[Воспоминания о Тарасе Шевченко. — К.: Дніпро, 1988. — С. 43-50; 472-473.]

Попередня     Головна     Наступна

Ф. Г. Лебединцев

МИМОЛЕТНОЕ ЗНАКОМСТВО МОЕ С Т. Г. ШЕВЧЕНКОМ И МОИ ОБ НЕМ ВОСПОМИНАНИЯ

...Имя Тараса стало известно мне с юношеских моих лет по упоминаниям о нем в нашей семье, относящимся к той, главным образом, поре его жизни, когда к его христианскому имени не прикладывалось еще никакого другого, кроме имени хлопця и погонича, когда он, не окончив учения ни в школе дьячка Петра Богорского, ни у хиромантика-диакона с. Майдановки, жил несколько лет в неопределенном положении не то наймита, не то приемыша у священника с. Кирилловки о. Григория Кошица. Семья этого соседа была в ближайшем знакомстве с нами и если, например, приезжал к нам в гости о. Григорий с своею супругою Ксениею Прокопиевною, то широкохвостою буланою их кобылою по большей части правил Тарас, будущий украинский поэт, и он же продовольствовал ее в нашей конюшне и водил на водопой до Нечитайлового ставка. На той же одинокой кобыле доставлял он сына о. Григория Яся к учению в Богуслав и потом в Киев, а иногда возил сливы, яблоки или дыни на продажу в соседние местечка Бурты и Шполу, совершая каждый раз переезд чрез наше село. В один из таких переездов Тараса и Яся на Нечитайловом мостку «спіткала лиха година»: воз ли или мосток подломился, не помню, но только сливы высыпались из воза в такой ставок, в котором курице утонуть было нельзя, но и вылезть из него трудно. Прибегали они к нам просить «поратунку», как выражалась матушка Ксения Прокопиевна, и долго вытаскивали сливы из болота и полоскали их в болотной же воде. Сколько помнится, торговая эта экспедиция вышла неудачною: так называемые ранние сливы не выдержали далекого переезда и как они оказались, кроме того, в болоте, то и цена им была грош. Тарасу и Ясю досталось, кажется, на бублики от расчетливого, даже несколько скупого и взыскательного о. Григория, хотя общественное мнение околотка винило именно его за то, что он вздумал транспортировать в далекую дорогу столь нежный продукт, и даже сама матушка Ксения Прокопиевна не одобряла по существу столь смелого и рискованного проекта своего «господина», выставляя в довод о ранних сливах то, что бог родит их «на всякого долю» и что добрые люди отдают их за спасибі, а излишек предоставляют даже на потребление собакам и свиньям. Но о. Григорий тем и был оригинален, что чужих доводов, а тем более доводов своего подружія, не признавал, смотрел вообще на вещи философски или же с точки зрения экономической.

Приходилось ли мне видеть когда-либо Шевченка в этом первобытном приниженном состоянии, никак припомнить не могу; не могу также определенно сказать, какова была жизнь Тараса у /44/ о. Григория, как долго и на каких условиях он жил у него. Первоначально, по малому возрасту, был он креденсовым (буфетчиком), как говорил в шутку, т. е. чистил и прятал в шкаф ножи и вилки, перемывал тарелки и ложки, топил «грубку в покоях», состоял на мелких посылках по селу и в поле, по вечерам повторял псалтырь и читал жития святых, в досужие часы рисовал углем на коморе и стайне петухов, людей, церковь, даже и киевскую дзвіницю, а затем его стали употреблять и на все другие хозяйственные и полевые работы и даже на самостоятельные и ответственные поездки с Ясем в школы и на ярмарки. Получал ли Тарас за свой труд и услуги какую-либо плату, не знаю; думаю, что сначала, будучи еще хлопцем, он не имел никакого денежного вознаграждения, как сирота, которого надо было одеть и прокормить, и как не приученный еще и малоспособный к работе. И впоследствии наемная плата его не могла быть сколько-нибудь значительна: в те годы дюжий парубок на хозяйской одеже получал 15 — 20 руб. асс. в год, а мальчик лет 16-ти, с шуточным названием «креденсового», служил у нас приблизительно в то же время за три рубля асс. в год.

