[Біографія Т. Г. Шевченка за спогадами сучасників. — К., 1958. — С. 266-318.]

Попередня     Головна     Наступна

ОСТАННІ РОКИ ЖИТТЯ

С сентября [1859 г.], когда в столицу возвращались с дач, с деревень и со всяких поездок, круг знакомых стал для меня расширяться. Из близких, старых знакомых явились в то время в город Белозерский и Шевченко; последнего видел я еще в мае, но потом он уехал в Малороссию и возвратился к осени. По-прежнему стал он мне близким человеком. [Хотя после своего освобождения он вдавался в большое употребление вина, но это не вредило никому, разве только его физическому здоровью.] Напрасно г. Кулиш в последней своей книге «История воссоединения Руси» презрительно обругал музу Шевченка «пьяною» и риторически заметил, что тень поэта «на берегах Ахерона ⁴²² скорбит о своем прежнем безумии». Муза Шевченка не принимала на себя ни разу печальных следствий, расстраивавших телесный организм поэта; она всегда оставалась чистою, благородною, любила народ, скорбила вместе с ним о его страданиях и никогда не грешила неправдою и безнравственностью.

Автобиография Н. И. Костомарова под ред. В. Котельникова, М., 1922, стор. 261.

* * *

В бытность мою в Петербурге в вышеозначенное время [весна 1857 г.] пришли ко мне три неизвестных лица, рекомендуясь от имени моих знакомых Белозерского и Кулиша. Одним был Желиговский ⁴²³, поэт, известный в польской литературе под псевдонимом Антона Совы; другой — Сераковский, только что освобожденный из ссылки в Оренбургский батальон, где он сблизился с Шевченком, с которым пришлось ему тянуть солдатскую лямку; третий — Спасович ⁴²⁴, тогда только что поступавший в адьюнкты Петербургского университета [...] С этого дня началось мое знакомство с этими людьми. Желеховский, /267/ пробывши в Петербурге после того около трех лет, часто виделся со мною у Белозер., с которым был дружен и неоднократно вместе с ним посещал меня. Он читал свои польские стихотворения, сколько помнится, драматической формы и при этом чтении не раз присутствовал Шевченко.

Н. Костомаров, Петербургский университет начала 1860-х годов, «Юбилейный сборник Литературного фонда», СПб. 1909, стор. 125 — 126.

* * *

У меня были и тогда назначены вторники, на которых неизменными посетителями были в то время: Чернышевский ⁴²⁵, Кавелин ⁴²⁶, Калиновский ⁴²⁷, Желиговский, Сераковский, Белозерский, Шевченко и другие. Вечера эти были очень оживленные, что отчасти объясняется тем напряженным состоянием, в каком находилось тогда все петербургское общество; встречались люди и наговориться не могли. Все казалось ново, все занимало. Каких только вопросов ни касались, спорили, горячились.

В октябре меня утвердили в звании профессора. Первый объявил мне об этом Шевченко...

Автобиография Н. И. Костомарова, «Русская мысль», 1889, июнь, стор. 33.

* * *

Не дают кончить письмо, уж двенадцатый час, проспали, мы нынче. Сегодня может быть будем у Костомарова, опять увижу Шевченко, один раз уж видела у нас. Он в самом деле похож на...*

П. Пыпина ⁴²⁸, Письмо к родителям от 22 сентября 1859 г. Мариэтта Шагинян, Шевченко, М., 1941, стор. 256.

* В родині Чернишевських говорили, що Шевченко «похож на Гарибальди». — Ред.

* * *

Було се року божого 1859-го, коли я, молода ще людина, двадцяти восьми літ, четвертий рік стояв на уряді редактора «Саратовских губернских ведомостей» **, ще й «начальника газетного стола» та ще на придачу і на уряді «переводчика губернского правления [...]»

** Видавалася в Саратові з 1838 р. — Ред.

Оселився я тоді у «Балалаївці», якраз коло самої Публічної бібліотеки. У ті часи про сю «Балалаївку» у Петербурзі, як ото у козаць-/268/ких думах співають, «Слава дибом встала». Се була гостинниця Балабаєва з «номерами» і у тих «номерах» та ще з «мусікією», як казав батько Тарас, проживав тоді і Микола Костомаров, працюючи на професуру до університету.

Первий, кого я побачив, прийшовши до Костомарова, був батько Тарас.

— А чув, чув, земляче, про те, як ви у реп’яхи ускочили, — сказав сміючись і здоровкаючись зі мною Тарас.

— Е! бодай воно скисло! — махнув я рукою.

— Се пусте, хлопче, — додав ласкавим голосом автор «Кобзаря», — коли заразом у «холодну» не посадовили, то вам байдуже й думать про се... Он нас з Миколою колись, як того Семена Палія, вмент «на колесниці та на коні» — і засадовили у ту високу та гостру швайку *, що за Невою...

Коли двері рип! — і на порозі показалась руда голова.

— Ніт бога, крім бога, і Ніколай пророк його! — промовив рудоголовий.

Це був Чернишевський, Микола Гаврилович. Такими словами він раз у раз шкілював над Костомаровим і моєю жінкою (вона тут же була), шкілював за те, що й вони над ним шкілювали.

— Здоров був, вовче у овечій кожушині! — одрубав Костомаров. А Чернишевський до мене:

— Читали, читали, — каже, — ваше обличение... Назвать героев бутырцев ** «мокрыми орлами», чуть не курами! Да за это обличение сидеть вам в месте злачне, в месте прохладне, иде же праведний пророк Николай и кобзарь Тарас упокояшася... Так, Тарас Григорьевич?..

— Ні, трохи не так, — відповів батько Тарас, — а ви там так посидите!

— Що ж, — сказав я, — і я посидю там! Заробила коза те, чим їй роги правлять!

І пішла у нас весела розмова, бо за Чернишевським незабаром придибали у «Балалаївку» і Печерський Мельников, і Іван Федорович Горбунов ⁴²⁹, і Митро Юхимович Кожанчиков ⁴³⁰.

* Тобто в Петропавловську кріпость. — Ред.

** Офіцери Бутирського полку. — Ред.

У ті часи «Балалаївка» була якоюсь літературною корчмою. [Тут, було, Горбунов розказує свої тільки що з печі витягнені гаряченькі бублики — жартівливі оповіданнячка, котрі потім розлітались по усіх усюдах, а наша громадка аж за животи хапалась. Тут, було, Печерський-Мельников повідає, як він, мов на ведмедів з ратищем, ходив на старообрядців, що ховались «В лесах» і «На горах» (його твори); а Кожанчиков так, було, й сипле, мов з рукава, усякими літературними побрехеньками та книжними новинами.]

— А знаєте, господа, — обертається до нас рудоголовий Чернишевський з жартливим посміхом, — еду я это сюда мимо думы, коли глядь на небо и диву дался: что за история творится на небе во вселенной? Там появилась какая-то новая, неведомая звезда, да такой величины и блеска, такое светило, что, пожалуй, и Сириусу и Артуру /269/ нос утрет. Коли подъезжаю сюда, глядь, а звезда эта как раз над «Балалаевкой»...

— Это, видите ли, новое светило появилось в «Балалаевке», — скривився Горбунов і очима показує на Костомарова.

— Та ні! — озвався Микола, — це над Тарасовою головою зійшла нова зірка, бо його тепер Петербург не зна де й посадовить та чим і частувать.

— Так, так, — каже Печерський, — про эту ж звезду Тарас Григорьевич и мурлычет весь вечер:

Ой зійди зійди, зіронько вечірняя...

Воно ж так і було.

Увесь тобі вечір батько Тарас усе ходить по «номеру», та все якось-то тихенько та гарненько мугиче собі:

Ой зійди, зійди, зіронько вечірняя,

Ой вийди, вийди, дівчино моя вірная...

[Сьорбаючи так склянку за склянкою, та помацає пляшечку з коняком, подивиться на світ та до Хоми, що змалку та до сивого волоску був ніби джурою у пана Миколи.

— Хомо, а подивись, козаче: вже пляшечка й порожня, матері його сто копанок! Отої Москалі усе видудлили!

То Хома й принесе другу пляшечку.]

Довгенько таки ми засиділись тоді у Миколи.

На другий день пішов я до батька Тараса. А жив він тоді в Академії художеств, у невеличкій та світленькій студії. Застав я батька у чомусь біленькому, — чи то свитина полотняна, уся замурзана фарбами та іншими плямами, чи то «спінжачок» задрипаний. Сидів Тарас за своїми «офортами» і з великим запалом працював біля їх, бо дуже до душі припала йому ця праця.

Став він тут показувать мені свої «офорти», свого власного компонування і деякі гарні копії з великих майстрів. Тут же й подарував мені на добру незабудь кілька там своїх «офортових» малюнків, котрі я потім у дев’яностому, мабуть, році передав до українського музею невмирущої пам’яті Василя Васильовича Тарновського ⁴³¹, а він мені за ці подарунки привіз із Києва гарний Тарасів портрет, що й досі веселить мою козачу хатину у столярному закутку.

— А там (себто там!..) — там, де козам роги правлять, там, — каже, — ні до офортів, ні до інших малюнків моя солдатська рука і доторкнутись не сміла, — там був отой зась!.. Тільки як я з адміралом Бутаковим плавав по Аму-Дар’ї та по Аралу, мені вільно було малювати у альбом Бутакова...

Живучи там у «Балалаївці» і працюючи у Публічній бібліотеці за одним столом з Добролюбовим, блаженної пам’яті другом Чернишевського, зайшли ми якось з жінкою до Костомарова.

— Не бачили, — питає він нас, — Тараса?

— Ні! А що?

— Та бог його знає, що й думать! От вже три дні й три ночі, як не був він в Академії, і ніде його не видко! /270/

— А может, он, как Иона, во чреве китове, — усміхнувся Чернишевський.

— Може й там на лихо, — похитав головою Костомаров.

— Я вже посилав Хому і до графа Толстого (що був тоді віце-президентом Академії художеств) і до Василя Матвієвича Лазаревського, — так і вони нічого не знають.

Дуже нам прикро тоді стало. Чи не попав часом знов сердешний у ту государственну «холодну», що у ціпного мосту? * А за віщо? На це ніхто не міг дати відповіді... Так може за понюх табаки й заперли. І пропаде чоловік ні за цапову душу... А чи довго ж і був він на волі! Чи рік, чи два роки...

* Тобто в Петропавловську кріпость. — Ред.

Сидимо отак та сумуємо.

Коли чуєм — щось у коридорі за дверима бубонить... Прислухаємось — коли чути:

Ой зійди, зійди, зіронько вечірняя...

Ми думали — це Хома.

Так ні! Про вовка помовка, а вовк і шасть у хату...

Рип двері — і на порозі стоїть Тарас.

Жінка моя як зірветься з місця та до нього:

— Голубчику! де це ви пропадали?

— Та застукали мене, як ото співають у пісні:

Застукали мене

Разсукини сини,

Богучарські пани...

Вибачайте, пані-матко, за цих «панів», не вдержався... Застукали мене гаспідські пани — Жемчужніков ⁴³² та отой граф Олексій Товстий (Толстий)... Поманили мене, як цапа капустою, українськими варениками, та й продержали у Товстого під арештом аж три дні, поки не втік, — матері їх сто копанок чортів!

— А ми вже думали, чи не теє-то, як його... — усміхнувся Костомаров.

— Яко Иона во чреве китове, — додав Чернишевський.

— Ні вже — кат мене бери — протух за Аралом.

— Ну, і за те хвалити бога... А нам таке лізло у голову, що аж-аж! — промовив хазяїн. — А воно, бач, приїхала Хима з Єрусалима.

— Та ще й яка...

Ой зійди, зійди...

— Що це я! — зупинив він сам себе, обертаючись до мене.

— А як ви? Ще черга ваша не прийшла?

— Ні, дякувать господеві, і не прийде!

— Як так, матері його? /271/

— Та господь ізглянувся на мене! — кажу. — Ще вчора Тройницькии *** казав, що мене вирятував ухналь.

— Який ухналь? Той, що в підіски заганяють?

— Та вже ж він... Я чув від старих людей, що коли нема під рукою ні гаків великих, ні гвіздків добрих, то часом і ухналь чоловікові у пригоді стане... Таким ухналем став для мене саратовський губернатор. Він так написав про мене Ланському ⁴³⁴, ще й Мілютіну Миколаю Олексійовичу ⁴³⁵, — таке надряпав, що буцім я такий чолов’яга, така спасенна душа, так працюю на користь урядові, що й не сказати! Ланський і покажи того листа другим міністрам, та й государю «всеподаннейше» доложив так щиро, що царське величество всемилостивійше й дарували мені грішному мою провину.

— Оттак ухналь, матері його! — вдарився Тарас об поли руками.

— То-то воно й є!.. Які великі гаки та шпигори стирчать тут, а бач, нічого задля мене не зробили! А вискочив ухналик і викрутив мене, хоч самому і залили за шкуру сала.

— Нехай скисне та «холодна» та та «швайка!» — промовив батько Тарас.

Ой зійди, зійди, зіронько вечірняя...

Більше я вже й не бачив батька.

Данило Мордовець ⁴³⁶, З минулого та пережитого, «Літературно-науковий вістник», 1902, червень, стор. 243 — 252.

* * *

[...Посылаю Альманах Хата, издание Кулиша очень интересное.] На днях выйдет биография Шевченка. Как только получу, пришлю тебе. Бедный Шевченко болен, и я боюсь, не водянка ли у него в груди; он не лежит, но движение его тяжело и лицо обрюзгло.

Л. Тарновская ⁴³⁷, Письмо к сыну В. В. Тарновскому от 30 сентября 1859 г., «Записки історично-філологічного відділу АН УРСР», кн. VII — VIII, 1926, стор. 377.

[В статті О. Дорошенка цей лист датується 1 березня 1860 р. — Прим. litopys.kiev.ua]

* * *

Изъявили желание быть членами-учредителями Общества для вспомоществования нуждающимся литераторам и ученым ⁴³⁸:

Т. Г. Шевченко

И. И. Панаев

В. А. Ламанский ⁴³⁹

А. Н. Пыпин ⁴⁴⁰

Е. П. Карнович ⁴⁴¹.

Н. Чернышевский, Письмо к Е. П. Ковалевскому ⁴⁴² от 24 октября 1859 г., Полное собрание сочинений, т. 14., М., 1949, стор. 383. /272/

* * *

[...] Шевченко по-прежнему очень любит Вас, кажется, даже более прежнего. Он часто задумывается и, кажется, обдумывает и уже сочиняет что-то очень хорошее.

Шевченко думает, что Вам лучше остаться в Дрездене на зиму, а я думаю иное...

Н. Макаров ⁴⁴³, Письмо к Марко Вовчок от З ноября 1859 г., «Записки історично-філологічного відділу АН УРСР», кн. VII — VIII, 1926, стор. 381.

* * *

Я стала чаще видеть Н. Ив. [Костомарова] со времени возвращения Шевченка в Петербург, которого он особенно любил. В их характерах было много общего: та же живость, впечатлительность, то же присутствие сильного таланта, глубокое поэтическое чувство, любовь ко всему прекрасному и одинаковое отвращение от всякого насилия и пошлости. Только Н. Ив. был чужд той ненависти, доходящей почти до фанатизма, которую Шевченко, как человек из народа, испытавший на себе всю тяжесть крепостного права, чувствовал к его угнетателям.

Особенно хороши бывали те вечера, когда они являлись вместе. Шевченко превосходно пел малороссийские народные песни, так что даже немалороссы могли с удовольствием слушать его. Все, что он говорил, было продумано и прочувствовано им, умно и талантливо выражено. Он знал Байрона и Шекспира по русским переводам и тщательно изучил их, особенно последнего, нередко цитировал его и всегда кстати.

Н. А. Белозерская ⁴⁴⁴, Николай Иванович Костомаров в 1857 — 1875 гг., «Русская старина», 1886, март, стор. 611.

* * *

Эта гравюра («Компания») ⁴⁴⁵ подарена была мне самим Тар. Григорьевичем в 1859 году. Т. Гр. очень любил этот род [офорт] гравирования, в котором достиг известной степени совершенства. Я видел в 59 году у него в мастерской большой, ¾ арш. в вышину, прекрасный рисунок «Сосновый лес» [возможно, что это копия М. И. Лебедева, с которой делал офорт Т. Г. Шевченко].

Воспоминания В. В. Ковалева о Т. Г. Шевченко, «По морю и суше», 1896, № 8, стор. 136. /273/

* * *

Портрет Шевченко, написанный им самим в 1859 году, подарен мне покойным Тарасом Григорьевичем в память многолетней искренней между нами приязни. О взаимных наших близких отношениях можно читать в оставленных Шевченко Записках[...]

Рассказ Л. Н. Дзюбина ⁴⁴⁶. С. Неклюдов, Тарас Григорьевич Шевченко, заметка о его портрете 1859 года, «Русская старина», 1891, май, стор. 447.

