Уклінно просимо заповнити Опитування про фемінативи  


[Воспоминания о Тарасе Шевченко. — К.: Дніпро, 1988. — С. 50-66; 473-475.]

Попередня     Головна     Наступна





М. К. Чалый

НОВЫЕ МАТЕРИАЛЫ ДЛЯ БИОГРАФИИ Т. Г. ШЕВЧЕНКА


Память о нашем народном поэте должна быть для нас святыней. Чтить эту память — священный долг каждого, кто дорожит своею национальною честию, своим достоинством, своим добрым именем.

Дизраэли



...Жизнь такого человека, как Шевченко, имеет великое значение для будущих поколений. Явление Шевченка не случайность: с ним соединяется судьба целых миллионов народов; в нем, как в фокусе, соединились духовные силы всего крепостного люда; он вырос из родной почвы, облитой потом и кровию нашего кормильца-крестьянина... В лице поэта народ, наконец, сознал свое безотрадное положение и выслал его на арену просвещенного мира, в среду цивилизованного сословия — поведать свету задушевные свои думы, тяготившие его в течение долгих лет. «Муза Шевченка, — по словам Костомарова, — разодрала завесу народной жизни». Жизнью своею, столько же, сколько и поэзиею, он заявил перед судом образованного сословия вопиющую неправду крепостного права, разъяснил темные предания старины, осмыслил для нас народную поэзию, народный быт, создал типы народного характера.

«Моя собственная судьба, — говорит сам поэт, — представленная в истинном свете, могла бы навести не только простолюдина, но и тех, у кого простолюдин находится в полной зависимости, на размышления глубокие и полезные для обеих сторон... История моей жизни составляет часть истории моей родины» (из письма к редактору «Народного чтения»)...

В настоящее время в руках моих находится переписка покойного поэта с названым братом его В. Г. Шевченком и несколько замечательных фактов из жизни поэта, сообщенных мне щирим его приятелем И. М. Сошенком. Думаю, что и мои краткие, отрывочные заметки будут иметь значение для биографии Шевченка. Начнем с этих заметок. /51/





I


В известном письме своем к редактору «Народного чтения» поэт наш, в первый раз в жизни, решился «обнаружить перед светом несколько печальных фактов своего существования»: он «не имел духу входить во все подробности своей жизни»; при воспоминании его о своем прошедшем у него «коснела рука и сжималось сердце». Эта задушевная исповедь, в которой прочувствовано каждое слово, производит на душу всякого, кто не истлел внутренне, глубокое, потрясающее действие. «Сколько лет потерянных! сколько цветов увядших! И что же, в самом деле, поэт купил у судьбы своими усилиями — не погибнуть? Едва ли не одно страшное уразумение своего прошедшего». Оно ужасно.

Краткая автобиография Тараса Григорьевича имеет для нас более внутреннее, психологическое значение; что же касается внешней, фактической стороны ее, то в ней пропущено много весьма интересных подробностей, необходимых для полного уразумения симпатической личности поэта. Пробелы эти мы, поклонники его великого таланта, обязаны пополнить, руководствуясь правдивыми рассказами о нем близких ему людей.

На этот раз я ограничусь по преимуществу сведениями, сообщенными мне Сошенком, с которым поэт, по его собственным словам, находился до смерти «в самых искренних, братских отношениях ». (Сошенко знал Тараса в лучшую пору его поэтической деятельности; поэт живо еще помнил тогда свое детство: в памяти его были еще слишком свежи впечатления недавнего прошедшего. Но, к сожалению, Шевченков приятель, у которого и своего горя было довольно, многое перезабыл из слышанного).

С самого раннего детства жизнь встретила бедного ребенка неприветливо, сурово. Матери он почти не помнил. На седьмом году лишился отца и остался на руках мачехи вместе с двумя сестрами: Яриной и другой — слепою. Здесь впервые он испытал много горя. В самом нежном возрасте лишенный любви и материнских ласк мальчик привык сосредоточиваться в себе самом, дичился людей и встречал недоверчиво всякое приветливое обхождение с ним родных и соседей. Мачеха, невзлюбившая Тараса за его скрытный и упрямый нрав, чтоб он не был на глазах, поручала ему летом пасти телят и свиней в окрестностях Кирилловки и Тарасовки. Поля, окружающие эти села, представляют не совсем ровную местность: степная даль заслоняется высокими могилами, которых вообще довольно много в Звенигородском уезде.