Зная близко священника Кошица и его жену, можно безошибочно утверждать, что по тогдашнему крестьянскому быту подраставший Тарас не мог бы найти лучшего приюта, как в доме приходского батюшки, и что жизнь его здесь (а он жил, полагать надо, не менее 3 лет) была гораздо удобнее и беспечальнее, чем жизнь других, даже хозяйских сыновей его возраста. О. Григорий был хороший распорядительный хозяин и если был строг и взыскателен, то конечно больше на словах, ибо о тех наказаниях и истязаниях, каким подвергались неисправные и ленивые работники на панщине, тут не могло быть и речи; что же касается самой матушки, то это была идеальная женщина по необычайной доброте, кротости, снисходительности, заботливости и попечительности обо всем и обо всех. У такой хозяйки рабочим не могло быть плохого житья, а по части кормления им могли завидовать и хозяйские дети. Непосильным трудом своей прислуги священники никогда не обременяли, но и праздно сидеть у них не приходилось, так как хозяйство их было обширнее крестьянского и в нем заключался главный источник их содержания... Не вспоминал он и о своей старшей сестре Катерине, в противоположность Ярине, которую печатно величал великомученицею. Ее, т. е. старшую сестру Тараса, звали у нас «Катрею гугнявою», потому что она от природы или от болезни какой гнусила. После того, как Тарас незадолго до ссылки своей побывал на родине и у нее, Катри, она, вспоминая его детство, рассказывала матери моей о его блуканье в детские годы из Кирилловки в Зелену, т. е. от отчима к старшей сестре и обратно. «Приблудою його, матушечко, звали, єй-богу. Було оце й не видно, як воно рип і ввійде тихенько до хати, сяде собі на лаві та все мовчить. Нічого в світі у його не допитаєшся: чи його прогнали відтіля, чи його били, чи їсти йому не давали. Було, манівцями ходить, геть попід дубровою, та через Гарбузів яр, та через левади, та могилками. І як прийшло раз воно, то так впало грудочкою і заснуло на лаві, а я як загляну йому в голову, аж у його, пробачайте, матушечко, в голові.. як у свинячому стегні... Еге, отаке було, а далв вистербало... Ніхто й не сподівався з його чоловіка».

...В этот единственный раз Тарас Григорьевич был у нас в доме; /45/ но меня в ту пору не было там и мне не пришлось тогда видеть его, о чем я, конечно, много жалел. Провожал его от нас в ближайшее село Княжу на почтовую станцию один из старших моих братьев. Пора была вечерняя; на пути лежал густой лиственный лес Довжок, с версту шириною. «Когда въехали мы в лес, — рассказывал мне брат, — стало совсем темно. Я ехал с Шевченком, позади следовал брат его Никита с другим родичем. Вдруг Тарас хватился своего кисета с табаком и нигде его не находит. Остановили лошадей, слезли с брички и давай искать, присвечивая скоропотухавшими спичками. Никита, остановившись позади, нетерпеливо ожидал конца наших поисков, все спрашивая брата, что он потерял.

 — Та яка там згуба? — крикнул он еще раз Тарасу.

 — Та капшук з тютюном десь дівся, — отвечал тот ему.

 — Тьпфу! — откликнулся на это Микита, — катзна-що шукають, і крикнув родичу: «Звертай», свернули с дороги и умчались вперед».

Традиционная в минувшем казачестве люлька преследовалась теперь в убогом крестьянстве, по крайней мере, в наших соседних селах, как праздная панская забава, нередко опасная при частом и близком обращении с соломою. Вот от чего и Микита так презрительно отнесся к привычке брата к табаку и его потере. «Коли ты не пан, то не приходится тебе панским прихотям предаваться», — так, конечно, рассуждал про себя Микита.