* * *

Весною 1859 года я получил приглашение занять кафедру русской истории в Петербургском университете и был утвержден в звании экстраординарного профессора в октябре того же года. Я помещался тогда рядом с Публичной библиотекой, в доме Балабина, в просторной и светлой комнате с перегородкою для постели: комната эта отдавалась от находившегося в том же доме трактира. Помещение мое было не совсем удобно: за стеною, отделявшею мою комнату от трактирного заведения, беспрестанно раздавались звуки органа и чаще всего терзали мой слух арии из Риголетто, Трубадура и Травиаты. Но занимаясь каждодневно с утра до сумерек в Публичной библиотеке и других книгохранилищах, я приходил в свое помещение только к ночи спать и боялся тратить драгоценное время на приискание более удобного помещения, а потому целый год терпел надоедливую музыку. Шевченко посещал меня по одному, а иногда и по два раза в неделю. Я слышал стороною, что во время его последней поездки в Малороссию с ним случилась какая-то неприятность, что к нему придиралась где-то полиция, что на него был послан какой-то донос, и, вследствие этого, он должен был уехать из Малороссии ранее, чем бы ему самому хотелось. Но сколько я ни пытался узнать об этом от него самого, он отделывался ничего не значущими фразами, признаваясь, однако, что действительно были к нему придирки от какого-то станового пристава, но не имели важных последствий. Видя, что он на счет этого не хочет быть со мною откровенным, я не стал более допрашиваться, а он во все свои посещения сам не заводил об этом речи. Подсмеиваясь над моим помещением, он говорил, что моя квартира истинно гусарская, а уж никак не профессорская, и в ней приличнее было бы встретить’ груду опорожненных бутылок вместо ученых книг и бумаг. Однажды устроил он мне, по поводу моей квартиры, такую шутку. Пришедши ко мне вечером и услыхавши от меня, что я сильно занят приготовлением к завтрашней лекции и должен буду проработать половину ночи, он ушел в трактир, застал там каких-то своих знакомых и уселся за чай, а половым /274/ приказал завести орган и играть те. именно арии, которые, как он слышал от меня, мне особенно надоели. Часа два с ряду мучила меня эта музыка, наконец не стало терпения: понимая, что это Шевченко нарочно дразнит меня, я вбежал в трактир и умолял его, ради человеколюбия, перестать терзать меня такою пыткою. «А вольно тебе поместиться в застенке, — сказал он, — за то и терпи теперь пытки!» Другие собеседники, слышавшие наш разговор, приказали половым перестать играть, но Шевченко кричал: «Нет, нет! Валяйте из Трубадура, Риголетто и Травиаты, я это очень люблю!» С тех пор, однако, он не приходил ко мне иначе, как по моему приглашению, зная наверное, что я буду свободен, [и тогда, ожидая гостя, для меня любезного и дорогого, я припасал бутылку рома к чаю. Шевченко опорожнивал ее в один присест и при этом говорил: «Ты для меня не подавай целой бутылки, а отливай половину и прячь до другого раза, когда я приеду к тебе. А то, сколько бы ты ни подал — я все выпью. Поставишь ведро, я и ведро ухлопаю, а поставишь полубутылку — я и тем доволен буду». Пьяным и в это время я не видал его ни разу, как и прежде.] В разговорах о своих литературных занятиях он был со мною сообщительнее, чем о своих прошлых житейских приключениях; он часто и охотно делился своими стихотворениями, еще не видавшими света, иное произносил на память, другое читал по собственноручной рукописи, и самую рукопись, по моему желанию, оставлял у меня на время. Между прочим показывал он мне тогда маленькую переплетенную книжечку, в которой написаны были произведения того горького времени, когда он находился в военной службе. Ему тогда запрещено было писать и он держал эту книжечку не иначе как в сапоге на своей ноге, и, по собственным словам его, если бы у него нашли эту книжечку, то подвергся бы он жесточайшей ответственности уже за одно то, что осмелился писать, вопреки высочайшему запрещению, не говоря о том, что большая половина стихотворений, написанных его рукою в этой книжечке, была, по содержанию, нецензурного свойства. Кроме того, в это время нередко видались мы у покойного графа Федора Петровича Толстого. Как покойный граф, престарелый художник, так и его супруга и все семейство очень ласкали Шевченка и любили его, столько же высоко ценя его двойной талант — художника и поэта, сколько за его прекрасную, чистую душу, просвечивавшуюся во всех его речах и поступках.

Н. И. Костомаров, Письмо к изд.-редактору «Русской старины» М. И. Семевскому, «Русская старина», 1880, т. XXVII, стор. 603 — 605.

* * *

Как только Костомаров приехал в Петербург, мы, само собой разумеется, захотели познакомиться с ним; это оказалось не так-то легко: Н. И. наотрез отказался знакомиться с «графами». «Ну, да ничего, — сказал Шевченко, — пусть себе фордыбачит, а мы его поймаем. Пойдемте-ка в Публичную библиотеку, он там каждый день занимается, там я вас с ним и познакомлю, — небось, сам тогда к вам запросится». Так и было сделано. С первой минуты, как я уви-/275/дела Костомарова и услышала его голос, мне показалось, что я с ним уже давно знакома; на отца и мать он сделал такое же впечатление; вероятно, и мы ему сразу понравились, потому что с тех пор он стал бывать у нас, с редкими исключениями, каждый день. Почти всегда после его лекций (которые, когда только мог, посещал и отец мой) мы вместе отправлялись к нам.

Е. Ф. Юнге, Воспоминания, стор. 219.

* * *

В последних месяцах 1859 года я, через посредство Шевченка, познакомился с домом покойного вице-президента Академии художеств графа Федора Петровича Толстого и нашел там самый любезный прием. Трудно представить себе старика, более доброго, горячо преданного искусству и неравнодушного к всему входящему в область умственного труда. В то время он хотя и старый, за 80 лет, но еще был бодр и свеж и его дом был постоянным местом соединения художников и литераторов.

Автобиография Н. И. Костомарова под ред. В. Котельникова, стор. 265.

* * *

[...] Приехал в Петербург Н. И. Костомаров и тоже сделался нашим постоянным гостем. Какие были отношения между им и Шевченком лучше всего показывает маленький анекдот, рассказанный самим Тарасом Григорьевичем: «Прихожу я вчера к Костомарову, звоню, он сам открывает; «чорт, говорит, тебя принес мне мешать заниматься!» — Да, мне, говорю, тебя, пожалуй, и не надо, я к твоему Фоме пришел, хочу поклон твоей матери послать, до тебя мне и дела нет. — И просидели мы с ним после такой встречи до глубокой ночи, я уходить хочу, а он не пускает.

Екатерина Юнге, Воспоминания о Шевченке, «Вестник Европы», 1883, август, стор. 840 — 841.

* * *

Споры его [Костомарова] с Шевченком были моим наслаждением; контраст между этими двумя друзьями во время спора был в высшей степени интересен и оба противника были очень милы, каждый в своем роде: невозмутимое спокойствие Костомарова выводило кипятящегося Шевченка из себя, так что он под конец, к нашему полнейшему удовольствию, начинал бранить Н. И. по-малорусски.

Екатерина Юнге, Воспоминания о Н. И. Костомарове, «Киевская старина», 1890, январь, стор. 29. /276/

* * *

Новый год [1860] встречали у нас. Гостей почти никого не было, и мы особенно уютно и приятно провели время. Помню, что Шевченко, как мы называли, «немножко подкутил»; тогда он бывал очень оживлен и непременно начинал какой-нибудь спор с Н. И. [Костомаровым]. Я приходила в восторг от этих споров: бесконечное спокойствие одного и горячность другого составляли контраст в высшей степени комичный. Шевченко вскакивал, бегал по комнате, а Костомаров совершенно спокойно говорил: «Нет, ты постой! Скажи, откуда ты это берешь? Из каких источников? Ты, Тарас, чепуху несешь, а я тебе говорю вещи, доказанные в тех же книгах, из которых ты только мог и черпать». — «Да боже ж мій милий! що мені з твоїх істочників!..

Брешеш ти , та й годі!»

Е. Ф. Юнге, Воспоминания, стор. 244-245.

* * *

Он [Шевченко] был моим старшим боярином и мне было приятно служить ему. С именем Костомарова всегда соединяется в моей душе имя Шевченка...

[...] Шевченко любил столько же язык наших кобзарей и их дум, сколько его друг [Костомаров] церковнославянщину, и часто просил моего мужа [П. А. Кулиша] прочитать ему то про Ганжу Андыбера, то про Вдовиченка Коновченка и т. д.

А. Кулиш, Несколько встреч с Н. И. Костомаровым, «Киевская старина», 1885, июнь, стор. 257 — 258.

* * *

По прибытии в Петербург Т. Гр. прежде всего занялся изготовлением печати своего «Кобзаря». Главное управление по делам печати отнеслось к изданию сочинений Ш-ка неблагосклонно и дело могло бы затянуться надолго, если бы министр нар. пр. Ковалевский ⁴⁴⁷ собственною властию не разрешил печатания.

Покончив таким образом с цензурой, Шевченко обратился за пособием в Городище [...]

П. Ф. Симиренко немедленно сделал распоряжение о высылке поэту потребного для издания книги пособия, при следующем письме:

«Милостивый государь Тарас Григорьевич!

Большое спасибо вам за ваше письмо и еще большее за то, что Вы не забыли нас и обратились к нам по делу издания ваших песней.

С этой почтой я послал письмо в Москву к С. Д. Пурлевскому ⁴⁴⁸ и просил его выслать вам 1100 рублей. По выходе книг прошу Вас отослать их на 1100 рублей в Москву Савве Дмитричу, а он пришлет нам их сюда — и мы с Вами расквитаемся [...] » /277/

Когда Платон Федорович получил от автора с собственноручною подписью «Кобзаря» и увидел на обложке свою фамилию (Коштом Симиренко), то был этим крайне недоволен, не желая, чтобы левая его рука знала о том, что делает правая — черта, редкая в наше меркантильное время в кругу меценатствующих богачей.

М. Чалый, Посещение Т. Г. Шевченком сахарного завода Яхненка и Симиренка, «Киевская старина», 1889, февраль, стор. 463 — 464.

* * *

Стихотворения Шевченко уже напечатаны: выход их в свет останавливается тем, что портрет поэта еще не готов...

Шевченка я что-то уже давно не вижу; с ним что-то странное происходит. Он как-будто бы влюблен. Право. Притом он стал ужасно раздражителен; [кроме того, мне как-то почудилось, что он может быть очень неблагодарен. Только, пожалуйста, пускай этого никто, кроме Вас, не знает.] О Вас же Шевченко всегда вспоминает с самою нежною любовью и жаждет получить портрет Ваш.

Н. Макаров, Письмо к Марко Вовчок от 4 января 1860 г., «Записки історично-філологічного відділу АН УРСР», кн. VII — VIII, 1926, стор. 381.

* * *

Бывши в 1860 г. в Петербурге, я зашел в типографию Кулиша; через некоторое время быстро вошел туда Шевченко и торопливо спрашивал:

— А что, готово? готово?

— Готово, — отвечали ему и подали несколько листков с напечатанными стихами.

На вопрос мой: что это такое? [...] Каменецкий ⁴⁴⁹, заведывавший тогда типографией Кулиша, объяснил, что это не пропущенные цензурою места из «Катерины», для наклейки в экземплярах, предназначенных для поднесения некоторым высокопоставленным лицам, между прочим, и бывшему тогда министру народного просвещения Ковалевскому. Я выпросил и для себя такой листок и наклеил его в своем

экземпляре.

Рассказ Ф. И. Дейкун-Мочаненко ⁴⁵⁰. Ф. Каминский, Еще щепотка на могилу Шевченка, «Киевская старина», 1885, март, стор. 521 — 522.

* * *

[...] Шевченко приступил к новому изданию «Кобзаря», который и появился в 1860 году. Сюда вошли, кроме стихотворений, составлявших первое издание, и несколько новых пьес и, между прочим, «Гайдамаки»; но лучшим украшением сборника была поэма «Наймичка» (ра-/278/ботница), которая по богатству чисто народной поэзии и по глубине чувства нисколько не уступает «Катерине». Новое издание было встречено в обществе с таким же сочувствием, как и первое. Несколько позднее Шевченко принял деятельное участие в журнале «Основа», издававшемся на русском и малороссийском языках и посвященном изучению Украины.

В то время Тарас Григорьевич жил в здании Академии художеств, где имел свою мастерскую и занимался гравированием; но он не желал оставаться в столице и постоянно думал переселиться на житье в Малороссию. Посещение после ссылки Малороссии, которая повеяла на Шевченка роскошью южной природы и родным приветом, обратило эту мысль в непоколебимое намерение, и, возвратясь в Петербург, он только и жил одним желанием перебраться скорее на родину и, найдя там добрую, сочувствующую и любящую, как он, свой народ, жену, устроить скромный очаг на берегу Днепра.

В. П. Маслов, Тарас Григорьевич Шевченко. Биографический очерк, стор. 40.

* * *

Появление стихотворений Шевченка интересно не для одних только страстных приверженцев малороссийской литературы, но и для всякого любителя истинной поэзии [...]

Никто не откажет малороссийскому, как и всякому другому, народу в праве и способности говорить своим языком о предметах своих нужд, стремлений и воспоминаний, никто не откажется признать народную поэзию Малороссии. И к этой-то поэзии должны быть отнесены стихотворения Шевченка. Он — поэт совершенно народный, такой, какого мы не можем указать у себя. Даже Кольцов не идет с ним в сравнение, потому что складом своих мыслей и даже своими стремлениями иногда отдаляется от народа. У Шевченка, напротив, весь круг его дум и сочувствий находится в совершенном соответствии со смыслом и строем народной жизни. Он вышел из народа, жил с народом, и не только мыслью, но и обстоятельствами жизни был с ним крепко и кровно связан. Был он и в кругу образованного общества, малорусского и великорусского, но долгое время встречал в нем лишь отталкивающую презрительную грубость, притеснения, насилия, несправедливость, и за то, при первых же лучах нравственного свободного сознания, тем сильнее устремился он душою к своей бедной родине, припоминая ее сказания, повторяя ее песни, представляя себе ее жизнь и природу.

[ . . . . . . . . . . . . . . . ]

Он [Шевченко] остался верен своим первоначальным дням, верен своей Украине. Он поет предания ее прошлой жизни, поет ее на-/279/стоящее — не в тех кругах, которые наслаждаются плодами новейшей русской цивилизации, а в тех, где сохранилась безыскусственная простота жизни и близость к природе. Оттого-то он так близок к малороссийским думам и песням, оттого-то в нем так и слышно веянье народности [...]

И мы не сомневаемся, что Украйна с восторгом примет «Кобзаря», давно уж ей, впрочем, знакомого. Он близок к народной песне, а известно, что в песне вылилась вся прошедшая судьба, весь настоящий характер Украйны; песня и дума составляют там народную святыню, лучшее достояние украинской жизни. В них горит любовь к родине, блещет слава прошедших подвигов; в них дышет и чистое, нежное чувство женской любви, особенно любви материнской; в них же выражается и та тревожная оглядка на жизнь, которая заставляет козака, свободного от битвы, «искать свою долю». Весь круг жизненных насущных интересов охватывается в песне, сливается с нею, и без нее сама жизнь делается невозможною [...]

У Шевченка мы находим все элементы украинской народной песни. Ее исторические судьбы внушили ему целую поэму «Гайдамаки», чудо разнообразную, живую, полную силы и совершенно верную народному характеру или по крайней мере характеру малороссийских исторических дум. Поэт совершенно проникается настроением эпохи, и только в лирических отступлениях виден современный рассказчик.

Н. Добролюбов, «Кобзарь» Тараса Шевченка, СПб., 1860, журн. «Современник», 1860, т. LXXX, стор. 99 — 100; 105 — 106.

* * *

Никто, надеемся, не станет отрицать, что в ряду украинских писателей Шевченко был первый (не говорим о Квитке), который заставил нас грустить не бессознательной грустью и серьезно задумываться о многом, а не смеяться только и тешиться над пошлостью жизни, что едва ли не было целью всех писавших до него, по крайней мере многих [...]

Тон, которым заговорил Шевченко, был нов для нас и непривычен. В тоне этом как-будто слышалось, что поэт заговорил не от своего имени, а от имени пославших его, и не о своих болях и ожиданиях, а о том, что творилось в душе той вечно молчаливой массы мыслящих по-своему индивидуумов, того вечно работающего серого люда, который давал миру знать о своем существовании количеством десятин вспаханной земли и четвертей вымолоченного хлеба, да иногда тоскливой песнью, слова которой редко выражали то, что таила под собой грудь, певшая так громко и размашисто. Шевченко был в числе пер-/280/вых умов, начавших вводить в поэзию стихию народности, но не в том узком значении, какою она является у Квитки и у великорусских писателей той эпохи, [а он загадывал вперед, стучался в плотно запертую дверь, которая только теперь, и пока теоретически, начинает помалу притворяться, чтоб может быть опять захлопнуться надолго. ... Прошедшее служило только формой, материалом для созданий, но отнюдь не образцом и не идеалом жизни. Не в прошедшем он искал идею, а искал ее в настоящем, в жизни, в людях, в их взаимных отношениях, в их радостях и надеждах, — и он находил эту идею.]

Даниил Мордовцев, «Кобзарь» Тараса Шевченка, СПб., 1860, журн. «Русское слово», 1860, июнь, стор. 47 — 48.