Високії ті могили

Стоять та сумують...


С ломтем сухого хлеба мальчик проводил целые дни в поле. Любимым его местом для отдыха в сильную жару была одна из таких могил. Он часто сидел под нею и бессознательно смотрел вдаль. Известно, как эти первые впечатления детства отозвались у поэта в период его зрелости, в его лучших произведениях:


Кругом його степ, як море

Широке, синіє;

За могилою могила,

А там — тілько мріє... /52/


К Тарасовке прилегает живописный пруд, поросший осокою и окаймленный стройными тополями. Проезжая с Сошенком еще в 1849 году мимо этого пруда, мы невольно вспомнили превосходную балладу про тополю — лиху долю:


По діброві вітер віє,

Гуляє по полю;

Край дороги гне тополю

До самого долу...


и другую балладу — «Утоплена», в которой так поразительно хорошо передан таинственный разговор ветра с осокою:


Прокинеться — тихесенько

В осоки нитае:

«Хто се, хто се по сім боці

Чеше косу? хто се?

Хто се, хто се по тім боці

Рве на собі коси?..»


Очевидно, краски для этих стихотворений заимствованы поэтом из родной местности.

Сестра Ярина передала нам один характерный факт из того же темного периода жизни Тарасовой. У квартиранта-солдата украдено два с полтиною ассигнациями. Тот, разумеется, наделал страшного шуму, чуть не разогнал всех из хаты. На кого тут взвалить вину? Конечно, на сироту-горемыку. Избегая наказания, по одному лишь подозрению мачехи, мальчик ушел со двора и скрылся в далеком огороде, в кустах калины. Там он просидел четверо суток. Сестра Ярина, боясь за участь брата, тщательно скрывала от домашних его убежище и украдкой носила ему есть, причем развлекала его разными игрушками. Тарас устроил себе в кустах калины шалаш, проделал около него дорожки и усыпал их песком; нарисовав на дереве род мишени, он упражнялся стрельбою в цель из бузиновой пуколки. На пятый день убежище Тараса было открыто. Его взяли на допрос. Главным следователем по этому делу был родной дядя Тарасов Павло, по словам Ярины, «великий катюга». Истязание продолжалось около трех дней. Не выдержав пытки, мальчик, и то по просьбе сестры, под розгами сознался наконец в преступлении, не им совершенном. Деньги, как открылось после, украл сын мачехи, спрятав их в дупле старой вербы. Участие, принимаемое сестрою в жалкой участи невинно терпевшего мальчика, ее горячая к нему привязанность и ее собственная горькая доля, объясняют нам ту страстную любовь, которую питал к ней Тарас до последней минуты своей жизни. Умирая, он просил друзей своих не забывать сестры Ярины.

К тому же времени или, быть может, немного позднейшему относится путешествие Тараса с сестрой на богомолье в Лебединский монастырь. Об этом сам поэт рассказывал Сошенку, который однажды поинтересовался узнать, с какого именно времени он стал думать об украинской старине? Рассказ этот в точности подтвердила и сама сестра. Лебединский мужской монастырь обращен теперь в приходскую церковь; в двадцатых же годах, хотя и считался третьестепенным, но пользовался у народа особенным уважением, так как с этим святым местом соединялось в памяти народной предание о Колиивщине (1768). Живы были еще в то время старики, расска-/53/зывавшие об этом событии как очевидцы. В Лебедине освятили свои ножи гайдамаки. Был и между монахами старец весьма словоохотливый, рассказывавший богомольцам кровавую повесть о том, как гайдамаки покарали своих притеснителей. В толпе богомольцев, окружавших рассказчика, никто не заметил тогда босоногого хлопчика, с жадностью пожиравшего слова монаха. По сознанию самого поэта, с этого именно времени заронилась в его душу идея будущих «Гайдамак».


Давно те минуло, як, мала дитина,

Сирота в ряднині, я колись блукав

Без свити, без хліба по тій Україні,

Де Залізняк, Гонта з свяченим гуляв.


Вероятно, нелюбовь к Тарасу злой мачехи, постоянно его гнавшей, ускорила поступление его в школу к приходскому дьячку, в «попихачі». Сироту старались сбыть с рук во что бы то ни стало. О пребывании своем у этого пьяницы поэт довольно обстоятельно рассказал в своей автобиографии. К этому рассказу можно только прибавить то, что дьячок часто морил его голодом. Слепая сестра Тараса припрячет, бывало, за обедом кусочек хлеба и положит на условленном месте в саду. Улучив свободную минуту, мальчик поза плетнями прокрадывался в сад и, схватив хлеб, убегал в школу, боясь попасться на глаза лютой мачехи.