...Менее чем через год после этого Тарас Григорьевич Шевченко был уже арестован, а затем очутился в ссылке в Новопетровском укреплении. Меня живо интересовала судьба незнакомого земляка-поэта. Я прочел уже его «Гайдамаки» и «Катерину» и проникся величайшим уважением к его таланту. С жадностью слушал я рассказы о его детстве, учении, выкупе, о портрете генерала, проданном им на вывеску, и о его собственном портрете в солдатской одежде, присланном из ссылки какому-то приятелю вместо письма в ответ на вопрос о житье-бытье, с наслаждением прочитывал ходившие по рукам его не напечатанные стихотворения. Кончилось мое ученье, Тарасова ссылка. Я побывал уже на службе, вдали от родных, и успел перебраться в родной мне Киев. Прочел, наконец, «Наймичку» и не поверил Кулишу в его сочиненной истории о происхождении этой поэмы. Какая тут степная барышня! «Одури, Пантелимоне, того, в кого носа нема», — думал я про себя, видя в каждом слове «Наймички» не барышню, а усатого Кобзаря.

Настал 1859 год. В каникулярное время я очутился почему-то в Киеве, а не у родных; очутился здесь и Тарас Григорьевич, доставленный сюда под арестом черкасским исправником Табачниковым после известной катехизации с зернами, произведенной Тарасом в какой-то корчме... Грустная эта история могла бы, говорят, кончиться ничем, но тут примешалось будто бы личное самолюбие исправника, неосторожно задетое Шевченком. Исправник, видите ли, любил в часы досуга предаваться поэтическим излияниям, и когда Тарас был доставлен к нему, то он, после расспросов, успокоив его, накормил его даже обедом, а после обеда представил ему на суд некоторые из своих стихотворений, вынув их из столика, у которого они сидели. Тарас, прослушав одно или два стихотворения и будучи, вероятно, в состоянии некоторого подпития и веселого настроения, взял из рук исправника тетрадку его стихов, положил обратно в /46/ ящик, из которого они были вынуты, и, заперши на ключ, выбросил ключ в растворенное окно, дав совет непризнанному поэту не искать ключа. Обидевшийся исправник сказал что-то резкое Шевченку; он ответил тем же. Исправник в старой стереотипной форме указал на свое служебное положение, Шевченко отвечал: «Дурний ти з твоїм...» Тогда исправник дал место правосудию, и раба божия Тараса препроводили в Киев, а здесь посадили в крепость. Пока подлежащие власти разбирали дело о неудачном гаданьи Тараса на зерне, его выпросил к себе на поруки мой школьный товарищ священник Ефим Ботвиновский, которому Н. С. Лесков в своих «Печерских антиках» посвятил несколько страниц.

Было 1-е августа, праздник происхождения, точнее предхождения или преднесения честных древ животворящего креста. На Подоле, в церкви братского монастыря, служил литургию нынешний петербугский, а тогда киевский митрополит Исидор, а оттуда совершал обычный крестный ход на Днепр для освящения воды. Я пошел на церемонию и шел рядом с процессиею. Тут подмигнул мне шедший в процессии о. Ефим. Я подошел к нему, а он шепчет мне: «Тебе Тарас шукае». — «Где, что и как?» — спрашиваю я, не зная ничего предыдущего, и о. Ефим передал мне вкоротке всю историю привезения, как он выразился, «честных мощей Тараса» в Киев и содержания их у него на поруках. Я выразил намерение самолично в тот же день отправиться на поклон к великому поэту, но о. Ефим отклонил меня от этого. «Загуляв, — говорит, — козак з горя та з печаль Десь тиняеться по ярам та горам... Не ночует даже иной раз у меня; и сегодня нет его дома. Жди, пока сам забредет к тебе». Я прождал дня три; наведался сам, но и хозяина дома не застал.