* * *

Нам кажется, мы окажем больше уважения к таланту г. Шевченка, если сравним его не с Шекспиром, а с такими замечательными народными поэтами, как наш Кольцов ⁴⁵¹, или шотландский Бернс ⁴⁵². Силой поэтического чувства, глубоким, сердечным пониманием лишений и нужд, печалей и радостей народных, безыскусственным, прямым и ясным складом мысли и речи он не уступает ни тому, ни другому. От этой родственности с народом, из самой среды которого вышел г. Шевченко, думы и песни его глубоко западают в сердце и переходят из уст в уста на его родине.

[ . . . . . . . . . . . . . . . ]

Наймичка есть, по нашему мнению, высоко художественное, стройное и прекрасное произведение, как в целом, так и в частях. Достаточно одного такого произведения, чтобы оставить по себе надолго неувядающую память.

М. А., «Кобзарь» Тараса Шевченка, СПо., 1860, «Русское слово», 1860, апрель, стор. 25, 38.

* * *

В непродолжительном времени отпечатается и выйдет в свет: Кобзарь Тараса Шевченко в переводе русских поэтов, изданных под редакциею Н. В. Гербеля. Сюда, сверх полного перевода «Кобзаря», войдут переводы некоторых стихотворений г. Шевченко, напечатанных им в разных периодических изданиях, но не вошедших в последнее собрание его стихотворений. За исключением восьми мелких стихотворений, все переводы сделаны вновь и явятся в предлагаемом издании в первый раз. Книга будет заключать в себе: 2 повести, 9 баллад и 12 мелких стихотворений в переводах Н. В. Берга ⁴⁵³, Н. В. Гербеля, В. В. Крестовского ⁴⁵⁴, Н. С. Курочкина ⁴⁵⁵, Л. А. Мея ⁴⁵⁶, М. Л. Михайлова ⁴⁵⁷ и А. Н. Плещеева.

[И. Панаев], Петербургская жизнь. Заметки нового поэта, «Современник», 1860, т. LXXXII, стор. 146.

Т. Г. Шевченко і Г. М. Честахівський. Фотографія. 1860.

* * *

[...] Малорусскому поселянину не было бы ни на волос легче, если бы все паны в Малороссии были малороссы, — напротив, было бы малороссу тяжеле от этого, как свидетельствовал нам Шевченко. Мы /281/ знаем, что очень многие из образованных малороссов и, кроме помещиков малороссов, не захотят признать этого мнения за истину: она противоречит национальному предрассудку, потому многими будет отвергнута, по крайней мере, на первый раз. Но никакие голословные возражения не поколеблют нашего мнения, опирающегося на такой авторитет, как Шевченко. Не опровергать наши слова мы советуем друзьям малорусского народа, а призадуматься над ними и проверить их фактами. Факты подтвердят их, мы в том уверены, потому что Шевченко чрезвычайно хорошо знал быт малорусского народа. Опираясь на этот непоколебимый авторитет, мы твердо говорим, что те, которые захотели бы говорить противное, ослеплены предрассудком и что малорусский народ ничего, кроме вреда, не может ждать себе от них.

[ . . . . . . . . . . . . . . . . . ]

Когда у поляков явился Мицкевич, они перестали нуждаться в снисходительных отзывах каких-нибудь французских или немецких критиков: не признавать польскую литературу значило бы тогда только обнаруживать собственную дикость. Имея теперь такого поэта, как Шевченко, малорусская литература также не нуждается ни в чьей благосклонности.

Н. Чернышевский, Полное собрание сочинений, т. VII, М., 1950, стор. 792 — 793; 935 — 936.

* * *

До 1860-го года Шевченко знали, конечно, малороссы, его имя было известно в русских литературных кружках, в широкой же публике он был почти неизвестен. Но вот в 1860 году в журнальчике «Чтение для народа» ⁴⁵⁸ (так, кажется, назывался) он поместил свою коротенькую автобиографию; конечно, в ней ни слова не было об его ссылке, а только простой рассказ о детстве, времени, когда он был крепостным, и как, наконец, выбрался на человеческую дорогу, отвечавшую его дарованиям. Статья оканчивалась указанием, что его родные все еще находятся в крепостной зависимости. «Да, милостивый государь (статья была в форме письма редактору), они все еще крепостные». Отрывки из этой автобиографии были процитированы почти во всех журналах и газетах и разнесли имя Шевченко по всей России.

Л. Ф. Пантелеев ⁴⁵⁹, Из воспоминаний прошлого, СПб., 1905, стор. 170 — 171.

* * *

В последнее время [1860 г.] я перевел поэму Шевченка «Наймичка». Не знаю, каков вышел перевод, но в оригинале это вещь уди-/282/вительно поэтическая. Трудно переводить. Просто, безыскусственно, простосердечно — до невероятности. Отдам или в «Рус. В [естник] » ⁴⁶⁰, или в «Современник».

А. Н. Плещеев, Письмо к Ф. М. Достоевскому от 17 марта 1860 г. Ф. М. Достоевский ⁴⁶¹, Материалы и исследования, Л., 1935, стор. 452.

* * *

Из стихотворений Шевченка, положенных на голос, любимейшими в Борзенском уезде, в 1850 — 60-х годах были следующие:

1) Нащо мені чорні брови,

Нащо карі очі;

2) Тяжко-важко в світі жити

Сироті без роду.

Н. Белозерский, Тарас Григорьевич Шевченко по воспоминаниям разных лиц, «Киевская старина», 1882, октябрь, стор. 71.

* * *

Пятница, 4-го марта.

Я приезжал с тем, чтобы сказать вам, что комитет [Литературного фонда] с удовольствием и готовностью принял на себя написать от своего имени письмо к владельцу родственников Шевченко ⁴⁶²; поручено составить это письмо Кавелину; а я приезжал узнать от вас имя этого помещика, его адрес, имена Шевченковых родственников и т. д., чтобы передать все это Кавелину, и потому покорно прошу передать мне все желаемые сведения для того, чтобы я их доставил Кавелину. Чем вы скорее это сделаете, тем скорее пойдет письмо.

И. С. Тургенев, Из письма к А. А. Оболонскому ⁴⁶³, «Русская старина», 1891, кн. 2, стор. 406.

* * *

Стремясь к осуществлению заветной думы — иметь свою хату и добрую жену, Тарас Григорьевич завязывает из Петербурга оживленную переписку с названным братом, которого он, уезжая из Малороссии, уполномочил на покупку земли и на постройку хаты. В письмах Шевченка по этому поводу раскрывается его чистая, благородная натура, незнакомая с житейскою практичностью и чуждая всяких материальных расчетов. Беззаветная любовь к родине и сочувствие к народу заставляли его забыть свои личные интересы.

Вышедший, по счастливой случайности, из среды простого, крепостного сословия, он всю жизнь оставался преданным и неизменно любящим сыном своего народа, и, чтоб подкрепить эту связь, он задумал жениться не иначе, как на дочери того же народа, и притом на /283/ бедной и крепостной сироте-работнице. Напрасно друзья и знакомые подсмеивались над этой странной идеей Шевченка, как человека талантливого, образованного и развитого, — он отвечал: «Я по плоті і духу син і брат нашого безталанного люду, то як же таки себе поєднать з панською кров’ю? Та й що та паночка одукована робитиме в моїй мужицькій хаті?».

Еще находясь в Корсуне ⁴⁶⁴, в гостях у названного брата, он обратил внимание на работницу его, Хариту, и тогда же решил жениться на ней и ввести ее в свое новое надднепровское хозяйство. Долго Тарас Григорьевич в письмах упрашивал своего родственника и друга склонить Хариту к браку, но тот, хорошо понимая, что Тарас не мог быть счастлив с простою, неразвитою девушкой, которая не в состоянии понимать его поэтические стремления и им сочувствовать, оставлял все просьбы без ответа. Наконец он уступил настойчивости Тараса и объявил Харите его желание, но ответ был уклончив. Она объяснила свой отказ тем, что боится сделаться женою барина, хотя знала происхождение жениха, но на самом деле причина тому оказалась другая: Харита любила какого-то писаря. Поэт очень огорчился этой неудачей, но сожалел недолго, потому что скоро познакомился в Петербурге с другой землячкой, Гликерией, тоже сиротой и работницей, впрочем грамотной, на которую и перенес свои виды.

В. П. Маслов, Тарас Григорьевич Шевченко. Биографический очерк, стор. 42.

* * *

Думка оженитися і оселитися в Україні глибоко засіла у Тараса. «Ожени мене, братику! — писав він до мене, — бо як не ожениш, то прийдеться оженитися бодай на чортовій сестрі».

Тим часом Парчевський звістив мене, що перше, ніж згодитися йому з Тарасом за грунт, треба спитати генерал-губернатора, «чи можна Шевченкові купувати землю?.. бо, часом, щоб не вийшло чого». Не зійшовшися з Парчевським, став я шукати де-інде грунту. Знаходив не один; але ж, наче на лихо, не довелося купити ні один: і чудне діло! усюди траплялася одна головна притичина: «треба спитати генерал-губернатора [...] »

Получаючи від нього листи про бажання його стати у парі, я спершу мізковав, чи не сподобав це він жившої у мене в сім’ї гувернантки Н. Ш. ⁴⁶⁵ — коли ж пише Тарас прямо про Хариту! Оцю Хариту жінка моя взяла до себе ще дитиною і вигодувала її. В час приїзду Тараса до нас, в 1859 р., Харита була якраз на порі. Не можна сказати, щоб вона була красива; але щось у неї було дуже симпатичне: тихий характер, ніжне і добре серце Харити, чиста душа і молоді літа були красою Харити. «Спитай, братику, Хариту, чи не подавала б вона за /284/ мене рушників?» — писав до мене Тарас. Я порадився з жінкою і вчинив його волю: спитав Хариту, чи не пішла б вона за Тараса? — «Що це ви вигадали?.. за такого старого та лисого!» — одповіла мені Харита. Я більше і не вговорював її [...]

В. Г. Ш[евченко], Споминки про Тараса Григоровича Шевченка, «Правда», 1876, № 2, стор. 66 — 67.

* * *

Весною 1860 года Шевченко и Костомаров по обыкновению встречали у нас пасху, последнюю в жизни Шевченка. За чашкой кофе Тарас Григорьевич с Костомаровым затеяли один из тех горячих споров, где высказывалась разность взглядов этих двух людей на некоторые вопросы, но где, в самой живости прений, в нападениях одного, в ласковом подтрунивании другого, просвечивали их взаимное доверие и дружба. Разговор затянулся так долго, что взошла заря и все мы отправились смотреть восход солнца. Шевченко любил набережную, сфинксов перед академиею и вид, открывающийся с площадки перед биржей. Туда направились мы, весело болтая и не думая, что никогда уже не встретим светлого праздника все вместе.

Одно облако было на небосклоне Кобзаря: его тянуло в дорогую его Украину! Как часто говорил он мне о своей милой родине, говорил так много, так хорошо! Он описывал и степи с их одинокими курганами, и хуторки, утопающие в черешневых садах, и старые вербы, склоняющиеся над тихим Днепром, и легкие душегубки, скользящие по его поверхности, и крутые берега Киева, с его златоглавыми монастырями: «вот бы где нам пожить с вами, вот бы где умереть!» И слушая восторженную, поэтическую речь, я полюбила незнакомый мне край...

Но мягкая и добрая душа Шевченка была слишком чувствительна ко всякой ласке; он так согрелся в дружественной и сочувственной ему обстановке, что не мог надолго предаваться меланхолии и искренно говорил: «я так счастлив теперь, что вполне вознагражден за все мои страдания и всем простил».

Екатерина Юнге, Воспоминания о Шевченке, «Вестник Европы», 1883, август, стор. 841.

* * *

[...] В Петербурге мне особенно часто приходилось видаться с Тарасом Григорьевичем, с которым, впрочем, я и до того уже был хорошо знаком. Заходил он ко мне, заходил и я к нему, на его тесную-тесную квартирку в Академии художеств, встречались мы и в обществе... и о чем бы и с кем бы у нас ни шел разговор, всякий раз, в конце концов, Тар. Гр. сводил, бывало, речь на предстоявшую мне на /285/ Украину поездку, а при прощаньи, крепко пожимая мне руки, говаривал: «голубчику! поусердствуй же, похлопочи за этих несчастных!»... Накануне моего отъезда я пробыл у него с 3 ч. пополудни до полуночи, и о чем, о чем только мы не переговорили с ним в эти памятные для меня часы! Тар. Гр. все время нашей беседы был в каком-то особенно возбужденном состоянии и таким говорливым и экспансивным, каким я его не видывал до сего разу никогда. Показывал он мне и свои опыты гравирования à l'eau forte *, и рисунки, и свой портрет, сделанный им самим. Водил он меня и по академическим залам, говоря о художестве и подолгу останавливаясь над разными, более или менее известными картинами, а особенно над знаменитою картиною Иванова: «Явление Христа народу» ⁴⁶⁶ и Брюлловскою: «Осада Пскова». Первая его восхищала своими деталями, а особенно отдельными фигурами, но в целом он ею был недоволен: «страшно вымолвить, — говорил он, — а в целом... ну, точно гоббелен!..» — «Осаду Пскова» он находил незаконченною, во многом слабою, но все-таки хвалил и с любовью смотрел на нее, любовно вспоминая ее творца, своего учителя и друга. «А погляди, каково это-то? — говорил он, указывая на сцену, изображающую русских и поляков, со святыми хоругвами и крестами, идущих на смертный друг с другом бой, — ведь, сколько тут мысли то!.. во имя Христа и во славу его и те, и другие идут истреблять друг друга!.. И страх, и ужас берет, как подумаешь, сколько крови и слез людских пролито, сколько зол понаделано, и все это, — как думали, думают да и теперь продолжают уверять нас, — во имя Христа!! Боже ж, ты мой, боже!! » Читал мне Тар. Гр. и некоторые из тех его произведений, которые тогда им только создавались и крайне неразборчиво набрасывались на лоскутках бумаги, а то и прямо на стенах его квартиренки-кельи. «Это, — говорил он, — так себе... сижу, малюю да что в голову взбредет, то, случается, и запишу... на чем попало...» Рассказывал он мне и про свое давно минувшее, и про свою службу, и про то, что переживал он, лишенный возможности даже писать и рисовать, и многое, многое еще... Но я никогда не забуду нашего прощанья, — оно было последнее, ибо более я его уже в жизни не встречал, — когда Тарас, вновь повторяя свою просьбу похлопотать о его братьях и сестре Орине, с судорожным воплем: «о, Орина, Орина!..» упал на убогий диванчик, стоявший в углу его убогой квартиренки, и истерически, громко зарыдал, как ребенок...

* Способом офорт. — Ред.

По указанию и желанию самого Шевченка, я, прежде чем видеться и говорить с г. Флиорковским и его родными, должен был повидаться и поговорить в Корсуне с его нареченным братом, Варфоломеем Григорьевичем Шевченко, к которому, вместе с чисто братскою привязанностью, поэт питал еще и безграничное доверие, как к чело-/286/веку честному, умному и практическому. Как он желал, так все и было мною исполнено.

Железных дорог, кроме Николаевской да кусочка Петербургско-Варшавской, от Петербурга до Пскова, по которой я и выехал, тогда еще не было. Тем не менее, на 7-й день пути я был уже в Корсуне, у Варфоломея Григорьевича, а на 8-й и в Кирилловке.

Г. Флиорковский, хотя и не из уважения к Т. Шевченку, за которым, по словам его, он никакого таланта не признавал, а из уважения лишь к комитету, изъявил мне полную готовность свою — дать волю родным Шевченка — даже без денежного вознаграждения, хоть сию же минуту, под одним лишь условием, чтобы они немедленно же после того уходили из Кирилловки, куда им угодно!.. Что же касается до их надела землею, то в этом он самым категорическим образом отказывал, говоря, что не согласится на это ни за какие деньги! Мотивами такого отказа им приводились: с одной стороны — нежелание делать исключение для Шевченков, которое могло послужить соблазном для других их односельчан, а с другой — нежелание предрешать вопроса об освобождении крестьян, который, быть может, будет решен правительством и иначе, т. е. без земельного надела... На том наши разговоры и покончились.

Н. Д. Н[овицкий], К биографии Т. Г. Шевченка, «Киевская старина», 1889, март, стор. 731 — 733.

* * *

В Академии художеств застал я Т. Г-ча в 1860 г., когда вернулся в Петербург. Тогда же и брат Мих. М-ч переменил уваровскую свою квартиру и поселился в пятой (кажется) линии В. О-ва, в доме Воронина, как раз против Академии художеств. Вот в это время мы опять стали ежедневно сходиться с Т. Г-чем за обедом у Мих. М-ча, у которого «столовался» и Т. Г-ч и я с младшим братом-студентом . Помню хорошо это время, как бывало мы, с младшим братом, голодные, ждали возвращения старшего брата со службы, чтобы приняться за еду... Вот в эти моменты приходил к обеду и Т. Г-ч. Входил он в комнаты, обыкновенно, распевая какую-нибудь песню; чаще всего пел он в это время:

Понад морем Дунаєм

Вітер явір хитає,

Вітер явір хитає,

Мати сина питає:

Ой сину мій Іване,

Дитя моє кохане.