Говоря о переходе своем от одного учителя к другому, Тарас не упомянул еще об одном маляре в с. Стеблеве (Каневского уезда), куда он ходил, кажется, из Лисянки:


Ходив я та плакав, та людей шукав,

Щоб добру навчили...


А потом уже пришел в Тарасовку. После строгого приговора дьячка-хиромантика, который нашел его ни к чему не годным, ни даже «к шевству, ни бондарству», скрепя сердце, мальчик возвратился в родное село к брату своему Миките и стал помогать ему в хозяйстве, едва не сделавшись пастухом ex professo, в чем он находил какую-то прелесть. Но судьба готовила ему другое поприще.

«Помещику, только-что наследовавшему достояние отца своего, понадобился мальчик, и оборванный школяр-бродяга попал прямо в тиковую куртку комнатного казачка». По рассказам Сошенка, Тарас от брата не прямо попал в казачки. Дело было не так. Новому барину потребовались разного рода дворовые, которых он, как истый аристократ, желал иметь специально приготовленными к разным надворным должностям: кучера, форейтора, повара, лакея, конторщика, комнатного живописца * и т. п. Главному управляющему К...му было предписано набрать из крестьянских детей около дюжины мальчиков, годных к упомянутым должностям, и представить их в Варшаву (по рассказам других — в Вильно).



* В то время у русских бар было в моде расписывать покои al fresco.



И вот, по одному почерку пера, были взяты у родителей дети (не все же они были сироты, подобно Тарасу) и приведены в центральное имение помещика, в местечко Ольшану. В виде опыта, до отправления к барину, их распределили при господском дворе по разным должно-/54/стям. Наш Тарас попал в поваренки, под команду главного повара-артиста: стал чистить кастрюли, носить на кухню дрова, выливать помои и проч. В таких непоэтических занятиях, конечно, он не мог найти ничего сродного с своими природными влечениями, а между тем страсть к картинкам и книжкам не покидала мальчика ни на минуту. При всяком удобном случае он приобретал за первый попавшийся грош какое-нибудь произведение суздальской школы у бродячего коробейника, а если было не за что купить, то, из любви к искусству, иногда покушался на воровство. Приобрев довольно значительную коллекцию подобных редкостей, он прятался с нею от многочисленной дворни в саду. В густой чаще деревьев, подальше от дома, он устроил себе род галереи, наклеив на деревьях свои картинки. Туда Тарас уходил петь песни, рассматривать и копировать какого-нибудь Соловья-разбойника или Кутузова. За такие упущения по службе он неоднократно был поколачиваем поваром.

Однажды Тарасу посчастливилось получить целый двугривенный от одного заезжего господина за вычищенные сапоги. Когда навестил его брат Микита, он ему отдал весь этот благоприобретенный капитал на дорогу. На проводах его тела в Киеве Микита со слезами на глазах вспоминал об этом: «Що то за добра душа була! Я таки його бив колись маленьким, та й здорово бив, а він, покійник, оддав мені посліднє!»

Когда кончилось испытание будущих дворовых, составлен был список с обозначением качеств и свойств каждого мальчика. Тарас в этом списке был записан годным «на комнатного живописца». Эта перечневая ведомость, в виде накладной, какая обыкновенно дается извозчикам, представляющим товары в разные места Российской империи, была отправлена к барину вместе с его движимою собственностью.

Но, как нам известно, аттестация управляющего не спасла Тараса от тиковой куртки: по каким-то особенным соображениям помещик повернул его в комнатные казачки. К счастию, и эта новая должность была лишь временным испытанием; и на этом новом для него поприще, как и на кухне в Ольшаной, страсть к живописи его не покидала, причинив ему немало горя. Кочующая жизнь барина по ярмаркам разных западных городов и местечек чуть ли не в качестве ремонтера окончилась, вероятно, с производством в высший чин, и Тарас был отдан в науку к комнатному живописцу в Варшаве. Хозяин, заметив в своем ученике необыкновенные способности к живописи и не будучи в состоянии научить его ничему хорошему, кроме раскрашивания потолков и стен, а иногда и заборов, был настолько добросовестен, что, по истечении года, пришедши к барину за условленною платой, прямо высказал ему, как он понимает крепостного юношу. По совету этого доброго маляра Тарас был отдан к известному в то время в городе портретисту, потомку знаменитого дамского живописца екатерининских времен — Лампи. Наблюдая свои интересы, помещик рассчитал, что из способностей крепостного можно со временем извлечь еще более выгоды, если он будет порядочным живописцем, и потому вошел в условия с Лампи, который не принял ученика к себе в дом, а согласился на то, чтобы он был приходящим. Тараса приодели получше и велели ему ходить на уроки. /55/