6-го августа, в день преображения господня, на Подоле случился большой пожар. Я пошел на пожарище почти в сумерки и неожиданно встретил там о. Ефима; он тотчас всадил меня на свой скот и препроводил к себе на Старый Киев для свидания с объявившимся Тарасом. У меня невольно забилось сердце при мысли о скором свидании с человеком, которого я давно чтил в душе за его несравненный талант; молодое воображение рисовало его в каких-то причудливых, необыкновенных чертах; я думал о первой встрече, первом приветствии и, признаюсь, смущен был немало, не зная, с чего начать. Увы! Скоро все мечты рассеялись, как дым, при виде глубокогрустной картины: Тарас, которого не оказалось в комнатах, вскоре найден нами... в преждевременном и отнюдь не непорочном сне... Указанное обстоятельство нисколько, разумеется, не уменьшило моего глубокого уважения к поэту и сердечных моих симпатий к нему, но повергло меня в неописанное смущение, в котором я счел за лучшее удалиться в комнаты. Не меньше моего, кажется, смущен был и Тарас Григорьевич, когда, кое-как разбуженный о. Ефимом, вошел с ним в комнату и увидел меня. «Ох, Зелена, Зелена!» — повторял он со вздохом, то глядя на меня, то опуская голову на грудь. Хотя радушный хозяин поспешил расшевелить нас наливочкою, но разговориться на сей раз мы никак уже не могли, и я скоро отправился к себе на квартиру.

На другой день, часов в 5 пополудни, Тарас Григорьевич пришел ко мне, и тут уже мы разговорились не по-вчерашнему. С первых почти слов он заговорил о задуманном тогда в Петербурге издании «Основы», ее задачах и целях, силах, способах и пр. Я в свою оче-/47/редь сообщил Тарасу Григорьевичу о готовившемся у нас периодическом издании, духовном и даже специальном, но с местным историко-литературным и церковно-проповедническим отделом, к сожалению, почти не тронутыми потом при выполнении. Тарас Григорьевич отнесся к нашему предприятию с величайшим сочувствием и одобрением, желал нам полного успеха, но в то же время, указывая на свое петербургское издание, широкое и более местное по своей задаче, заохочивал меня к участию в нем, просил указать других, готовых трудиться на этом поприще. Трудно было мне дать какой-либо удовлетворительный ответ на теплые, задушевные слова земляка-поэта; никто в нашем заколдованном кружке не обмакивал еще пера для печати и сам я ничего также не писал и не печатал, кроме одной маленькой статейки, случайно и без моего ведома попавшей в том году в «Русскую беседу». Была, правда, у меня на сей раз одна небольшая вещица, написанная мною по-малорусски, в виде образчика, для поддержания местной идеи, которую я проводил в программе нашего издания, но, боясь судьбы стихов Табачникова, я не вдруг и после некоторого насилия над собою решился показать ее великому моему гостю. Он попросил меня прочесть, и не успел я окончить, как он обеими руками взял ее у меня из рук и, закладывая в свой карман, сказал: «Тепер хоть ви мені що, а вже я вам і до віку вічного не оддам». Так и не отдал он уже мне моего рукописания, увез его с собою в Петербург, читал землякам, восторгался чистотою речи, ее ритмом, речитативом, как говорил он мне сам, как писали мне другие. Он не мог надивиться, как сохранил я, пройдя школу, такую чистую народную речь, а меня удивляло самое его удивление. «Ведь это та же родная речь, которой научила нас одна мать — Зеленая Дубрава, — думал я, обращаясь мысленно к поэту, давшему образцы бессмертной речи, — только владеем мы ею неодинаково, ибо неодинаковыми талантами наделил нас бог». Немного позже, когда с изданием «Основы» заговорили в ней на разных языках под названием малорусского, я понял причину удивления Шевченка моей немудрой речи.