Як я тебе родила

Світом важко нудила и т. д. /287/

Возвращался со службы брат и вслед затем вынималась из буфета водка; наливались две рюмки, одна для хозяина, а другая для Т. Г-ча. Мы с братом «столовались» без водки, что давало повод Т. Гр-чу, выпивая водку, замечать: «хто п’є, той кривиться, а кому не дають, той дивиться» и при этом бросать лукавый взор на дывящихся... Иногда Т. Г-ч при этом представительствовал за последних и, обращаясь к хозяину, говорил: «слухай, Михайло, — нехай уже і хлопці вип’ють по чарочці»... За обедом обыкновенно начиналась беседа, в которой первенствовал поэт, благодушно доказывая, напр., что А. Гумбольд ⁴⁶⁸ не более, как придворный угодник и напрасно-де его так прославляют... Мы, «хлопці», начинали спорить, а этого, по-видимому, и хотел бывало Т. Г-ч. Беседа оживлялась; «хлопці» возвышали голос, а Т. Г-ч, благодушно улыбаясь, подзадоривал...

Очень нередко Т. Г. приходил к обеду с листком бумаги в руке; это были какие-нибудь новые его стихи, написанные на обороте пробного его же офорта. Вот этот листок отдавал он обыкновенно одному из «хлопців» для переписки, оставляя им за труд свой автограф. Большею частью Т. Г. отдавал при этом стихи для переписки младшему из «хлопців», потому ли, что он яснее писал, или потому, что он был благодушнее — не знаю...

А. Л[азаревский], Новопетровское укрепление, «Киевская старина», 1899, февраль, стор. 293 — 294.

* * *

О жизни Шевченко в Петербурге, после его ссылки, в 1858 и 59 годах, я ничего не могу сказать, так как жил, в то время, за границей. В Париже я узнал подробности возвращения Шевченко от Кулиша, кот. по приезде туда рассказал; он же привез мне фотографические портреты Шевченко, Костомарова и свой, для того чтобы, через мое посредство и под моим наблюдением, с них сделаны были литографии. Портреты были прекрасные и я исполнил его просьбу; они были налитографированы лучшим литографом Муильроном. Вместе с ним Кулиш привез мне от Шевченко другой его фотографический портрет в подарок за участие в облегчении его положения, о чем узнал он от друга своего Мих. Матв. Лазаревского и Кулиша.

В первый раз я встретился с Шевченко, приехав в Петербург из заграницы...

Л. Жемчужников, Письмо к А. Я. Конисскому от 18 октября 1897 г., «Культура», 1925, № 3, стор. 41. /288/

* * *

Слепая судьба рано взяла его в жесткие руки и не давала его сердцу отдыха. Оторванный некогда от родины и семейства, заброшенный далеко от друзей, он долго изнывал одинокий, в пустыне, в глуши, но никогда не жаловался на свою судьбу, никогда не говорил о своих страданиях.

«Невсипуще горе» не изменило его; он остался чист сердцем, — он был вполне человек, — во всем значении этого слова. Поэт, гражданин, живописец, гравер, певец, — он везде шел честно и разумно.

Эти дарования совместились в нем сколько на отраду и отдых тяжелой жизни, столько и на еще горчайшее сознание своего безотрадного существования. У другого в жизни можно сосчитать дни горя, у него — счастливые дни.

Для Шевченка настали светлые минуты, когда, после 10-ти летней разлуки, он свиделся с друзьями, с родиной, с родными.

Нежная, теплая душа его была благодарна каждому, кто любил его. Благодарность за участие не покидала его никогда. Обвиняемый некоторыми в неблагодарности, он горько был этим оскорблен. Однажды он писал так: «Пригрезилось, будто я освобожден от крепостного состояния и воспитан на чужой счет. Откуда эта нелепая басня — не знаю. Знаю только, что она не дешево мне обошлась».

За мою заочную любовь к нему, Шевченко встретил меня, при первом знакомстве, братскими объятиями, не отходил от меня, ласкал детей, приходил ко мне ночью и без церемонии будил, желая насмотреться. «Как я рад, что вижу вас и ваше семейство», — говаривал он. Дети мои, которых он прежде никогда не видал, трогали его до слез, называя по имени с первого свидания: они знали его по портрету. Не время сближает человека, а сочувствие. Мы с первых слов были одна семья. Пользуясь такою открытою любовью, я позволил себе высказать Тарасу Григорьевичу все мое опасение за дальнейшую судьбу его и развернул перед ним его будущее, еще мрачнейшие, дни. Слезы навернулись на глазах его, он утер и всхлипнул: «Правда... О, крий боже! крий боже!..»

Л. Жемчужников, Воспоминание о Шевченке, «Основа», 1861, березень, стор. 1 — 2.

* * *

Я никогда не говорил с Шевченко о Перовском, не так потому, что он мой дядя, но главное потому, что разговор с Шевченко о времени его страданий вызывал в нем перемену в лице от страдания и злобы. Он сдерживал себя и стискивал зубы.

Л. Жемчужников, Письмо к А. Я. Конисскому от 18 октября 1897 г., «Культура», 1925, № 3, стор. 40. /289/

* * *

Ведь глаза то его были детские, бесконечно добрые и... очень умные; лоб, черты лица — твердые.

Л. Жемчужников, Письмо к А. Я. Конисскому от 17 октября 1898 г., «Культура», 1925, № 3, стор. 44.

* * *

Вчера был у нас Шевченко и просил написать к тебе и напомнить об обещании твоем прислать ему какую-то книгу очень ему нужную, а также извести Каменецкого, сколько продано «Кобзарей», им нужно взять это для своих расчетов, он уже писал к тебе об этом. [Ты очень неаккуратен, мой друг, с чужими вещами, да еще с денежными рассчетами надобно быть аккуратным, каким тебя и считают...]

Л. Тарновская, Письмо к сыну В. В. Тарновскому от 28 мая 1860 г., «Записки історично-філологічного відділу АН УРСР», кн. VII — VIII, 1926, стор. 377 — 378.

* * *

Як написали ми до тебе, Остапе ⁴⁶⁹, лист, тут саме нагодивсь до нас у хату наш славний на увесь світ кобзар Тарас Шевченко та й каже: «Нате ж і од мене карбованця, щоб і моя була пам’ятка в Остапа, бо я його знаю, я читав про його у одній книжці, де його пісні надруковані». От тобі ще карбованець прибавивсь про твою нужду, Остапе! Та ще роздобрившись посилає тобі Тарас Григорович і свою книжку, з надписом руки своєї власної *.

Письма к Остапу Вересаю П. А. Кулиша и Л. М. Жемчужникова, «Киевская старина», 1904, февраль, стор. 223.

* Цю приписку зробив П. Куліш до листа Л. Жемчужникова, писаного до Остапа Вересая. — Ред.

* * *

[...] Була голова — оцей Тарас, та, мабуть, вже такої не буде! Бог зародив... може вона й мала була, я не бачив, але ж розумна! У нас мабуть і не буде вже такої; може бог кому другому дасть, а нам вже ні!

Остап Вересай, Кобзарь Остап Вересай, его думы и песни, «Киевская старина», 1882, август, стор. 264.

* * *

Я познакомилась с Шевченко в 58 году, когда его вернули из ссылки. Встретилась я с ним на вечере у В. М. Белозерского, прияте-/290/ля брата Nikolas *. С первого нашего знакомства у нас с Т. Г. завязались дружеские отношения. Он приходил часто по вечерам. Говорил откровенно о своей неудачной и загубленной жизни. Читал мне стихи. Раз вечером очень взволнованный ходил по комнате и попросил у меня лист бумаги, присел и написал мне «Садок вишневий коло хати». Он признался, что на старости лет ему хотелось бы жениться и иметь такую обстановку с хаткой и садиком. На его горе, в 59 году maman приехала ко мне и привезла с собою Лукерию. Она ему очень понравилась. Действительно, она была молода, свежа, но я уверяла его, что нравственно она ничего не стоит; ко всем своим недостаткам она была очень ленива. Он поэтизировал ее и говорил, что все эти недостатки пройдут, когда она будет чувствовать себя свободной. Он ошибался. По приезде моем в Петербург я просила братьев дать лакею Николаю свободу, а позже и Лукерии дали свободу. Это не изменило ее к лучшему. Я вспомнила, что Лукерия приехала в Петербург совсем больная; доктор объявил у ней чахотку. Мы все потревожились, и добрый Nikolas сам отвез ее в больницу, где она провела шесть недель. После болезни она очень расцвела, и бедный Шевченко более прежнего влюбился. Весной в 60-м году я с больным мужем уехала за границу, а Лукерию поместила у жены Кулиша. Там Лукерия не хотела работать, и Шевченко перевез ее к своим приятельницам, m-me Ивановой, сестре графини Толстой ⁴⁷⁰. Ее там баловали и носили на руках.

Из воспоминаний В. Я. Карташевской о Т. Г. Шевченке, «Киевская старина», 1900, февраль, стор. 61 — 62.

* Т. е. Николая Яковлевича Макарова.

* * *

У Карташевських були літеральні вечори. Пани там збиралися два рази на тиждень і Шевченко приходив. Там бував Тургенєв, Жемчужников, Костомаров — багато (бувало), а Куліша ніколи не було. Анєнков ⁴⁷¹ бував ще. Він женився на тій, що сватали за Шевченка. Тут Я з ним (Шевченком) познакомилась.

Шевченка я боялася, але знала, що він важний пан, бо за ним завше посилали карету, як його нема. Він ходив постоянно в кожусі і в шапці і, бувало, завше мені гроші дає, як його одівати. Або ходить по хаті, як я за столом прислужую, і дивиться на мене. Я почала встидатися; лиш він прийде, а я вже боюсь показатися.

Я ні з ким з тих панів не балакала, бо не мала права.

А після Тарас Григорович мені усе розказував: як козачком був, як люльку заладжував, як втікав, по бур’янах ховався та картинки /291/ писав, як дяка бив з хлопцями. Все було — веселий, як балакає, а ходив смутний.

Був він (Шевченко) собі середнього росту — такий мужественний, здоровий чоловік; чорні вуса. Ходив до Карташевських у піджаку.

Я подавала йому одежу, то не хотів, щоб помагати; каже: «сам одінуся».

А Тургенєв раз питається мене: «нравиться вам Тарас Григорович?»

[На літо Шевченко їздив на дачу в Канів. Одну зиму ходив до Карташевських, а на літо поїхав. Мої пани були на дачі в Лісному Корпусі, а зимою вія (Шевченко) приїхав.]

Мене посилали з письмами, то Тургенєв, бувало, ніколи нічого не дасть — був такий понура, а Тарас по карбованцю давав. «Ти, — каже, — пішки прийшла?» — «Пішки» — «А — така гарна дівчина, та й ходить пішки! На ж тобі на підводу!»

Пані моя, бувало, спитає: «А що, вам нравиться Шевченко?»

Я ж не знала, про що вона питає.

Спомини про Т. Шевченка п. Ликерії (Полусмаківни). К. Широцький, Шевченкова наречена, «Літературно-науковий вісник», 1911, т. 53, стор. 284 — 285.

* * *

Я была очень маленькой, мне не было еще и пяти лет, когда Шевченко умер; но я помню его очень живо... Не много я знала его и об нем, но одно врезалось в моей памяти: он любил детей и дети его любили; какая-то непостижимая сила связывала его чистую высокую душу с этими непорочными существами. Передаю, что вспомнилось об нем из моего далекого прошлого, и пусть это слабое мое воспоминание ляжет новым венком на его одинокую полузабытую могилу.

Однажды вечером (это было в Петербурге) мы все собрались в нашей столовой, вокруг чайного стола. Я была в тревожном состоянии, ожидался один наш знакомый, которого я почему-то боялась и недолюбливала... Раздался звонок, и я стремительно вскакиваю с места и прячусь лицом у отца в коленях, невольно подражая известной привычке страуса...

Слышатся чьи-то тяжелые шаги; но вошедший гость молчит, не подает голоса, очевидно его предупредили...

— А подивись, хто прийшов! — загадочно-весело говорит мне отец. Подозревая предательскую западню, я не двигаюсь.

— Та то не той дядько, не бійсь, дурна!., подивись!..

Тот же самый результат; я не поддаюсь.

Отец берет мою голову и насильно приподымает. Я в ужасе открываю крепко защуренные глаза и вижу — передо мною стоит здоровый, лысый «дядя» с добродушнейшей улыбкой на круглом, полном лице. /292/

— Дядько Кобзарь! — воскрикнула я и в одно мгновение повисла у него на шее.

Да, дети любили добродушнейшего кобзаря.

Помнится еще другой случай. Мы переехали на дачу в Стрельну ⁴⁷², и Шевченко у нас гостил. Однажды, забравши нас детей (меня, которую он называл «моє маленьке», и сестру мою моложе меня годом, которую он называл «моє велике»), он отправился с нами гулять на какую-то поляну. День был ясный, солнечный, золотистый, один из тех радостных летних дней, которые могут быть только в беззаботном детстве и которые никогда потом не забываются... Мы с сестрой без устали бегали по душистой, пестрой леваде, собирая целыми охапками цветы и таская их в перегонку «дядьку Кобзарю».

Он сидел с краю, на каком-то возвышении, должно быть скате рва и, склонив голову на руку, в безмолвии глядел в даль...

О чем он думал, что делалось в его тоскующей душе, или какие образы проносились в могучем воображении, я конечно тогда не спрашивала себя; но вот и теперь, после многих лет, я ясно, как живую, вижу перед собой эту выдвинутую среди зеленого моря задумчивую фигуру, точто всю облитую золотистым солнцем!.. Мы со смехом бросали ему на колени цветы, он поднимал голову, тихо улыбался и гладил нас рукой по стриженным головкам.

Н. М. Кибальчич, Коротенькое воспоминание о Т. Гр. Шевченке, «Киевская старина», 1887, март, стор. 585 — 586.

* * *

Весною 1860 года, г-жа К[арташевск]ая, уезжая за границу и боясь оставить на произвол судьбы в большом городе завезенную ею из Малороссии молодую крепостную девушку, по имени Лукерью, просила мою мать, через посредство своего брата г. М[акаро]ва, который был дружен с нашим семейством, принять ее к себе на свое попечение.

Мать долго отказывалась, стесняясь чужою прислугою и опасаясь брать на себя большую ответственность, но наконец уступила настоятельным просьбам и взяла девушку к себе.

Лукерья оказалась особо ленивой, неряшливой и необыкновенно ветренной.

Вставала она утром позже матери, ничего в доме не делала — и только вышивала какие-то прошивки, будто бы заказанные ей ее барынею... Ходила она всегда нечесанная и неумытая, — что, однако, не мешало ей заниматься собою, носить тайно шнуровку под вышитой сорочкой и заводить интриги с соседними лакеями, таскавшими ей в карманах жареную дичь... /293/

Ей было тогда лет двадцать и собой она, в строгом смысле, не была хороша, но весьма привлекательна: круглолицая — в легких веснушках, кароокая, губы полные, румяные, черты грубоватые, коса темная, густая...

Росту она была среднего, фигура у нее стройная, прекрасная... Словом симпатичный, но довольно обыденный тип малороссийской дивчины.

Одевалась она всегда по-малорусски и хорошо знала белошвейное мастерство.

Мать добавляет, что для простой дивчины она была чрезвычайно умна, хитра и ловка.

Первое время Лукерья у нас не получала жалованья, но потом, когда обиженная ее ничего неделанием наша служанка просила заставить и Лукерью работать, — и ей отказали, прислугу пришлось рассчитать, и мать предложила тогда Лукерье месячную плату, с тем уговором, что она будет помогать ей по дому.

Лукерья, хотя и согласилась на это условие, работала весьма неохотно, особенно когда сделалась невестой Шевченка. Да и самой матери было как-то неловко заставлять ее услуживать при нем...

Родные мои летом жили на даче в Стрельне, и Шевченко по-прежнему часто бывал у нас. Тут он и познакомился с Лукерьей.

Ничего особенного мои родные не заметили в его отношениях к этой девушке — он с нею беседовал как и со всякой другой, — но вот однажды, явившись в обычное время к нам, он вдруг объявляет матери, что любит Лукерью и хочет жениться на ней.

Пораженная этой неожиданностью, мать, в ужасе, сразу высказывает ему свое мнение об этой девушке, все, что ей известно о ней худого, и начинает его горячо убеждать отказаться от своего намерения.

Шевченко, понятно, оскорбился за любимую женщину, которой он слепо верил, вспылил и резко возразил матери:

— Хоч би і батько мій рідний устав із домовини, то і його б я не послухав!..

С этим он и уехал, сильно раздраженный против матери.

Тем не менее она, считая своим нравственным долгом, заговорила с ним об этом и в другой раз, — и говорила всегда, когда он бывал у нас, стараясь всеми силами удержать увлекающегося и наивно доверчивого поэта от гибельного для него шага...

Однако это не приводило ни к чему: Шевченко верил только своей «Ликери» и раздражался против матери, за ее, как он предполагал, панские предрассудки... В результате, между ними, из простых и дружественных, установились холодно-вежливые отношения.

Однажды он написал матери, прося ее отпустить с ним Лукерью в город за покупками. (Этого письма нет). /294/

Мать отказала, естественно, опасаясь ответственности, взятой на себя относительно молодой девушки.

Тогда Шевченко приехал сам и лично стал просить мать об этом.

Она и тут ему категорически отказала.

Он рассердился и иронически спросил:

— А якби ми повінчані були, то пустили б?