В это время он познакомился с одною хорошенькою швеей и впервые сознал и глубоко почувствовал свое человеческое достоинство. Любовь к этой польке, принадлежавшей к другой среде, с независимым образом мыслей, имела сильное влияние на его забитую, загнанную, но глубоко впечатлительную природу. Эта первая привязанность, по сознанию самого поэта, облагородила его душу, возвысив его в собственных глазах. «Я в первый раз пришел тогда к мысли, — рассказывал он Сошенку, — отчего и нам, несчастным крепакам, не быть такими же людьми, как и прочие свободные сословия?» Любовь не обошлась без жертвы. Коханка Тарасова потребовала от него отречения от родного языка в пользу польской национальности: в разговоре с ним она другого языка не допускала. Уроки, видно, шли очень успешно, судя по тому, как говорил он по-польски *. Она немало заботилась об нем: сама ему шила рубашки, гладила манишки и галстуки.

Для бедного сироты открылся новый мир. Но это мимолетное счастье, мелькнувшее волшебным призраком среди нищеты и горя, не заставило его ни на минуту забыть свое безвыходное положение.



* В 1859 году в Киеве Тарас Григорьевич познакомился с одною панною у приятеля своего Сошенка и охотно говорил с нею по-польски. По мнению этой польки, „pan Szewczenko bardzo dobrze mówi po-polsku, ale zawsze w jego mowie jest coć chłopskiego“. (Господин Шевченко очень хорошо говорит по-польски, но в его речи всегда есть что-то мужицкое. — Ред.). Об этом, смеясь, рассказывал мне сам Тарас. /56/



С одной стороны, его горькое прошедшее, его неволя и жестокое обращение с крестьянами управляющих и экономов, о чем он постоянно слышал от своих земляков, приезжавших из имения, а с другой стороны, вольная воля панов-счастливцев и независимость от произвола панского других сословий, к которым он не принадлежал, но к которым он мог бы принадлежать по своим способностям, — мысль эта страшно мучила его и повергала в мрачное состояние духа, близкое к самоубийству.


Но Тарас наш не погиб.


Помещик его вышел в отставку и переехал на жительство в Петербург. Вместе с другими дворовыми людьми Тарас отправлен в столицу по этапу вслед за барином *. Такой способ переселения людей, не сделавших никакого преступления, внушен помещику излишнею предосторожностью, чтоб они дорогою не разбежались.

«В 1832 году мне исполнилось 18 лет и, так как надежды на мою лакейскую расторопность не оправдались, то он (помещик), вняв неотступной моей просьбе, законтрактовал меня на четыре года разных живописных дел цеховому мастеру, некоему Ширяеву. Ширяев соединял в себе все качества дьячка-спартанца, дьякона-маляра и другого дьяка-хиромантика; но, несмотря на весь гнет тройственного его гения, я в светлые весенние ночи бегал в Летний сад рисовать со статуй. В один из таких сеансов познакомился я с художником И. М. Сошенком» **.

Первое знакомство с Сошенком началось не так. Сошенко рассказывает об этом иначе:

«Когда я был в «гипсовых головах» или нет, кажется, уже «в фигурах» (1835 — 1836), вместе со мною рисовал брат жены Ширяева. От него я узнал, что у его зятя в мальчиках служит мой земляк Шевченко, о котором я еще слыхал кое-что в Ольшаной, находясь у своего первого учителя С. С. Превлоцкого. Я убедительно просил родственника Ширяева, чтобы он прислал его ко мне на квартиру. Узнавши о моем желании познакомиться с земляком, Тарас на другой же день, в воскресенье, отыскал мою квартиру в 4-й линии и явился ко мне в таком виде: на нем был засаленный тиковый халат, рубаха и штаны толстого холста запачканы были в краску, босой, расхристанный и без шапки. Он был угрюм и застенчив. С первого же дня нашего с ним знакомства я в нем заметил сильное желание учиться живописи. Он начал бывать у меня по праздникам, потому что в обыкновенные дни и мне было некогда и его хозяин не пускал. Во время таких посещений Тарас урывками рассказывал мне некоторые эпизоды из своего прошлого и почти всегда завершал свои рассказы ропотом на судьбу.

