, прокладених півтисячоліття тому предками, які перебували у великій європейській культурній спільноті. . . . )



 


Якщо помітили помилку набору на цiй сторiнцi, видiлiть ціле слово мишкою та натисніть Ctrl+Enter.

Iзборник. Історія України IX-XVIII ст.