Не помню, в этот ли раз или при другом посещении, Тарас Григорьевич рассказывал мне, в какое недоумение привели его присланные ему П. А. Кулишом в Нижний Новгород известные «Оповідання Марка Вовчка», снабженные его предисловием. «Сиджу я, бачите, в Нижньому та виглядаю того розрішення (ехать в Москву), як стара баба літа. Коли це присилає Пантелимон оті оповідання і так уже їх захваляє та просить, щоб я їх прочитав і сказав своє слово. Я, звичайно, починаю спершу, з передмови. І двох страничок не перечитав, згорнув та й кинув на лаву. «Птьфу, — кажу, — Хіба не видно Кулішевої роботи». Лежали вони там кілька неділь. Коли знов пише до мене Куліш, нагадує та просить, щоб скоріше перечитав або хоть так звернув. Тоді я розкрив посередині і читаю. «Е, — кажу собі, — це вже не Кулішева мова», і, перечитавши до остатку, благословив обома руками».

В эти первые дни свидания моего с Тарасом Григорьевичем он получил известие о том, что дело его приходит к благополучному концу и что ему будет разрешено свободно отправиться, куда хочет. Тарас Григорьевич заметно повеселел и вскоре перешел на жительство от о. Ефима Ботвиновского к фотографу Гудовскому, жившему на углу Маложитомирской улицы со стороны Крещатика. Тут мне /48/ пришлось побывать у него еще раза два по особому его поручению. Просил он меня поискать, не найдется ли где в Киеве списка его поэмы «Іван Гус», просил также принести ему для прочета большую тетрадь малорусских стихотворений покойного ныне профессора К. Д. Думитрашка. Поиски за «Гусом» оказались совершенно безуспешными, а по поводу стихотворений Думитрашка, которые мы читали вместе, он выразил сожаление, что этот бесспорно даровитый человек вздумал перекладывать стихами оригинальные народные легенды, причем совершенно утрачивался иногда натуральный их букет. Гораздо большую услугу, говорил Тарас Григорьевич, оказал бы науке ваш поэт, если бы записал дословно все эти легенды и рассказы, как они живут в устах народа.

В поисках за «Гусом» Шевченко припоминал некоторые места из этой поэмы и мурлыкал их про себя, но и то, что можно было расслышать, давно улетело из памяти моей. Помню, что, живши еще у о. Ефима Ботвиновского, он записал карандашом на клочке бумаги следующие стихи из тирады о папе:

І на апостольськім престолі

Чернець годований сидить.

Людською кров’ю він шинкує

І, рай у найми оддає...

О милий боже! Суд твій всує

І всує царствіє твоє.

По поводу тех же поисков случилось Тарасу Григорьевичу познакомиться с столоначальником киевской консистории Данилом Кирилловичем Поставским и узнать от него много малорусских анекдотов, которых он прежде никогда не слыхал. В числе их особенно заинтересовал его анекдот о молодой канонархине женского монастыря, посредством припевов к стихирам передававшей своей подруге весть об ожидающем ее свидании. Передавая мне этот анекдот во время прогулки по Крещатику, Тарас Григорьевич до того увлекся им, что, забывая о проходящей публике, далеко не вполголоса напевал: «Мене ждуть праведниці, а тебе, Палажко, на горі семінаристи ждуть, дондеже» и проч.