Меня до глубины души тронула жалкая участь молодого человека, но помочь ему я был не в состоянии. Да и чем мог пособить его горю я, бедный труженик-маляр, работавший беспрерывно из-за куска насущного хлеба, без связей, без протекции, без денег? А спасти даровитого юношу было нужно во что бы то ни стало.



* За верность этого факта может поручиться г. Забела, близкий приятель Шевченка.

** Письмо к редактору «Народного чтения». /57/



В это время я был хорошо знаком с известным малороссийским писателем Е. Гребенкою. С ним-то я прежде всего посоветовался, каким образом помочь нашему земляку. Гребенка принял близко к сердцу мое предложение, стал часто приглашать Тараса к себе, давал ему для чтения книги, сообщал разные сведения и проч. Потом уже я представил Тараса конференц-секретарю Академии художеств В. И. Григоровичу с убедительной просьбой освободить его от жалкой участи.

С Гребенкой Тарас стал иногда бывать у придворного живописца Венецианова, который вместе с Григоровичем представил его В. А. Жуковскому».

Знакомство с такими людьми не могло остаться без влияния на развитие молодого человека. Беседы, слышанные им у них в доме, книги, получаемые от Гребенки, быстро подвинули вперед его образование. Пробыв целый день на работе, взятой хозяином с подряда и состоявшей в покраске окон, потолков, а иногда и заборов, ночью, забравшись на чердак, он постоянно читал все, что ему попадалось в руки. А память у него была изумительная. Поэт наш по своему положению примыкает к разряду тех необыкновенных людей, которые названы у Дизраэли поздно воспитанными гениями — sero sapientes.

«Что гений воспитывает сам себя, в этом мы ссылаемся на собственное свидетельство всех членов этой великой семьи, но это само-/58/ воспитание идет не всегда удачно, и многие гениальные личности оканчивают дни свои посреди обломков собственного таланта и с убитой душой. Многие из великих людей половину жизни своей истратили на то, чтобы вознаградить потерянное время или искоренить в себе следы дурного воспитания» *.



* «История литературного гения», Дизраэли.



Замечание это в некотором отношении можно приложить и к даровитой личности Шевченка. Лишенный в детстве элементарного образования, облегчающего трудный путь к серьезному учению, поэт-самоучка с величайшим усилием усваивал научные сведения, без системы и порядка, но он преодолевал эти затруднения, поставленные ему на пути к развитию прежним учением на медный грош /59/ у дьячка-спартанца, и масса приобретаемых сведений не задавила его способностей: светлый природный ум поэта систематизировал эти сведения, отличая между ними важное от неважного, не обременяя памяти бесполезным хламом.

Тарас изумлял Сошенка своими успехами. Желая ближе познакомиться с направлением его таланта, Жуковский дал ему однажды тему: описать жизнь художника. Неизвестно, насколько Тарас удовлетворил пытливость нашего знаменитого романтика; известно только то, что с этого именно времени Жуковский сильно начал хлопотать о выкупе крепостного автора.

«Около этого времени, — продолжает свой рассказ Сошенко, — в одни из каникул, я был приглашен управляющим домом Шевченкова барина Прехтелем, с которым я познакомился еще в Ольшаной, перебраться к нему на Моховую улицу. Господа переехали на дачу, Тарас навещал меня и здесь. Посещения эти весьма не понравились Прехтелю. Он возненавидел Тараса за его вольные речи и либеральные беседы с дворовыми людьми, которые и сами начали вольничать, уклоняться от работы и заявлять пред дворецким о своих человеческих правах. Взбешенный Прехтель решился проучить либерала-крепака. И вот с субботы на воскресенье кучеру приказано было приготовить на конюшне все, что нужно. На другой день, едва только приятель мой показался на господском дворе, его арестовали. Я вижу, что лях шутить не любит, принял на себя роль защитника. Но как я ни просил этого варвара, ничто не помогло. К счастию, в это время я писал портрет жены его. (Прехтель недавно женился.) Я к ней. Едва-едва она могла упросить своего разгневанного супруга, который до того расходился, что с ним сделался нервный припадок. Не насытив своей мести, он даже слег в постель. Этот казус стоил мне немало. Я «падал до ног», «сцискал рацицы» и прочие шляхетские штуки выкидывал. Но как бы там ни было, а Тарас был спасен. Ему запрещено было видеться с дворовыми под страхом жесточайшего наказания.