— Конечно, — возразила мать, — какое бы я тогда имела право удерживать ее...

Страшно раздраженный Шевченко присел тут же к столу и сразу, сгоряча, экспронтом набросал известное стихотворение:

Моя ти любо, мій ти друже!

Не ймуть нам віри без хреста...,

направленное прямо против моей матери. Между тем Лукерья, на все вопросы матери, с наивным цинизмом признавалась, что она не любит своего жениха, так как он, по ее словам, «старий та поганий», а выходит за него потому только, что «кажуть, що він багатий...»

Но этого передать Шевченку у матери не хватило духу...

Как-то Лукерья простудилась и слегка захворала. Встревоженный Шевченко, желая выразить как-нибудь свою заботливость, прислал ей шерстяные чулки, теплый платок и какой-то очень старинный металлический, больших размеров шейный крест...

Первым движением Лукерьи, получив эти вещи, было схватить крест и начать торопливо скоблить его ножем... Но увидев, что он не золотой, она с досадой отбросила его от себя, сердито проговорив:

— Бог знає що!.. я думала золотий!..

Над. М. Кибальчич, Воспоминание о Т. Г. Шевченке (из рассказов моей матери), «Киевская старина», 1890, февраль, стор. 176 — 179.

* * *

[Я представить себе не могу той минуты, добрый Александр Яковлевич, когда вы увидите письмо мое, писанное вам от имени Лукерии. Ожидали ль вы этого? Вы более это могли предвидеть, чем мы. 27 июля, в день ангела Пантелеймона Александровича,] за обедом я поперхнулась и говорю, что будет к нам гость. Так и случилось: после обеда приехал Шевченко и сделал предложение Лукерии. Ничего не подозревая, я пошла к нему в сад. Он, помолчав немного, сказал: «я приїхав до вас Лукерю сватать, порадьте мені, у мене тут нікого нема». Вы вообразить себе не можете, до чего я была изумлена не тем, что он хочет жениться на горничной, а тем, что он избрал себе в подруги Лукерью! Что на это сказать, зная отчасти очень незавидные качества, привившиеся к Лукерье, посредством ли рабства, или она от рождения так испорчена. Попавшись так неожиданно в посредницы в таком важном деле и сознавая полную необходимость для светлых осенних дней Тараса Григорьевича добрую, преданную подругу жизни, я, несмотря на все это, считала долгом /295/ высказаться откровенно, чтобы после не упрекать себя в неискренности. И хорошее и дурное поставила на вид, последнего даже было больше. Ш-ко говорит мне: не преувеличиваю ли я? — Нет, я говорю вам для того, чтобы после совесть меня не упрекала, что я, любя вас, могла от вас что-нибудь скрыть. Я не обижусь, если вы не поверите моим словам, я ее мало знаю и, пожалуйста, поверьте мои наблюдения, расспросите у тех, которые знают ее больше меня, достойна ли она вас? — Он очень благодарил меня и, кажется, хорошо понял, что все это говорилось искренно.

Как она холодно приняла его предложение, хотя через час все в дворе от нее знали об этом! Какая она интерисантка! Как она хочет стереть с себя то, чем интересуется Тарас Григорьевич. Ей хочется быть барыней, а он ищет простоты и родного слова; ее мучит, что его сестра ходит в национальном костюме, спрашивала меня, в чем он был одет, когда был моим шафером и лицо просияло, когда я сказала: во фраке. Не пересказать того, что было говорено.

Через день после предложения я поехала к Т. Г-чу — он просил меня у себя побывать, — я думала, не раздумал ли он? Но нет, он передал Лукерье граматку и крест, получив который, она спросила о цене и сказала: «де ж проба?». Приехавши во второй раз к нам, Ш-ко передал ей букет полевых цветов; через несколько минут он был брошен около крыльца. Боже мой, как он ослеплен! Поэт и проза. Он создал себе идеал и не хочет взглянуть простыми глазами, а нам так больно за него. Лукерья спрашивает: «чи достаточний він? Чи буде сочинять, як поїде в деревню? Він і старий і скупий, здається, так не охота і йти за нього»; а потом опять разыграется воображение: «ні, піду, на злість дівчатам Карташевським, щоб вони збісились». Потому что когда ее сватал какой-то повар, то девушки Карташевских отговаривали его жениться, что это недостойная пара; а тут вдруг выйдет она за сочинителя и полупанка, как она его называет. Ах, как грустно за Т. Г-ча!..

Пошел он в сад и сел с ней в беседке: вся дворня собралась и все жители дачи ходили мимо забора и смеялись... (Сердце разрывается на части!)

Скажи он вам об этом перед вашим отъездом за границу, можно бы совсем иначе поместить невесту Ш-ка, устранить ее от всех грязных работ, подготовить ее сколько-нибудь к этой мысли, а то человек хочет спасти ее от падения (как он говорит: я боюсь, чтобы с нею не случилось того, что с Мотрей Вовчка), хотя я говорила ему, как она обеспечена вами от всякой нужды (но очень она ветрена). А ей кажется, что она делает ему честь и так неуважительно произносит его имя! Мы мучимся теперь, делая ей замечания, что то и другое не сделано, что она не причесана или заспана. Тарас Григорьевич бывает здесь по воскресениям и она подает обед — я изнываю во все /296/ это время. Лукерья, по обычаю малороссийскому, ходит с цветком на голове, как подобает невесте. Она всем хвасталась, как выражаются на чужой стороне, своим женихом.

А. М. Кулиш [Ганна Барвінок], Письмо к Н. Я. Макарову. М. К. Чалый, Жизнь и произведения Тараса Шевченка, стор. 165 — 167.

* * *

На весні Карташевські виїхали за границю, а мене віддали Кулішам. Вони жили в Стрельні на дачі.

Погано мені було, бо заставляли воду носити і поли (підлоги) мити. Я ходила в дірявих черевиках і обірвана.

Тарас Григорович приїздив сюди на пароході щодня. Здалеку видко, як іде.

Я раз сижу на крилечку та співаю пісню: «Де мій милий чорнобривий коня напуває...» А він (Шевченко) підкрався та й каже: «а де ж твій милий?» Я нічого не знала... Я тоді жила в Стрельні з Кулішихою, і було мені дуже погано, а він прийде й пожалує.

Тарас Григорович їздив до мої знакомої. Вона в нас (Карташевських) жила — бонна. Я до неї було ходила в гості. То він ходив до неї й переказував що, щоб передала мені.

Якось ранком він приїхав (в Стрільну) й довго ходив в саду з Кулішихою, а я чистила дорожки. Каже Кулішиха: «Принеси води Тарасу Григоровичу». А сама пішла.

Він випив воду і каже: «Сідай коло мене». — «Не сяду».

Він нахмурився і я сіла.

Каже: «підеш за мене?» Я сказала, що піду.

Він написав Макарову (за дозволом), а через неділю був отвіт.

Тарас Григорович мені нравився.

Тоді я була зовсім дурна й не знала, який він великий чоловік. А Кулішиха каже: «Ти не знаєш його. Він сибіряка і п’яниця». А я його ніколи не бачила п’яним.

Один Маркович все знав за Тараса.

Брешуть, що він пив дуже горілку. Так мені аж досадно, що брешуть і ніщо так не досадно.

Він мені подарунки подавав.

Ото він мені привіз з Федором перший подарок — шість пар кізлових черевиків на шнурках, бо мої були з пальцями, і плед привіз, а після книжечку і дерев’яний хрестик гарної роботи.

То я все посля назад послала.

Питав вперед: «чи підеш за мене?» Кажу: «піду». Він каблучки привіз. А на другу неділю привіз Євангеліє в білому перепльоті із золотими замками. За тим привіз мені три низки коралів і сережки з ме-/297/дальйонами. В одному (медальйоні) хрест з жемчужними віточками, на другому — в жемчузі серце й мати божа жемчугом всипана. І останній раз (привіз) скриньку малахітову й там 500 карбованців п’ятачками. Тоді я йому відіслала (гроші), лиш ключик залишила. А попереду, ще раньше, подарував іконочку божої матері, а з другої сторони написано: «Спаси і сохрани її». Пожар у мене як був, то це погоріло.

До шлюбу (Шевченко) справив мені одежу.

На корсетці золоті гудзики. Спідницю шовкову голубу і білі черевики, — і візитну одежу: шовковий білий козакин з голубою підкладкою і широкими рукавами з прорізами — золоті гудзики і білу шляпу.

Тільки я йому все відіслала. Каблучку послала — боялася Карташевських — і корсетки. А придане він купував все і давав в дім Andrié на Морской (вулиці) шити: пальто сріблясте і пальто біле, а корсетку підвінечну — бархатну, блакитну, з червоною і срібною лентою. Ящичок був прислав — там пудра і всяка всячина, хоч то мені було не потрібне.

Він все казав: «давай повінчаємось», а з-за границі писали — підождати.

Як об’явили мені, що я вільна, він поцілував мене і каже: «тепер, Ликеро, ти така, як всі люди».

Після перевіз мене до своячениці Толстої. Та Толстая питала мене: «чи любите Шевченка?» Я казала, що не знаю.

Як приїхала сестра до Толстої, то Тарас Григорович наняв кімнату на Васильєвському острові, й квартиру найняв там, щоб переїхати як подружимось, і дров купив багато...

При мені Тарас мало писав.

Бувало прийду до нього в Академію (штук), чаю нап’юся й він каже: «йди додому».

Обід мені хтось приносив, а я не знаю, звідки; знаю лиш, що був добрий обід: все було, що хотіла.

Потім (по обіді) Тарас прийде до мене. Лондо возьмем та й їдемо кататися.

Йому графиню сватали і його не пускав до мене Макаров — той пан, якого я була кріпосная, хоч я й не була кріпосная, бо я була козачка, і тоді дізналася про те, як визволилась.

Грошей я мала 35 рублів. А найшовся такий адвокат. Каже: «це буде коштувати 60 р.» Я йому кажу, що нічого не маю. «Якось то буде, говорить», й за сім рублів зробив, що я відійшла від панів.

Вони (пани) не хотіли, щоб я йшла від них, а — як вибралась — усе відняли від мене.

Я прихожу, було, до Шевченка в Академію на Васильєвський остров, а він малює. Що він малює — глянути боюся. Знаєте, художник Крюков ⁴⁷³ в Смоленську — той знав усе. /298/

В Академії жив Тарас Григорович у втором етаже, а потім нагорі, тільки я не бачила; ту ж (першу кімнату) бачила. Там світло було. Тут він вмер.

Хата завалена. Господи! вся хата завалена бумагами та картинами. Скрізь бумаги — і на столі і на стульях.

Де він спав, одягався, тої хати я не бачила, бо тут все сидів... і мій портрет на стіні повішав.

Він мене написав в довгих сережках і стрічка була на голові. Той портрет я тримала, а як віддалася, то чоловік побив (його).

[Як робив Тарас Григорович, то сидів в одній сорочці; рукави розірвані. Але то він робив діло. За неохайність брешуть і що горілку пив — брешуть.

Кажуть, Тарас в Канів було приїде, — а там був шинок. Прийде й каже: «ну, хлопці, наріжте курчат», то вони наріжуть і балюють, а без горілки.]

Великих картин не було у Шевченка.

Такі в нього були штучки (мольберт?); то він сидить та там малює пензликом, а мене посадить напроти. Я дивлюся.

Очі він мав сиві, а вуса чорні, ніс тупий був, широкий.

Тарас був добрий до мене. Як прийшла перший раз, то дуже зрадів: «Федоре, каже, моя молода прийшла. Давай нам хоть чаю». Сам він пив чай завше з ромом, а мені кофе: «чого хоч?» Я не знала, чого хтіла. Федір наніс всього. То його лакей був.

Говорив Тарас все по-українськи. Каже: «Як я розумію вас — ви слов’янин — то розумійте мене». Українців тоді любили в Петербурзі; були так в славі, що й кімнати прибирали (по-українському).

Це Тарас тоді вже з неволі вернувся.

[Розказував, що за царицю Катерину був в неволі. Проказував такий вірш.

А другий раз за те (був в неволі): Знаєте Клейнміхель був міністр. А він йому (Шевченкові) заказав патрета за 500 р. Тарасові треба грошей, а він не йде. А Тарас взяв на виставку портрет та й роги приробив. Раз цар йде по виставці та й каже до Клейнміхеля: «це що таке?» А він: «винуват, Ваше Велічество»! Після він зробив так, що на Сибір Тараса запровадили.

Одна графиня питала Тараса, як він в тюрмі жиє; а він намалював себе голим разом з салдатом; «як бачте» написав.]

Розказував, як він друкував (писав) у тюрмі та за халяву ховав. Передавав сюди. А послідній раз граф Толстой його визволив. Тарас мене перевіз до його своячениці.

Як він мене любив! Він був перший після батька і матері. А після, як відіслала подарунки, то розсердився. Каже:

Я думав, що то з овчари овчата,

А то задрипані дівчата.

Так віршем і сказав і почав сердитись. Дивуюся, як він знав, що зо мною буде:

Я. каже, в неволі, а ти вдовою;

Ходимо та поглядаємо один на другого.

Як він знав усе! [Старець один розказував: Шевченко було як намалює щось там на стіні — то сяде та й полетить.]

Мені вже все було прислане: і підвінечне (знаряддя) і 500 рублів. Я йому назад послала, бо боялася, що пані Карташевська відбере. Я не сама відносила, а послали пани з горничною. А він не знав, що я не сміла не послати.

Я втікла з свої кімнати до Марковичів і казала, що не піду за нього. Через Марковичів Шевченко вговорював мене...

Спомини про Т. Шевченка п. Ликерії (Полусмаківни). К. Широцький, Шевченкова наречена, «Літературно-науковий вісник», 1911, т. 53, стор. 285 — 288. /299/

* * *

Мы переехали в город. У Лукерьи была здесь отдельная комната, и Шевченко стал уже посещать не нас, а только свою невесту. (У нас же собственно он в это время бывал редко — забегал днем). Приходил он, случалось, часов в 11 — 12 ночи, когда мы уже были в постелях, посылал за пивом и в сладких беседах со своею «любою дівчиною» просиживал далеко за полночь.

Так повторялось почти каждый день... В то же время он просил мать ездить с ним в магазины покупать и заказывать Лукерье приданое. Так было ей заказано тогда два пальто (фасон вроде малороссийской «юпки»): одно черное — плюшевое, с отделкой из неразрезного бархата, другое — белое, суконное, на голубой шелковой подкладке с отделкой из белого бархата и золотого шнурка, с золотыми филигранными пуговицами. Также была куплена черная круглая шляпка с перьями. Сделано несколько малорусских костюмов, в том числе шелковый голубой корсет. Куплено несколько штук голландского полотна и т. п.

Все эти вещи были привезены к нам Шевченком, и он сам составлял рисунки для вышивок своей «Ликері».

Однажды Шевченко сказал матери, что графиня Т[олст]ая приглашает его невесту жить к себе до ее выхода замуж. Так как г. М[акаро]ва не было в то время в Петербурге, мать посоветовалась с его двоюродным братом г. М[аркеви]чем и они решили, что Лукерью можно отпустить, но г. М-ч должен лично, с рук на руки, передать девушку графине.

В назначенный день Шевченко взял карету и приехал за Лукерьей. С ними вместе отправился и г. М-ч.

Одета Лукерья была просто, но хорошо, в малорусском костюме.

«Невесту» Шевченка графиня приняла очень любезно (это передавал матери потом г. М-ч), пригласила ее сесть на диван, угостила шоколадом и заговорила с ней о литературе.

Лукерья так ловко лавировала, что трудно было догадаться о ее полном невежестве. (Она едва умела читать).

Г. М-ч скоро уехал оттуда и потому не мог ничего более сообщить. Но Лукерья пришла сама на другой день к нам и рассказала о своем пребывании у графини Т-ой, причем оказалось, что она только переночевала у нее, а потом Шевченко нанял ей отдельную комнату и переселил ее туда... В заключение она пожаловалась на своего жениха:

— І такий він противний, що хозяйка давала комнату з прислугою, а він не схотів, сказав, щоб я сама прибирала... «Що — каже — побачу, яка ти у мене чепурненька...»

Действительно Шевченко и при матери повторял ей несколько раз:

« — Гляди, Лікеро, щоб чепурненька була... Я нічого не хочу, аби чепурненька була... Важкого ти нічого у мене не будеш робити, хіба зва-/300/риш борщу та пошиєш мені сорочку... та одно знай — щоб було чепурненько, бо неохайних я не терплю...»

Прошло несколько дней. Лукерья опять приходит к нам и рассказывает матери, что Шевченко подарил ей дорогие коралы и 200 р. серебряною монетою, а сама, между прочим, понемногу забирает от нас к себе вещи.

Пришедши однажды, она стала жаловаться на Шевченка:

— Сердитий такий, побачив у графині воду, що забула днів зо два перемінить, та так кричав на мене, так кричав!.. Ще й ногами тупав...

— Не піду за його!.. — решительным тоном заключила она.

— А як же буде? — спросила мать.

— А так і буде, що заберу усе, що він мені дав, а за його таки не піду!.. Такий старий, поганий, ще й сердитий!..

Мать ничего на это не возразила, в душе весьма довольная таким оборотом дела.

Скоро после этого опять пришла Лукерья и когда мать открыла ей двери, бросилась к ней и, схватив ее руку, порывисто поцеловала.