Случилось мне за короткое время моего знакомства с Тарасом Григорьевичем быть с ним вместе на одном семейном обеде, а в другой раз на скромном гуляньи на Оболони близ Почайны. Радушнейший хозяин, пригласивший Тараса Григорьевича на обед, пожелал выдержать все предковские церемонии угощений, поэтому пили «стукания» настоящей запеканки на калгане и баддяне, пили до борщу и после борщу, пили потому, что рыба в воде плавала, и потому, что она воду любила, полоскали зубы и на потуху пили. День был нестерпимо жаркий, в комнате — духота; к концу обеда Тарас Григорьевич, видимо, ослабел. Когда потом замужняя дочь хозяина села за фортепьян и под аккомпаниман его запела общеупотребительные тогда «Віють вітри» и «Їхав козак за Дунай» (изданий народных песен с музыкою тогда совсем еще не было), он стал непринужденно и с некоторым раздражением высказывать свое неодобрение всему этому наследию гр. Сарти и других италианско-малорусских композиторов... Совсем иначе прошло чаепитие, на Почайне, устроенное молодыми почитателями таланта Шевченка из /49/ чиновничьего и педагогического кружков. Компания была небольшая; собрались люди близкие; пили чай, расположившись на траве, и вели беседу о прелестях киевской природы и Украйны вообще, о минувших временах, о богатстве народной поэзии, о необходимости собирать памятники народного творчества и пр., и пр. Ничего лишнего не было ни в речах, ни в угощении; вечер прошел живо и закончился общим удовольствием. Дорогой наш гость был сначала задумчив и молчалив; потом мало-помалу разговорился, восхищался Днепром, Почайной, видом Киева, Андреевской церкви, Щекавицы, а когда солнце скрылось за горами, легкий туман пошел по Оболонью и вверху на чистом небе стали показываться то там, то сям ярко светившиеся звезды, Шевченко, стоя лицом к западу, своим чистым, серебристым, чуть-чуть дрожавшим голосом запел свою любимую песню «Ой ізійди, зійди, ти вечірняя зіронько...» И пел он с таким одушевлением, с таким глубоким чувством, что звуки этой песни и теперь, спустя 26 лет, отдаются в моих ушах. Воздух постепенно свежел; август давал себя знать, и мы поспешили по домам.

Отъезд Шевченка из Киева в Петербург последовал так скоро и неожиданно, что я не мог ни проститься с ним, ни проводить его. Из Петербурга он прислал мне свою фотографию, снятую Гудовским, и два экземпляра вышедшего тогда «Кобзаря». Другой экземпляр он просил меня передать проф. Н. Д. Иванишеву, его, так сказать, сослуживцу по комиссии для разбора древних актов. Покойный Иванишев, рядом с которым я квартировал, принял подарок Шевченка с обычным своим зоильством, по которому он ради красного словца не щадил иногда и родного отца.

 — А, это наш славный поэт! Скажите, какую толстую книгу написал. Видно, там недаром его фухтелями угощали...

Я не возражал многоученому профессору, зная довольно уже его натуру и то, что за этими язвительными словами у него скрываются самые верные о людях суждения, которых он, однако, в большей части не имел привычки высказывать.

Прошло более полутора года; я готовился начать семейную жизнь. В это именно время привезли в Киев покойного уже Шевченка. Мне было тогда не до похорон и не до проводов; я едва мог побывать на отпевании и проводить гроб до парохода. Оттого и воспоминаний у меня об этом времени осталось немного. Были у меня В. Г. Шевченко и художник Честаховский в ту пору, когда гроб покойного остановлен был за Днепром, и толковали со мною и братом о каких-то затруднениях, представившихся для провоза тела чрез Киев, и о месте погребения, которое окончательно избрали близ Канева. Не помню, сколько дней гроб Шевченка простоял в Киеве, но при провозе его по набережному шоссе из-за Днепра к церкви Рождества Христова и обратно к пароходу собирались огромные массы народа, да и вообще в те дни в Киеве было значительное оживление и возбуждение в некоторых кружках. При отпевании церковь была переполнена, Александровская улица запружена самою разнообразною публикою. Нигде, кажется, нет населения столько любопытного и охочего до зрелищ, как в Киеве...

Незадолго до привоза тела Шевченка в Киев пришлось мне проехать на родину и быть в последний раз у о. Григория и Ксении Прокопиевны Кошицовых. Дошла и туда весть о смерти жившего не-/50/когда у них Тараса и о том, как чествовали его по смерти. О. Григорий и теперь не мог признать в своем бывшем наймите какого-то бессмертного поэта и судил об нем только по воспоминаниям, как о простом работнике.

После распродажи имущества Т. Г. Шевченка переслан был мне из Петербурга летний парусинный костюм его, который и доселе хранится у меня.