Настала осень. Я переселился из палат панских в свою убогую квартирку, к немке Марье Ивановне. Тарас продолжал бывать у меня все чаще и чаще. Я замечал, что ему день ото дня становится все тяжелее и тяжелее. В это время из-за границы воротился Брюллов. Малюя по целым дням заборы, штахеты и крыши, Тарас по ночам уходил в Летний сад рисовать со статуй и предаваться любимым мечтам о свободе, а по праздникам не переставал заглядываться на великие произведения живописи в залах Эрмитажа. Душа его рвалась в Академию. В это время он уже довольно удачно писал портреты акварелью. Барин и не прочь был исполнить желание Тараса, но, к несчастию, крепостным людям заказан был вход в святилище свободного искусства. Причиною тому была несчастная судьба многих крепостных живописцев, которые, получив образование в Академии и возвратясь к помещикам, не переносили их обращения, оканчивая жизнь свою самоубийством — резались, вешались, топились *.



* См.: Биография Тропинина. «Русский вестник» за 1861 год.



Выпускать же на волю способного человека не входило в принцип помещичьей власти: действия наших помещиков клонились к тому, чтобы как можно более эксплуатировать труд и способности своего крестьянина. Находя для себя очень выгодным /60/ иметь в доме хорошие картины, за которые нужно бы заплатить хорошие деньги, они старались иметь их задаром, отдавая в Академию своих крепостных.

Мы привыкли к этим обыденным явлениям русской жизни. К чему не привыкает человек? Но ведь это ужасно!.. Просветив ум, облагородив душу высокими помыслами свободного искусства, оставить человека в неволе и подчинить его, наравне с дворовыми, всем прихотям барства?! Возмутительно. Мы уверены, что если бы в университет могли поступать тогда крепостные, то некоторые из наших помещиков не задумались бы посылать туда способнейших крестьян, чтобы иметь своих домашних учителей, лекарей, механиков, агрономов и т. п. /61/

Состояние души Тараса было в это время ужасно. Узнав о том, что дело его освобождения, задуманное такими влиятельными людьми, как Венецианов, гр. Виельгорский, Жуковский, несмотря на все их влияние, все-таки вперед не подвигается, он однажды пришел ко мне в страшном волнении. Проклиная свою горькую долю, он не щадил и эгоиста-помещика, не выпускавшего его на волю. Наконец, погрозив ему ужасною местию, он ушел от меня. Не знаю, что бы он сделал, если бы дело о его выкупе не кончилось благополучно. По крайней мере, я сильно перетрусил за Тараса и ждал какой-нибудь беды».

«Сторговавшись предварительно с помещиком, — рассказывает /62/ сам Шевченко в своем письме, — Жуковский просил Брюллова написать портрет с целью разыграть его в лотерее. Великий Брюллов тотчас согласился, и вскоре портрет Жуковского был у него готов. Ценою этого портрета (2 500 руб. ассиг.) куплена была моя свобода, в 1838 г., апреля 22».

О том, как принял Тарас первую весть о свободе, Сошенко передает следующее:

«Получив работу от Пешехонова — написать четырех евангелистов, я сидел в квартире и работал прилежно. Это было в последних числах апреля. Я жил на той же квартире, почти в подвале огромного четырехэтажного дома, у той же немки Марьи Ивановны. В нашем морозном Петербурге запахло весною. Я открыл окно, которое было вровень с тротуаром. Вдруг в комнату мою через окно вскакивает Тарас, опрокидывает моего евангелиста, чуть и меня не сшиб с ног, бросается ко мне на шею и кричит: «Свобода! Свобода!» — «Чи не здурів ти, Тарасе?» А он все прыгает да кричит: «Свобода! Свобода! » Понявши, в чем дело, я уже с своей стороны стал душить его в объятиях и целовать. Сцена эта кончилась тем, что оба мы расплакались, как дети».