Мать удивленная (прежде она этого никогда не делала) заметила ей, что это неприлично невесте Шевченка.

— Та вже, слава богу, я не його невеста! — возразила Лукерья, и при этом рассказала следующее:

Шевченко, пришедши по обыкновению к ней, застал у нее в комнате страшный беспорядок: на столе вода разлита, лежит гребень с вычесанными волосами, тут же валяются грязные чулки, постель не убрана...

— ...Він та як кинувся на мене з кулаками, — продолжала Лукерья свой рассказ, — як закричав на мене: — «Я такої не хочу!., не треба мені такої жінки!..» А я і собі йому кажу: — «І мені такого чоловіка не треба! — старий та сердитий!» — та й вийшла з хати...

Это так рассказывала Лукерья, а было ли оно так в самом деле — неизвестно... Шевченко ничего об этом не говорил, кроме того, что «это мерзость», «гадость», он только и просил ее быть опрятной, и что он не выдержал...

Лукерья осталась у нас, но вещей не перевезла, и мать предполагала, что они были у нее на квартире и Шевченко их забрал к себе. Но вдруг получает она от него письмо, где он спрашивает, не у нее ли вещи? Лукерья сказала, будто у нее, но он сомневается...

Мать отвечает ему, что никаких вещей Лукерьи у нее нет, кроме непошитой еще шелковой корсетки и перочинного ножа, — остальное Лукерья забрала... Но она (мать) обещает ему написать об этом г. М-чу.

Оказалось при расследовании, что Лукерья все вещи, полученные ею от Шевченка, перевезла на квартиру своих господ и отдала там кому-то на сохранение. /301/

Она даже говорила своей квартирной хозяйке, что вот, мол, перевезу вещи и тогда брошу его (Шевченка).

Вещи были отобраны у Лукерьи (корсетку шелковую и коралы Шевченко отослал своей племяннице Присе) и Шевченко написал матери полное раскаяния письмо, в котором он просил ее простить ему его недоверие к ней, называет ее «рідною матір’ю», желавшей ему только добра и пр. К сожалению, это письмо не сохранилось.

Между тем мать, желая узнать истину относительно разрыва Шевченка с его невестою, написала ему, приглашая его. к себе объясниться лично.

Шевченко назначил 2 часа по полудни и выразил желание, чтобы Лукерья присутствовала при этом объяснении. Приглашен был также и г. М-ч.

Ровно в 2 часа приехал Шевченко. Молча поздоровался он со всеми и молча стал ходить взад и вперед по комнате.

Наконец остановился и коротко сказал:

— Нехай увійде!

Мать поняла и пошла позвать Лукерью.

Та переменилась в лице и робко пошла за матерью, но остановилась у порога, не решаясь переступить.

— Ходи сюди, Ликеро! — позвал ее Шевченко.

Она вся бледная, трепещущая, с опущенными глазами подошла к нему.

Он тяжело положил ей руку на плечо и глухим, сдавленным голосом спросил:

— Ликеро, скажи правду, чи я коли вольно обіходився з тобою?

— Ні... — тихо, понурившись, ответила она.

— А може я сказав тобі коли яке незвичайне слово.

— Ні.

[Тогда он вдруг поднял кверху обе руки, затопал ногами, и не своим голосом в исступлении закричал:

— Так убирайся ж ти од мене!... бо я тебе задавлю!... (Лукерья стрелою вылетела из комнаты). Усе оддай мені!... усе оддай!... до нитки оддай!... И старих, подраних черевиків я тобі не подарую!...

Глубоко потрясенные этой сценой, все сидели в безмолвии, не будучи в силах произнести ни слова.]

Шевченко прошелся несколько раз по комнате, молча пожал всем руки и так же молча уехал.

После этого он бывал у нас чуть не каждый день, но всегда мрачный, молчаливый, неразговорчивый... Ходил все по комнате и тихо сам себе напевал «явор зелененький»...

Но детей он по-прежнему любил... Только дети проясняли его хмурое чело. Лишь бывало увидит которую из нас, меня или сестру мою Маню — тогда еще малюток, схватит на руки, поднимет высоко, высоко над головою: «Ох, ти ж моє маленьке!» «Ох, ти ж моє велике!» приговаривает со своею обычной, ласковой шутливостью. — И мы, дети, его обожали...

Над. М. Кибальчич, Воспоминания о Т. Г. Шевченке (из рассказов моей матери), «Киевская старина», 1890, февраль, стор. 179 — 183. /302/

* * *

Об отношениях Шевченко к Лукере я никогда с ним не говорил. Друзья Шевченко и все любящие его боялись этой свадьбы, жалеючи его и уважая, так как не предвидели от того ничего хорошего. Об Лукере отзывались неодобрительно.

Л. Жемчужников, Письмо к А. Я. Конисскому от 18 октября 1897 г., «Культура», 1925, № 3, стор. 41.

* * *

В квартире Шевченко в Академии никогда особенного беспорядка не замечала; у него был служитель один очень добродушный академический сторож, кот[орый] если и не так усердно следил за чистотой, как бы это было под надзором хозяйки, но ежедневно убирал его комнату, так что никакой беспорядок не бросался в глаза. Вообще я очень не одобряю стремление некоторых людей делать из Шевченко какого-то распущенного, беспорядочного, безшабашного чудака и пьяницу. [Могу Вас уверить, что] он не делал такого впечатления; в своей внешности он ничем не отличался от обыкновенных людей, напротив, он любил все красивое и изящное и невольный беспорядок холостой жизни тяготил его. Когда он был женихом, он постоянно заботился сам об туалетах своей невесты.

Е. Юнге, Письмо к А. Я. Конисскому от 14 апреля 1898 г., «Культура», 1925, № 3, стор. 49.

* * *

У г-жи Кар[ташев]ской находилась в услужении девушка малороссиянка, по имени Лукерья; существо молодое, свежее, несколько грубое, не слишком красивое, но по-своему привлекательное, с чудесными белокурыми волосами и той не то горделивой, не то спокойной осанкой, которая свойственна ее племени. Шевченко влюбился в эту Лукерью и решился жениться на ней; Кар-ские сначала диву дались, но кончили тем, что признали ее невестой поэта и даже начали делать ей подарки и шить приданое; с своей стороны Шевченко усердно готовился к свадьбе, к новой жизни... Но Лукерья сама раздумала и отказала своему жениху. Ее, вероятно, запугали уже немолодые лета Шевченка, его нетрезвость и крутой нрав; а оценить высокую честь быть супругой народного поэта она не была в состоянии. Я несколько раз видел Шевченка после его размолвки с Лукерьей: он казался сильно раздраженным.

И. С. Тургенев, Споминки про Шевченка. Т. Г. Шевченко, «Кобзарь», Прага, 1876, стор. VI — VII. /303/

* * *

Осенью того же года [1860] мы уехали за границу и имели сведения о Шевченке через Н. И. Костомарова и мою тетку, сестру моей матери, Ек. Ив. Иванову. От них узнали мы об его несчастном сватовстве. Тетушка моя писала, что он последнее время стал очень раздражителен, упрямо шел против друзей, отклонявших его от этой женитьбы [и, после разрушения его воображением созданного кумира, стал сильно пить.]

Повторяя, что, по моему мнению, даже мелочи, касающиеся людей, выходящих из ряду, могут быть важны, я считаю не лишним заметить, что: во-первых, нареченная невеста Шевченка, Лукерья, никогда не жила у моей тетушки. Правда, что Тарас Григорьевич умолял ее взять к себе Лукерью, но, зная нрав сей последней и не предвидя добра от этого сватовства, она побоялась каких-нибудь неприятностей и наотрез отказалась хотя бы на одну ночь приютить Лукерью. Но она помогла найти квартиру неподалеку, куда и была помещена невеста, которую Шевченко ежедневно посещал, никогда не оставаясь у нее позже девяти часов вечера. Во-вторых, приведенное г. Чалым стихотворение: «Посажу коло хатини», посланное, по словам последнего, осенью 1860 года к Варфоломею Григорьевичу на особом лоскуте бумаги с надписью: «тільки що спечене, ще й не прохолонуло», находится у меня в альбоме, написанное рукой Шевченка и подписанное 6-го дек. 1859 г.; стало быть, не могло относиться к Лукерье, которую он тогда еще не знал.

Екатерина Юнге, Воспоминания о Шевченке, «Вестник Европы», 1883, август, стор. 841 — 842.

* * *

Осенью 1860 года между знакомыми нашими разнесся слух, что Шевченко собирается жениться на одной малороссиянке из простонародия, находившейся в услужении у барыни, жившей в Петербурге. На вопрос мой об этом, Шевченко отвечал утвердительно, но, видимо, не хотел вдаваться в рассуждение об этом предмете, и я, заметивши его нежелание, не стал более толковать об этом. Спустя немного времени, встретивши его в театре, я спросил его: «ну, Тарасе, коли ж твоє весілля?» Он отвечал: «тоді, мабуть, коли твоє; не жениться нам з тобою: зостанемося до смерті бурлаками!» Через несколько дней я узнал, что Тарас не поладил с своею невестою, нашел в ней мало той поэзии, какую рисовало ему воображение, и натолкнулся на прозаичную действительность, показавшуюся ему пошлостью.

Н. I. Костомаров, Споминки про Шевченка. Т. Г. Шевченко, «Кобзарь», Прага, 1876, стор. X. /304/

* * *

Лукерия писала мне за границу, что она умоляет меня опять взять ее в услужение. Но я категорически отказала и советовала искать места. Она была недолго во французском магазине, где продавала белье, и потом переехала в Царское Село и вышла замуж за парикмахера. Несколько лет тому назад она приходила ко мне, но я ее с трудом узнала, до того она изменилась. Объявила, что она прогнала своего мужа за пьянство, но парикмахерскую не закрыла. Бедный Шевченко был очень огорчен своим неудачным сватовством. Я с Надей ездила в Академию к нему. Он рисовал Надин портрет, который, к сожалению, исчез, как все мои вещи, оставленные в Питере.

Из воспоминаний В. Я. Карташевской о Т. Г. Шевченке, «Киевская старина», 1900; февраль, стор. 62 — 63.

* * *

Мы свиделись ровно через четырнадцать лет в сентябре прошлого [1860] года, по моем возвращении из путешествия по югу России. Войдя в мастерскую Т. Г. в академии, я застал его за работой: он гравировал. На вопрос мой, узнает ли меня, Шевченко отвечал отрицательно, но сказал, что по голосу, кажется, не ошибся и назвал меня по имени. Я бросился было обнять его, но он заметил по-русски:

— Не подходите — здесь вредные кислоты. Садитесь.

Минута эта была для меня чрезвычайно тягостная. Т. Г. постарел, лицо изменилось, но в глазах его блестел тот же тихий свет мысли и чувства, какого я не мог забыть после долгой разлуки. Мы поговорили немного. Он был холоден, и хоть несколько раз сам припоминал прошедшее, однако не так, как ожидалось мне от этого свидания... Я ушел домой взволнованный и унес в сердце то чувство скорби, какое человек может вылить или в жарких слезах, или вдохновенными стихами. Подобное охлаждение с его стороны я приписывал долгим страданиям и решился затаить в сердце еще одну утраченную надежду, может быть лучшую и последнюю в жизни.

Вскоре встретился я с ним у В. М. Б [елозерского]. Шевченко подошел ко мне, сказал несколько слов и после на все мои вопросы отвечал лаконически, говоря мне «вы», что и меня заставило обратиться к этому же местоимению. Я считал все конченным между нами, но как ни тяжело было мне подобное состояние, я дал себе слово избегать даже тени навязчивости. Через неделю встретились мы снова у Б... Поздоровавшись, мы все время беседовали в разных кружках. По странному случаю, уходили мы вместе и очутились в передней. С лестницы сошли молча. У подъезда не было извощиков.

— Вы додому направо? — спросил я. /305/

— Ні, піду по Шевському, може зайду до Вольфа ⁴⁷⁴.

— Так нам до Невського по дорозі.

— От і добре.

Мало-помалу Шевченко разговорился. Дойдя до проспекта, я продолжал разговаривать, и мы очутились у Полицейского моста.

— Може зайдем укупі (вместе)? — сказал он,

— Зайдем, — ответил я.

Посетителей было мало. Т. Г. спросил себе порцию чего-то, я закурил сигару, и тут он сам с обычной, прежней откровенностью выразил мне причину своей холодности. Разумеется, в двух словах я разъяснил, в чем дело, и с тех пор возвратились наши прежние отношения. В этот памятный для меня вечер он много и с особенной любовью говорил мне о Марке Вовчке и о том впечатлении, какое произвели на него первые «Оповідання» ⁴⁷⁵.

А. Чужбинский, Воспоминания о Т. Г. Шевченке, стор. 36 — 37.

* * *

[...] Одержав Ш[евчен]ко увільнення від служби з дозволом вернути до Петербурга. Прибувши туди, одержав степень академіка в Академії штук красних і осів в столиці. Писав багато і робив аквафорти; о кілько знаю, до олійного малярства не забирався. Питання селянське завело мене до Петербурга і він живо був ним занятий — тоді ми видалися часто.

Спогади Бр. Залєського. Іван Франко, Листи Шевченка до Бр. Залєського, «Листочки до вінка на могилу Шевченка в XXIX роковини його смерті»,стор. 54 — 55.

* * *

Не успев в намерении сделаться женатым, поэт затосковал сильнее прежнего, и это грустное настроение выразилось в немногих его стихотворениях, написанных в то время. Жизнь в Петербурге, одинокая, бесприютная, сделалась для него невыносимой. Он начал нетерпеливо рваться в Малороссию, беспрестанно торопил брата Варфоломея ускорить покупкою земли и постройкой хаты. Наконец, после многих поисков, была выбрана чрезвычайно живописная, вполне соответствовавшая желанию поэта, местность между гор. Каневом и сел. Пекарями, на правом берегу Днепра. На высокой горе, поросшей небольшим лесом, расстилается поляна, внизу горы разбросано несколько рыбачьих хижин, а у самой подошвы протекает величественный Днепр. Шевченко очень обрадовался этому живописному уголку и уже послал деньги в уплату за землю. Но бедному певцу Малороссии, так много выстрадавшему и так долго ждав-/306/шему приюта на родине, не суждено было провести остаток дней в очаровательной местности Украины и на закате тревожной жизни воспользоваться скромным счастьем семьянина-собственника.

В. П. Маслов, Тарас Григорьевич Шевченко, Биографический очерк, стор. 44.

* * *

В Петербурге Шевченко чуть не носили на руках, он сделался знаменитостью, но я с ним не виделся. [Он не нашел нужным навестить старого товарища, с которым в трудную эпоху своей жизни делил хлеб и соль и не имел никогда ни малейшей неприятности, а я не счел возможным ехать на поклон к знаменитости, в которой желал видеть прежде всего человека.] Только раз мы встретились издали на каком-то представлении в огромном зале Руадзе ⁴⁷⁶, и Шевченко послал мне глазами и рукою дружеское приветствие, на которое я отвечал ему тем же.

Воспоминания А. И. Макшеева о Т. Г. Шевченко, «Русская старина», 1914, май, стор. 307 — 308.

* * *

Кажется, в тот год, когда я приехал в Петербург, т. е. в 1858 г., товарищество «Общественная польза» ⁴⁷⁷, незадолго перед тем открывшее свою деятельность, впервые организовало целый ряд публичных лекций (в единственной тогда зале Пассажа) по естественным и прикладным наукам; в числе лекторов были проф. Ходнев, Ценковский ⁴⁷⁸ и др. Но литературные чтения начались только с открытия Литературного фонда (1859 г.). Они тоже сначала происходили в зале Пассажа; попасть на первые чтения было очень трудно, так как зала Пассажа была невелика, а желающих послушать было видимо-невидимо; и я только благодаря протекции Кавелина, который состоял членом комитета фонда, доставал себе билеты. На первых чтениях участвовали все корифеи тогдашней литературы: Тургенев, Гончаров ⁴⁷⁹, Писемский ⁴⁸⁰, Достоевский, Островский, Некрасов, Шевченко, Майков ⁴⁸¹, Полонский. Эти чтения были интересны для публики не только тем, что она могла видеть своих любимцев, но и потому, что большая часть тогдашних литераторов были отличные чтецы

[ . . . . . . . . . . . . . . . . . . ]

А вот Шевченко был встречен так задушевно, что, растроганный до глубины души и чувствуя, как изменяют ему силы, он ушел с эстрады; и только когда несколько успокоился, он вернулся и приступил к чтению [...] Прочел он, помнится, из «Гайдамаков» и «Думы мои, думы».

А. Ф. Пантелеев, Из воспоминаний прошлого, стор. 145 — 146; 152. /307/

* * *

Третьего дня я был на (публичном) чтении литераторов в Пассаже. Читал Бенедиктов ⁴⁸² прекрасно. Наш Полонский тут теперь чудесный поэт. Майков — прекрасно, Достоевский, Писемский, Шевченко — поэт и художник — блестяще... Зал был битком набит.

Д. Кипиани ⁴⁸³, Письмо к жене от 13 ноября 1860 г. А. Е. Корнейчук, Доклад на VI Пленуме правления Союза Советских писателей СССР, посвященный 125-летию со дня рождения Т. Г. Шевченко, Бюллетень № 1, К., 1939, стор. 31.