Ф. Г. Лебединцев

МИМОЛЕТНОЕ ЗНАКОМСТВО МОЕ С Т. Г. ШЕВЧЕНКОМ И МОИ ОБ НЕМ ВОСПОМИНАНИЯ

(С. 43 — 50)

Впервые опубликовано под псевдонимом Ф. Лобода в ж. «Киевская старина» (1887. — № 11. — С. 563 — 577). Печатается по первой публикации.

Лебединцев Феофан Гаврилович (лит. псевдоним Ф. Лобода; 1828 — 1888) — украинский историк, издатель и редактор ж. «Киевская старина» (1882 — 1887), опубликовал ряд исследовательских и документальных материалов о поэте.

Не вспоминал он и о... сестре Катерине... — О сестре Катерине Шевченко с большой теплотой вспоминал в повести «Княгиня».

...его блуканье... от отчима к старшей сестре... — Здесь ошибка; нужно «от мачехи».

...о портрете генерала, проданном им на вывеску... — Этот вымысел (ходячий анекдот, кем-то отнесенный к Шевченко) повторяло несколько мемуаристов, в частности П. Мартос. П. Селецкий и др. С действительными обстоятельствами выкупа Шевченко из крепостных он не имеет ничего общего. По свидетельству Н. Костома-/473/рова и М. Лазаревского, Шевченко решительно его отрицал. О том, как возникло у К. Брюллова намерение выкупить Шевченко из крепостной неволи и дать ему возможность учиться в Академии художеств, см. записи в дневнике А. Н. Мокрицкого. Прочел... «Наймичку» и не поверил Кулишу в его сочиненной истории... — П. А. Кулиш издал в 1856 — 1857 годах в Петербурге, когда печатать Шевченко было еще запрещено, двухтомный литературно-фольклорный сборник «Записки о Южной Руси», во втором томе которого, не раскрывая авторства Шевченко, опубликовал его поэму «Наймичка» — как произведение якобы анонимное, случайно найденное издателем в альбоме панночки-хуторянки. Оставил воспоминания о Шевченко, Характеристику взглядов, деятельности и творчества Кулиша см. в примечании на с. 495 — 496.

...после известной катехизации с зернами... — Имеется в виду наглядный способ агитации Шевченко среди крестьян. Поэт брал горсть гороха или какого-нибудь зерна: пшеницы, ржи. Одно зерно клал на стол и говорил: «Это царь»; клал еще несколько вокруг: «А это баре», — а тогда, засыпая все это горстью зерна, говорил: «А это мы, громада, люди простые. Ищите теперь царя и господ! Где они?»

Ботвиновский Ефим Георгиевич — священник киевской Святотроицкой церкви. Познакомился с Шевченко в начале августа 1859 года у киевского художника и фотографа, товарища Шевченко по обучению в Академии художеств — И. Гудовского. ...о задуманном... издании «Основы*... — «Основа» — первый украинский общественно-политический и литературный журнал. Выходил в Петербурге в 1861 — 1862 годах. В его подготовке Шевченко принимал активное участие. В «Основе» печатались произведения Шевченко, Марко Вовчок, С. Руданского, Л. Глебова, А. Свидницкого и др.

Думитрашко Константин Данилович (1814 — 1866) — украинский поэт и переводчик, профессор Киевской семинарии. Автор поэтического сборника поэзии «Бандурист», поэмы «Жабомишодраківка» («Батрахомиомахия», 1859), балад, песни «Черные брови, карие очи».

Сарти Джузеппе (1729 — 1802) — итальянский композитор, с 1784 года — придворный капельмейстер в Петербурге.

Иванишев Николай Дмитриевич (1811 — 1874) — украинский историк права, профессор, а в 1862 — 1865 годах — ректор Киевского университета. Один из основателей Временной комиссии для разбора древних актов, в которой в должности художника состоял Шевченко. Летом 1846 года осуществлял раскопки могилы Перепять вблизи Фастова на Киевщине, в них принимал участие Шевченко.

...летний парусинный костюм его... до селе хранится у меня... — Теперь находится в Литературно-мемориальном доме-музее Т. Шевченко в Киеве.

Попередня     Головна     Наступна