«С того же дня,: — пишет Шевченко, — я начал посещать классы Академии художеств и вскоре сделался одним из любимых учеников-товарищей Брюллова».

«Похоронив своего товарища Безлюдного, — продолжает Сошенко, — скончавшегося на моих руках от чахотки, я страшно скучал. /63/ Работа не спорилась. Тоска меня измучила. Приближалась дождливая и сырая осень. Я предложил Тарасу перейти ко мне на квартиру и жить вместе. Он согласился. В это время он совершенно изменился. Познакомившись с лучшими петербургскими домами посредством Брюллова, он часто разъезжал по вечерам, хорошо одевался, даже с претензиею на comme il faut’ность *.



* Элегантность.



Словом, в него на некоторое время вселился светский бес. Досадно мне было и больно смотреть на его безалаберную жизнь, несвойственную нашему брату художнику, живущему лишь для одного искусства. «Так-то, — думал я себе, — понял он свободу, стоившую ему такой борьбы, таких страшных усилий?» Не раз я принимался уговаривать его, чтоб он бросил рассеянную жизнь пустых людей и серьезно принялся бы за живопись. «Ей, Тарасе, схаменись! Чом ти діла не робиш? Чого тебе нечистая носить по тим гостям? Маєш таку протекцію, такого учителя». Куда тобі? Шуба єнотова, цепочки не цепочки, шали да часы, да извозчики-лихачи... Закурив же мій Тарас, не буде з його нічого доброго!..

Правда, по временам он сидел и дома, но все-таки делом не занимался: то співає, то пише собі щось, та все до мене пристав: «А послухай, Соха, чи воно так добре буде?» Та й почне читать свою «Катерину» (он в это время писал ее). «Та одчепись ти, — кажу, — з своїми віршами! Чом ти діла не робиш?».

Нападая на Тараса за уклонения от прямого своего назначения — быть живописцем, Сошенко действовал тогда по убеждению и, с своей точки зрения, был прав. Ему казалось, что искусство требует всего человека безраздельно, что если избрал живопись, так и занимайся ею одною, а если поэзия тянет, так брось живопись. Одно что-нибудь.

«Не грешно ли было вам, Иван Максимович, преследовать Тараса за поэзию? Вам следовало поощрять его занятия, а не бранить», — упрекали Сошенка его знакомые. «А хто ж його знав, що з його буде такий великий поет? А все-таки я стою на своєму: що якби він покинув свої вірші, то був би ще більшим живописцем». Как видно, Сошенко действовал в этом случае в интересе своего искусства, а природа была сильнее его — она взяла свое.

«Странное, однако ж, это всемогущее призвание, — пишет Шевченко в дневнике своем. — Я хорошо знал, что живопись — моя будущая профессия, мой насущный хлеб. И вместо того, чтобы изучить ее глубокие таинства, и еще под руководством такого учителя, как бессмертный Брюллов, я сочинял стихи, за которые мне никто гроша не заплатил, и которые, наконец, лишили меня свободы, и которые, несмотря на всемогущее бесчеловечное запрещение, я все-таки втихомолку кропаю... Призвание — и ничего больше».

Тарас жил с Сошенком только четыре месяца (с осени 1838 по январь 1839 г.). Несходство в образе жизни и привычках поселило между ними разлад и несогласие, [а замешавшаяся в их отношения племянница хозяйки ускорила окончательный разрыв между земляками].

«У Марьи Ивановны, — рассказывал И. М-ч [Сошенко], — жила племянница ее, сирота, дочь выборгского бургомистра, Марья Яковлевна, прехорошенькая немочка. Нашему брату художнику влюбиться нетрудно, и я полюбил ее от души и даже, грешный человек, подумывал было на ней жениться. /64/ Но Тарас расстроил все мои планы. Он быстро повел атаку против Маши и отбил ее у меня. Долго я скрывал свое неудовольствие на их близкие отношения, наконец не выдержал. Разбранив Тараса, я выгнал его из квартиры. Но тем не помог своему горю: Маша стала уходить к нему на квартиру.

Скоро после этого от усиленной работы я заболел глазами и грудью. Доктора стали отсылать меня в мой родной климат, и я, не дошедши до цели, должен был бросить Петербург, чтобы не последовать за Безлюдным, и переселился в болотный Нежин учителем уездного училища на 4 рубля серебром месячного жалованья. Узнав о моем отъезде, Тарас пришел ко мне прощаться. Он чувствовал себя виноватым передо мною, принял братское участие в моем бедственном положении, и мы простились с ним как добрые приятели и земляки, как будто между нами ничего и не было.