* * *

Вечером была на чтении в пользу воскресных школ, в Пассаже. Читали: Бенедиктов, Полонский, Майков, Писемский, Достоевский и Шевченко.

Вот, век изучай и все не поймешь то, что называют публикой. Шевченка она так приняла, точно он гений, сошедший в залу Пассажа прямо с небес. Едва успел он войти, как начали хлопать, топать, кричать. Бедный певец совсем растерялся. [Думаю, что неистовый шум этот относился не столько лично к Шевченку, сколько был демонстрацией.] Чествовали мученика, пострадавшего за правду. [Но ведь Достоевский еще больший мученик за ту же правду... Шевченко был только солдатом, Достоевский был в Сибири, на каторге. Между тем Шевченка ошеломили овациями, а Достоевскому хлопали много, но далеко не так. Вот и разбери. —]

С Шевченком даже вышло совсем удивительно. Он нагнул голову и не мог вымолвить слово. Стоял, стоял и вдруг повернулся и вышел, не раскрыв рта. Шум смолк и водворилась тишина недоумения. Вдруг из двери, через которую выходили на эстраду чтецы, кто-то выскочил и схватил стоящие на кафедре графин воды и стакан. Оказалось, что Шевченку дурно. Через несколько минут он, однако, вошел снова. И ему снова было стали хлопать, но, вероятно, щадя нервы его, раздалось несколько шиканий. Он стал читать, останавливаясь на каждом слове, дотянул, однако, благополучно все три стихотворения. Последнее даже шло уже как следует и им закончился сегодняшний литературный вечер. [Провожая Шевченку, ему хлопали уже гораздо меньше, точно восторг весь выдохся при встрече, или точно то, что он прочел, его охладило.] В нашу ложу явился Шевченко уже совершенно оправившимся.

Из записок Е. А. Штакеншнейдер, «Русский вестник», 1901, август, стор. 415 — 416.

* * *

Было литератур[ное] чтение в Пассаже с участием Достоев[ского], Бенед[иктова], Майков [а] и Шевченко. Стихотворцев Б. и М. принимали с большими аплодисментами, по два раза заставляли читать стихи. Шевченку же приняли с таким восторгом, какой бывает только в итал[ьянской] опере. Шевченко не выдержал, прослезился и, чтобы оправиться, должен был уйти на несколько минут за кулисы. Потом читал мало-/308/российские стихи, слов публика большею частью не поняла, но за то насладилась мелодичностью его говора.

Н. Н. Обручев ⁴⁸⁴, Из письма к Н. А. Добролюбову от 11 декабря 1860 года. В. Княжнин, Добролюбовский архив, «Заветы», 1913, февраль, стор. 93 — 94.

* * *

Уперше батько бачив Шевченка на літературному вечорі, що його влаштувало Т-во допомоги бідним літераторам. Ім’я Шевченка мало велику популярність у інтелігентних колах Петербургу. Його знали й любили не тільки як поета, але й як політичного борця-мученика, що коло 10 років мучився в тяжкій неволі. Перебування Шевченка в Петербурзі було тріумфом: безперестанні запрошування на обіди, вечірки, раути, де всі старалися висловити йому свою прихильність і любов, влаштовувалися один за одним. Але все це було порівняно вибране коло, а щоб поета могли вітати маси, Т-во допомоги бідним літераторам улаштувало спеціального вечора. Велика заля, здається консерваторії, була переповнена. Публіка заповнила не тільки всі місця, але й усі проходи. Ніхто не думав про тісноту. Наелектризована юрба нетерпляче чекала, поки вийде поет. Ось на естраду вийшов Тарас. Але який вигляд він мав! Це була не колишня міцна, здорова й сильна людина, що її всі знали на портретах. В очах його не було вже колишнього вогню. Лице втратило вираз живого гумору. Зігнулася спина, безсило висіли руки й жалісно тремтіла лиса голова. [Він стояв не як тріумфатор, що перед ним схилялася людська маса, до якого неслися її пориви, а як змучена, хвора, змордована людина, що благала тільки про спокій.]

Звичайно на таких вечорах виступали петербурзькі славетні літератори зі своїми новими творами, ще невідомими публіці. Вони були певні як у собі, так і в тім, що буде успіх. Вони спускалися до юрби з олімпійських високостей. Юрба не хвилювала їх. Усе, починаючи з їх творів і кінчаючи їх зовнішністю та вбранням, було бездоганне. Повна протилежність тут був Тарас Григорович. Несміливий, непевний, схвильований, стояв він перед натовпом. На ньому був якийсь незграбний фрак, як видно, з чужого плеча, шию обмотувала якась недоладна шарфа. [Не виглядало на те, що це властитель дум. Він будив почуття глибокого жалю.] Різницю в Шевченкових зовнішності та поводженні й петербурзьких літераторів побачили всі й оцінили як слід. Для всіх було ясно, що перед ними не тільки великий поет, але й замордована, хвора людина, що вийшла на волю після довгих, тяжких років заслання й неволі, які одібрали в неї все — молодість, сили, здоров’я, майбутнє. Страшенний ентузіазм охопив аудиторію. Довго не замовкали виклики, грім оплесків і вибухи захвату потрясли стіни залів, що ще нікрли не бачили таких овацій. Тарас Григорович, розгублений, приголомшений, ще більше збентежився, ніж раніш, виходячи на естраду. Він несміливо вклонявся, як видно, дуже схвилювався й нарешті не витримав — тяжкі ридання підступили йому /309/ до горла й сльози полилися з очей. Тремтячими руками затулив він обличчя й кинувся з естради.

Цей вияв того внутрішнього становища, яке переживав поет, остаточно зворушив аудиторію. Усі були глибоко схвильовані. Багато було таких, що самі не могли вдержатися від сліз. Виклики вітання й оплески ще зміцнилися. Пройшло багато часу, поки Шевченко знов з’явився на естраді. Шум у залі, здається, ще зміцнився. На обличчі Шевченка ще було сильне хвилювання. Тремтячими руками вийняв він із внутрішньої кишені фраку складену чвертку сірого паперу, розгорнув і хотів читати. Заля завмерла. Стала повна тиша. І тут, у цій тиші, так виразно, так ясно й моторошно почулися ридання поета-мученика. Скільки часу пройшло, ніхто не знав. Нарешті до нього кинулись, давали води. Він охопив руками голову й весь тремтів, ридаючи, коли його виводили з залі. Читання не відбулося. Схвильована юрба почала розходитися. [Ніколи їй не доводилося бачити таку трагедію життя, відгуки таких мук, які тепер усі почули в цих німих риданнях поета. Шевченко не просто був схвильований, збентежений гарячим прийманням. Це не був лише нервовий припадок, а найглибше моральне зворушення. Що ж його викликало? Тут уперше, в пишній залі, серед захватної юрби, під грім оплесків і викликів вітання, Шевченко з жахом зрозумів, що здоров’я, сили, молодість безповоротно відійшли, надії розбито, у майбутньому безрадісно й пусто. Пізні лаври, що їми вінчали нещасного поета, не могли дати йому радості. Вони ще більше підкреслювали жах пережитого, якого страшна мара переслідувала Шевченка, позбавляючи його бадьорості та віри в себе.

Гучні овації лунали, як гірка іронія в ушах поета. На що вони? Їм же не воскресити того, що вмерло, що так безжалісно було зневажено, їм не повернути молодості та вогню натхнення, не сцілити хворого серця. Цей вінець, що їм вінчала його юрба, чи не буде він вінцем суму на могилі його розбитого життя, — і одчай, жах охопили поета, коли він, ридаючи, невільно відкрив перед усіма свою змучену душу.

Спогади про цей вечір залишилися в батька на все життя, і ніколи він не міг спокійно про це оповідати.]

Трохи згодом відбувся другий, удатніший виступ поета на літературнім вечорі в тій же залі. Знову небувалий натовп народу, захватний ентузіазм та сердечний, чулий прийом. На цей раз поет краще володів собою. Він хвилювався, але вже міг читати. «Чернець» — це був перший твір, що його він продекламував. Майстерности в читанні він не виявив. Він скоріше не читав, а співав, розтягуючи склади, через що було мало в читанні виразности. Голос йому тремтів, як розбитий, але все це не розхолодило аудиторію, і Шевченкові прийшлося без кінця краю виходити на виклики публіки й читати до повної страти голосу. Читав він дрібні свої речі, що були відомі публіці, які саме — тепер згадати не можу. Цей вечір був ізнову цілковитий тріумф для Тараса Григоровича — тим більший і рідкий, що петербурзька публіка взагалі мала дуже мало ентузіазму й треба було багато даних, щоб розворушити її. Можна напевно сказати, що Шевченко в той час був у Петербурзі найпопулярніша людина, чи, як він сам казав, «модна фігура». Батько тоді ж таки й персонально познайомився з Тарасом Григоровичем. Потім він двічі зустрічався з ним у Костомарова й Куліша, [близьких і вірних друзів Шевченка. Вони бачили в Шевченка прояви байдужості й усяково старалися заохочувати його продовжувати поетичну, творчість, будили його геній, що ніби заснув, ставлячи перед ним високі цілі. Вони вказували йому, що треба робити для народу, для його освіти, — «панський вік кінчається, а людський починається, то саме час поміркувати, як би людям допомогти духом у гору піднятися». Наслідки всіх цих заходів відомі. Шевченко знову брався до роботи. Працював у Академії Мистецтв, писав, серйозно зацікавився тим, щоб видавати літературу для народу.]

Перший раз батько зустрівся з Тарасом Григоровичем, тепер не згадаю, в Куліша чи Костомарова, на людному зібранні, [куди Шевченко прийшов трошки вже напідпитку.] Він виглядав як людина хвора, що завчасно зістарилася. [Це були наслідки, як мук, що він пережив, так і зловживання міцними напоями.] Він був середній на зріст, гладкий і зі значною сивиною. Голова лиса з характерним великим лобом. Вільно ввійшовши в кімнату, де чекало на нього багато запрошених, він почав хутко обходити всіх, міцно стискуючи руки, а з багатьома й обіймався. Коли його познайомили з батьком, він із привітною усмішкою стиснув йому руку й пройшов далі, але тут хтось, здається один із братів Лазаревських, сказав Шевченкові, що батько знає на пам’ять майже всі його твори й чудово їх декламує. Шевченко тоді хутко повернувся до батька, гарячо його обняв, і, звернувшись із словами «друже мій любий», висловив йому свою подяку в кількох теплих і сердечних виразах» Батько казав, що взагалі Шевченко під добру руч усіх найбільше вражав /310/ своєю щирістю й добродушністю. Але того дня Шевченко був у лихому настрою. На початку вечері він був сумний і похмурий. [Багато пив.] У розмові з несимпатичними йому особами важким духом на них дихав і ставав причіпливий і різкий. [Ступнево все більше впиваючись,] він бентежив своє наболіле серце, згадуючи про своє гірке дитинство, кріпацтво й т. і. й уже не звертав уваги на тих, що його оточували.

Друга зустріч батька з Тарасом Григоровичем була цікавіша. Він був у доброму настрої й із захватом живо й образно оповідав про страхіття, що він пережив. Пригадував, як він перебував у Орській фортеці, в експедиції Бутакова, щоб зняти берегові види Аральського моря. Тоді Один із офіцерів узяв його до свого повстяного шатра й Шевченко ввесь похід зробив окремо від своєї роти, був веселий і радий з роздолля степів, що міг вільно малювати акварелі, складаючи чудового альбома видів Аральського моря й подорожніх картин. Кажучи про Новопетровську фортецю, він між іншим зауважив, що скифи, що серед них, на берегах Дунаю добував віку Овідій Назон ⁴⁸⁵, були дикі варвари, але не п’яниці, а ті, що його оточували, були і те і друге. Коли тіні минулого видимо почали охмарювати настрій Тараса Григоровича, йому дали гітару. Він страшенно любив музику й особливо співи, а де траплялася гітара, й сам співав із охотою, але не дуже гарно, хоча й із великим почуттям.

Незабаром батько виїхав із Петербургу й більше йому не довелося зустрітися з Тарасом Григоровичем.

Спогади А. Ананьєва ⁴⁸⁶. О. Ананьев, Зі споминів про Тараса Шевченка, «Україна», 1930, березень — квітень, стор. 106 — 109.

* * *

[...] Шевченко тебе кланяется и скубе за ухо за то, что ты сбрехал, обещал ему прислать рисунок могил между Городней и Ольшаной, да слово твое тепле.

Л. Тарковская, Письмо к сыну В. В. Тарновскому от 17 ноября 1860 г., «Записки історично-філологічного відділу АН УРСР», кн. VII — VIII, 1926, стор. 378.

* * *

[...] Я его [Шевченко] лично знал, довольно много и в разное время беседовал с ним, глубоко его уважал и ценил, и потому мне в высшей степени симпатично то, что Вы о нем говорите и как отстаиваете права малороссийской литературы и поэзии...

Я с самим Шевченкой говорил не раз о Брюллове, и он во многом со мною соглашался, но отстаивал его всего больше, как своего благодетеля и во многом — просветителя.

В. В. Стасов ⁴⁸⁷, Письмо к А. Н. Пыпину от 10 марта 1888 г. И. Е. Репин и В. В. Стасов, Переписка, т. II, М. — Л., 1949, стор. 445. /311/

* * *

[...] Насколько помнится, в 1860 году, вернувшись с путешествия, я не был более посылаем к Тарасу Григорьевичу, так как между ним и моей матушкой произошла размолвка.

Дело было следующее. В самом начале их знакомства чем-то расстроганный Шевченко подарил моей матушке рисунок, сделанный тушью и изображавший его самого в казарме, ночью, во время солдатской попойки, угощающим кренделем маленького киргизенка.

[Кроме действительно художественного достоинства (дивно передана пустая, дымная атмосфера казармы),] этот рисунок особенно интересен тем, что, по словам самого художника, это была первая его попытка снова приняться за рисование после долгого запрета прикасаться к перьям, карандашам и проч. письменным и рисовальным принадлежностям. История добычи куска туши, сооружения кисточки, самого рисования втихомолку и украдкой — все это составляло ряд интереснейших эпизодов из жизни ссыльного поэта и придавало этой вещице особенную, если можно так выразиться, святую ценность.

Прошло года два со дня поднесения рисунка. Тарас Григорьевич приходил в дом наш запросто, обедал, просиживал вечера и положительно считался своим, домашним, всеми любимым человеком. Крепко установившиеся, по-видимому, добрые отношения прервались совершенно внезапно. Однажды Шевченко попросил отдать ему некогда подаренный им рисунок, говоря, что он ему нужен для снятия с него фотографического снимка. При этом он так конфузился и путался в словах, что матушка, не желая обидеть его прямым отказом и в то же время замечая, по его необыкновенному смущению, что он не говорит правды, решилась, прежде чем исполнить его желание, спросить у профессора Пименова ⁴⁸⁸ (общего их друга) объяснение загадки, покуда же она ограничилась уклончивым ответом. Пименов решительно посоветовал матушке рисунка Шевченку не отдавать, [так как по его словам, Тарас Григорьевич часто высказывал сожаление по поводу легкомыслия, с которым он расстался с ним.] Кроме того, матушка уклонилась от исполнения просьбы Шевченка и под тем еще предлогом, что альбом, в который между прочим был вклеен злополучный рисунок, настолько объемист и ценен, что поручать его незнакомому фотографу она не решается; она известила поэта, что сама отвезет альбом к известному в то время фотографу Робильяру, который лучше всякого другого сделает снимок, причем обойдется с самым альбомом бережно, не попортив и не запачкав его. По получении этого ответа между Тарасом Григорьевичем и моей матерью возникла переписка, с обоюдным обменом колкостей, после которых он перестал у нас бывать. Как ни старалась впоследствии моя матушка возобновить дружеские отношения, Тарас Григорьевич не поддался никаким увещаниям, и все старания общих друзей устроить примирение остались без результата.

Б. Суханов-Подколзин, Воспоминание о Т. Г. Шевченке его случайного ученика, «Киевская старина», 1885, февраль, стор. 238 — 239. /312/

* * *

Как давно был знаком Сем. Ст. [Гулак-Артемовский] с Т. Г. Шевченко, — того сказать не могу; но только взаимные отношения их, несмотря на несходство натур, были самые дружеские, фамилиарные, не нарушаемые даже не совсем иногда удачными шуточками Гулака насчет Тараса. Так, собрались раз ко мне гости, в числе которых были Н. И. Костомаров, Стороженко ⁴⁸⁹, Артемовский и Шевченко. Последний как-то особенно разговорился про киргизские степи и, вспомнив, между прочим, о киргизских лошадях, заметил, что крепость их такова, что они могут пробегать в сутки до 200 верст. «Слухай, Тарасе, — вдруг останавливает его Сем. Ст., — один пан програв в карти все, що тільки мав. Осталось в його тільки сукна аршин 200, але він і те сукно програв, А хто виграв, зміряв сукно та й каже: замісто 200 тут тільки 20 аршин?!.» — «Бо у мене такі аршини», — одказує пан. То, може, і у тебе, Тарасе, такі ж версти?!..» — «Десь ти, Семене, — хмуро заметил на это Тарас Григорьевич, — для того уродився, щоб з людей глузувати?.. Лицедію ти!» — «Якби не було на світі Семенів, — продолжал расходившийся Артемовский, — то ти, Тарасе, скакав би з своїми кіньми не по 200, а по 1000 верстов в сутки...» — Едва ли можно представить себе более неуместного, хотя, по сущности, совершенно и незлобивого подшучивания, каким оказывалось это, направленное на кого же? — на Тараса Григорьевича! — человека в разговоре обыкновенно крайне сдержанного, не многоречивого и который, смело можно утверждать, в жизни не проронил полслова лжи: до того последняя находилась в противоречии со всей его натурой! Сем. Степан., впрочем, и сам заметил, что в данном случае, как говорится, зарвался, а потому тотчас же начал уверять своего «щирого земляка по родине, по духу и вири» в своей братской любви и просить не сердиться на него, потому что нельзя же иногда и «не пошутковать?!.» Шевченко был слишком добрый и умный человек, да к тому же вдоволь в своей жизни и натерпелый, чтобы сердиться за всякую, хотя бы и неуместную приятельскую шутку, а потому на эту, как равно и на многие другие подобные шуточки Артемовского, вызывавшие их иногда на взаимную и презабавную подчас пикировку, — конечно, махнул только с улыбкой рукой [...]

Заходил я, хотя и не часто, к Тарасу Григорьевичу, но больше встречал его у знакомых. Заходил и он ко мне, принося, бывало, всякий раз детям моим гостинца в виде каких-либо книжечек или рисунков.

Зосим Недоборовский ⁴⁹⁰, Мои воспоминания, «Киевская старина», 1893, февраль, стор. 191 — 192. /313/

* * *

Тодішня молодіж з великою пошаною, навіть з побожністю, відносилася до поета, і п. Черепахин ⁴⁹¹, охоплений загальним рухом, не вважаючи на те, що сам він донський козак, поспішився не втратити щасливої нагоди і попросив свого товариша повести його до Шевченка. Тарас жив тоді в Академії. Кімнатка була дуже мала, непривітна, з маленькими вікнами і панував в ній чималий таки розгардіяш; скрашали її трохи тільки малюнки пером самого ж хазяїна їх, що висіли геть-геть по стінах. Хазяїн, огрядний чоловік, лисий, з сивими вусами і трохи похмурим видом, ласкаво привітав гостей [словами: «Сідайте, хлопці... Отсе ж тільки що в мене були «овечатка», — так проводив»... Овечатками він називав панночок-українок, що іноді забігали його провідати.]

Звичайно, що розмова велась здебільшого про Академію і як до неї вступити молодим школярам і Тарас де в чому їм порадив. Після сього Черєпахин ще кілька разів до своєї хвороби заходив до Тараса завжди з Софійським і рідко доводилось їм здибати там ще кого іншого. Стрічав він там, як згадує, одного чиновника, очевидячки близького Тарасові чоловіка з якоюсь дівчиною Марусею *. Відносини сього чиновника до Тараса, як здавалося, були дуже щирі і прості і лічився він, певно, своїм близьким чоловіком, бо поводився зовсім вільно, любив співати і таки гарненько виводив українські пісні. Одного разу, зайшовши туди з Софійським [своїм другом], Черєпахин почав читати «Кавказ», котрий в рукопису ходив тоді по руках молодіжі, і Тарас радо став йому помагати, повчаючи, як виразніш і певніш вимовляти українські слова, а далі і сам, не втримавшися, з гарячим натхненням видеклямував свій стихотвір.

[Жив тоді Тарас Шевченко, як помічав оповідач, відокремлюючись — ні в українській громадці, що купчилась навколо Куліша, ні в театрі, ні в залах Ермітажу, де тоді споруджались іноді любительські українські вистави, — жодного разу йому не трапилось його бачити...] Ніколи Черєпахин не бачив, але навіть і не чув ні від кого, що Шевченко був коли п’яний або любив упиватися і лихословити [в чому його декотрі докоряють], і не хоче йняти віри, щоб за ним водилась така вада. Взагалі наш велетень-поет зробив на нього враження людини простої, надзвичайно доброї і щиро переконаної в своїх думках.

Спогади Е. Г. Черепахіна. Микола Вороний, Згадка про Т. Г. Шевченка, «Зоря», 1894, ч. 5, стор. 110.

* І. М. Мокрицький з своєю дружиною Марією Львівною. — Ред.

Відсутні фрагменти в квадратних дужках додані за іншим виданням. — Прим. litopys.kiev.ua

* * *

Живя в Петербурге, Шевченко любил посещать трактир около биржи, в котором собирались матросы с иностранных кораблей: голландцы, англичане и другие и в который поэтому, очень редко заглядывала полиция. Всегда тихий и кроткий Шевченко, подпивши, приходил в страшно возбужденное состояние, бранил все, и старое и новое, и со всего размаху колотил кулаком по столу. Очевидцы сообщали мне, что подобные «сцены делал», в Венеции, великий зоолог Брем. /314/

Однажды встретили в Петербурге подгулявшего Шевченка, шедшего с таким же Якушкиным ⁴⁹² [под руку; они взаимно поддерживали друг друга. Шевченко, обращаясь к встретившемуся с ними знакомому и усмехаясь, сказал: «Поддержание народности».]

Н. Белозерский, Тарас Григорьевич Шевченко по воспоминаниям разных лиц, «Киевская старина», 1882, октябрь, стор. 74.

* * *

[...]Я стал бывать на недельных журфиксах редакции [«Основа»]; посещал я эти вечера регулярно и с большим интересом, так как это было мое первое проникновение в чисто литературные круги.

В гостиной на диване за столом обыкновенно усаживались Шевченко, Костомаров и ни на шаг от них не отходивший Кулиш. Хотя я и был знаком с Н. И., но все же не решался помещаться около такого многозначительного трио; к тому же на вечерах бывало немало выдающихся нотаблей-малороссов, например, Афанасьев-Чужбинский, А. Стороженко (автор малороссийских повестей), Трутовский (художник) ⁴⁹³ и другие. Помню, заметив одного довольно плотного господина, я спросил, кто это? «Муж Марко Вовчка», — получил я в ответ таким тоном, что больше сказать о нем нечего. Самой Марко Вовчка, в то время крайне популярной, я ни разу не встречал. Меня особенно приковывал к себе Шевченко; ранее я видал его изредка в университете на лекциях Костомарова и на литературных чтениях, но только на вечерах «Основы» имел случай пристальнее вглядеться в его лицо. Я тогда очень мало обращал внимания на физиономии, но лицо Шевченко положительно увлекло меня. На близком расстоянии он выглядел очень схожим, как изображен на литографском портрете Мюнстера; лицо, порядочно отекшее, носило явные следы много пережитого Шевченком, в том числе и той слабости, которая в последние годы преждевременно ускорила его жизненный конец. Притом крупные черты лица его не производили особенно располагающего впечатления. Но стоило отойти на несколько шагов, и Шевченко становился совершенно неузнаваемым: он тогда делался похожим на известный портрет-офорт его собственной работы. И все это делали его удивительные бархатные, такие глубокие-глубокие темнокарие глаза; все лицо так ими скрашивалось, что Шевченко точно преображался, становился моложе, тихая вдумчивость и мягкость сердечная светилась на его лице. Шевченко мало принимал участия в спорах, но когда он начинал говорить, — точно какие-то искорки пробегали в его глазах.

Л. Ф. Пантелеев, Из Воспоминаний прошлого, М. — Л., 1934, стор. 170 — 171.

* * *

Здоровье поэта-художника видимо разрушалось. Грусть и душевная тоска, недовольство собою, недовольство жизнью одолевали его. /315/ Он редко смотрел в глаза... На горизонт его надвигалась мрачная туча и уже понесло холодом смертельной болезни на его облитую слезами жизнь. Он все еще порывался видаться с друзьями, все мечтал поселиться на родине... и чувствовал себя все хуже.

Л. Жемчужников, Воспоминание о Шевченке, «Основа», 1861, березень, стор. 2 — 3.

* * *

[...] Т. Г. Шевченко прихварывал еще с прошлой осени, а в конце января этого года он уже почти не оставлял своей квартиры в доме Академии художеств. Квартира эта, отведенная ему после возвращения его в П-бург, состояла из одной, очень узкой комнаты, с одним окном, перед которым Шевченко-художник обыкновенно работал за мольбертом. Кроме стола с книгами и эстампами, мольберта и небольшого диванчика, обитого простою пестрой клеенкой, двух очень простых стульев и бедной ширмы, отгораживавшей входную дверь от мастерской художника, в этой комнате не было никакого убранства. Из-за ширмы узкая дверь вела по узкой же спиральной лестнице на антресоли, состоящие из такой же комнаты, как и внизу, с одним квадратным окном до пола: здесь была спальня и литературный кабинет Шевченко-поэта. Меблировка этой комнаты была еще скуднее. Направо в углу стоял небольшой стол, на котором обыкновенно писал Шевченко; кровать, с весьма незатейливой постелью, и в ногах кровати другой, самый простой столик, на котором обыкновенно стоял графин с водой, рукомойник и скромный чайный прибор.

Около года я не был в П-бурге и, возвратясь в конце января на северную Пальмиру, тотчас отправился поклониться поэту. Возле его дверей мне встретился солдат, который обыкновенно ему прислуживал. «Дома Тарас Григорьевич?» — спросил я его. «Нетути, — отвечал служака. — Он нонича рано еще уходил из дома». Я однако подошел ближе к двери поэта с намерением положить в створный паз мою карточку, как я прежде часто делал, когда не заставал его дома, но, к крайнему моему удивлению, дверь от легкого моего прикосновения отворилась. В комнате, служившей мастерской художника, никого не было, а наверх я не хотел итти, боясь обеспокоить поэта, и стал надевать мои калоши. «Кто там?» — раздалось в это время сверху. Я узнал голос Шевченко и назвал свою фамилию. «А!.. ходить же, голубчику, сюда», — отвечал Тарас Григорьевич. Войдя, я увидел поэта: он был одет в коричневую малороссийскую свитку на красном подбое и сидел за столом боком к окну. Перед ним стояла аптечная банка с лекарством и недопитый стакан чая. «Извинить, будьте ласковы, що так принимаю. Не могу сойти вниз, — пол там проклятый, будь он неладен. Сидайте». Я сел около стола, не сказав ни слова. Шевченко мне показался как-то странным. Оба мы молчали, и он перервал это молчание. «Вот пропадаю, — сказал /316/ он. — Бачите, яка ледащиця з мене зробылась». Я стал всматриваться: пристальнее и увидел, что в самом деле во всем его существе было что-то ужасно болезненное; но ни малейших признаков близкой смерти я не мог уловить на его лице. Он жаловался на боль в груди и на жестокую одышку. «Пропаду», — заключил он и бросил на стол ложку, с которой только что проглотил лекарство. Я старался его успокоить обыкновенными в этих случаях фразами, да впрочем и сам глубоко верил, что могучая натура поэта, вынесшая бездну потрясений, не поддастся болезни, ужасного значения которой я не понимал. «Ну годи обо мне, — сказал поэт, — расскажите мне лучше, что доброго на Украине». Я передал ему несколько поклонов от его знакомых. Он о всяком что-нибудь спросил меня, и очень грустил о больном художнике Ив. Вас. Г-м, у которого гостил в последнее свое пребывание в Киеве. Говоря о Малороссии и о своих украинских знакомых, поэт, видимо, оживал; болезненная раздражительность его мало-помало оставляла и переходила то в чувство той теплой и живой любви, которою дышали его произведения, то в самое пылкое негодование, которое он по возможности сдерживал.

На столе, перед которым он сидел, лежали две стопки сочиненного им малороссийского букваря, а под рукой у него была другая «малороссийская граматка» ⁴⁹⁴, которую он несколько раз открывал, бросал на стол, вновь открывал и вновь бросал. Видно было, что эта книжка очень его занимает и очень беспокоит. Я взялся было за шапку. Поэт остановил меня за руку и посадил. «Знаете вы вот сию книжицу?» — он показал мне «грамотку». Я отвечал утвердительно. — «Ану, если знаете, то скажите мне для кого она писана?» — Как для кого? — отвечал я на вопрос другим вопросом. «А так, для кого? — бо я не знаю для кого, только не для тех, кого треба научить разума». Я постарался уклониться от ответа и заговорил о воскресных школах, но поэт не слушал меня и, видимо, продолжал думать о «грамотке».

«От якбы до весны дотянуть! — сказал он после долгого раздумья, — да на Украину... там може бы и полегшало, там може б ще хоть трошки подихав». Мне становилось невыносимо, я чувствовал, как у меня набегали слезы. Он расспрашивал меня о варшавской железной дороге и киевском шоссе. «Да! — сказал он, — когда б скорее ходили почтовые экипажи, не доедешь живой на сих проклятых перекладных, а ехать нужно, — умру я тут непременно, если останусь».

Я стал прощаться. «Спасибі, що не забуваєте, — сказал поэт и встал. — Да! — прибавил он, подавая мне свой букварик, — просмотрите его, да скажите мне, что вы о нем думаете». С этим словом он подал мне книжку, и мы расстались... навсегда в этой жизни. Более я не видал уже Шевченко в живых [...]

Н. Лесков, Последняя встреча и последняя: разлука с Шевченко, «Русская речь», 1861, № 21, стор. 314 — 315. /317/

* * *

Хотя Шевченко не было еще и 47 лет (он родился в 1814 г.), но здоровье его было настолько подорвано, что уже с осени 1860 г. он стал чувствовать себя нехорошо, а в январе и феврале 61 г. выходил из дому в виде исключения, изредка посещая кого-нибудь из самых близких знакомых. Это, однако, не мешало ему усердно заниматься гравированием, к которому особенно пристрастился по возвращении из ссылки; не покидал он и живопись, — так, в январе закончил портрет одной дамы.

Л. Пантелеев, Смерть и похороны Шевченко, «Речь», 1911, 26 февраля.

* * *

В феврале 1861 года я отправился к нему узнать о состоянии его здоровья. Он сидел за столом, кругом его были неоконченные работы. Он сказал, что его здоровье значительно поправляется и на будущей неделе он непременно придет ко мне. Между прочим, тогда показал он мне золотые часы, недавно им купленные. То были первые часы, которые готовился он носить: до тех пор скудость средств не дозволяла ему думать о такой роскоши. Тарас Григорьевич относился к этим часам с каким-то детским удовольствием. Я простился с ним, взявши с него обещание придти ко мне на будущей недели, а если не будет в силах, то уведомить меня, и я сам приду к нему. Это было в пятницу. В следующее затем воскресенье его не стало.

М. И. Костомаров, Письмо к изд.-редактору «Русской старины» М. И. Семевскому, «Русская старина», 1880, т. XXVII, стор. 606.

* * *

Павел Михайлович ⁴⁹⁵, подвиньте скорее совет Литературного фонда на помощь бедному Шевченко. У него водяная в груди в сильной степени, и хотя лечит его хороший доктор по приязни (Круневич ⁴⁹⁶), но медицинская помощь парализуется неудобствами жизни Шевченко и отсутствием всякого за ним ухода: живет он в Академии, в комнате, разделенной антресолями на два яруса, спит в верхнем, где окно приходится вровень с полом, а работает в нижнем, где холодно. В обоих ярусах сыро, дует из окна, особенно в верхнем, потому что окно начинается от пола. Это способствует отеку ног и примешивает к существующей болезни простуду. Ходит за ним академический сторож, навещающий его известное число раз в день. Я видел его доктора, Круневича, и знаю от него, что при таких неудобствах жизни ненадежно не только выздоровление Шевченко, но даже и сохранение сил его до весны, чтобы он мог исполнить по крайней мере свое желание: съездить на родину [на купленную им недавно земельку на берегу Днепра, где он позаботился выстроить себе скромную хатку и о которой он так любит мечтать.] Если нельзя найти ему квартиру от жильцов, которые взяли бы на себя уход /318/ за ним, то можно поместить его, например, в Максимилиановскую больницу, где есть отдельные, удобные помещения для больных за цену не слишком высокую. Надо только выхлопотать в этой больнице место, а Шевченко перейти туда согласен. Похлопочите, чтобы это было улажено поскорее! Несчастный Шевченко, — началась было для него спокойная жизнь, оценка, — и ему так мало пришлось пользоваться ею!

В. М. Жемчужников ⁴⁹⁷, Письмо к П. М. Ковалевскому от 20 февраля 1861 г., «Тридцать дней», 1937, № 8, стор. 90.

* * *

Боже мій, де той Тарас дівся! Він як заїздив до мене позапрошлий: год у Пирятин, то тілько й розмови було у нас, що про Вас — наша радість! Співав мені ваших пісень, да «ні», каже, «далеко куцому до зайця» — не заспіває б то так.

Тепер же як я приїхав в Петербург — того часу до його, а він спав, голубчик, — не пустили, кажуть — трудно йому дуже. На другий день ми приходимо з Опанасом *, а він на столі. Що будеш робить — смерти не одперти, як Ви кажите.

Петро Мокрицький ⁴⁹⁸, Лист до Марко Вовчок від 25 червня 1861 р., «Записки історичнофілологічного відділу АН УРСР», 1926, кн. VII — VIII, стор. 381.

* Очевидно, це Опанас Васильович Маркович. — Ред.

Попередня     Головна     Наступна