В 1846 году я виделся с ним в Нежине и журил его уже не за то, что он занимается поэзиею за счет живописи, а за то, что печатает такие плохие стихи, как „Тризна“...»

Из всего того, что передал мне Сошенко о первых годах жизни Шевченка после выпуска его на волю, можно вывести одно заключение, что у поэта нашего закружилась голова от неимоверно быстрого Перехода с чердака грубого мужика-маляра в великолепную мастерскую величайшего живописца нашего века. «Самому теперь не верится, — пишет он в своем дневнике, — а действительно так было. Я из грязного чердака, я — ничтожный замарашка — на крыльях перелетел в волшебные залы Академии художеств!»

Светские удовольствия и артистические кутежи, от которых удерживал Сошенко Тараса, но от которых не мог воздержаться и сам великий учитель его, идол академической молодежи Брюллов, оставили следы...

«„Зачем пьют, зачем кутят наши даровитые люди?“ Человек с умом и с душою такого наглого вопроса не предложит. Кабы не было тяжело, так не стали бы пить... Есть люди, которые не умеют делать уступок: им подавай или все, или ничего; при первой разбитой надежде они бросают все и с каким-то злобным наслаждением разбивают об дорогу и свой идеал, и свои стремления, и молодость, и силы, и жизнь» *.



* Статья г. Писарева, помещенная в «Русском слове» за ноябрь 1861 г.



Но не так думает завистливая бездарность и пошлое высокомерие людей, не признающих над собой ничьего нравственного превосходства и бросающих из-за угла каменьями в пророков земли своей. Не понимая глубокого смысла их вдохновенных речей, провозглашающих народу «любви и правды чистые ученья», люди карьеры и денег, эти бездушные фарисеи, эти продажные блюстители народных нравов, забывают ту простую истину, что у всякого человека есть недостатки: почему же не быть им и у нашего Шевченка? Они не знают того, что у таких исключительных личностей, у таких огненных натур все громадно, необыкновенно, что их нельзя мерять на свой аршин. Замечая лишь одни недостатки и не будучи в состоянии возвыситься до понимания высоких совершенств необыкновенного человека, они стараются уравнять его личность с собою, очернить его память, забросать грязью его могилу... Но это им плохо удается: справедливо заслуженная слава Шевченка вырывается чи-/65/стою и светлою из их грязных рук и проникает во все слои общества, даже в простой народ, который так был любим поэтом, как не полюбить им ничего в мире... Большей славы Шевченко не желал... Да и может ли быть большая слава?..





II


Письма Т. Г. Шевченка к Варфоломею Григорьевичу Шевченку принадлежат к последним двум годам страдальческой жизни поэта, когда он после долгих испытаний, посланных ему в удел судьбою, измученный душою и телом, не прельщаясь более славою и чувствуя в себе упадок творчества, хотел найти для себя после бурного плавания по житейскому морю убогую пристань на берегу Днепра староденного, вдали от света и шумной жизни столичной, посреди любимого им народа_

В письмах этих виден весь Тарас, каким мы его знаем в частной, домашней жизни: та же теплая доброта души, та же горячая привязанность к родным и друзьям, то же непонимание самых обыкновенных житейских истин и та же правдивость и прямота характера. Проходя в жизни своей по разным мытарствам, он не заразился изворотливостью и лукавством окружающей его среды и остался в этом отношении чист, как голубь. Испытав все превратности судьбы, находясь под влиянием самой разнообразной обстановки, он не утратил ни одной черты народного типа, как будто он всю жизнь свою провел «під убогою батьківською стріхою».

Понятна после этого та странность, над которою немало потрунили его знакомые, что он хотел непременно жениться на простой крестьянке: «Щоб була сирота, наймичка і крепачка». Не правда ли, странно? А вот что отвечает на это Тарас:

«Я по плоті і духу син і рідний брат нашого безталанного народу, то як же таки себе поєднать з [собачою] панською кров’ю? Та й що та панночка одукована робитиме в моїй мужицькій хаті?»

Весною 1859 года Тарас вырвался из столицы и посетил свое родное село. С братьями он оставался недолго по разным причинам. Ярина рассказывала Сошенку о свидании своем с Тарасом следующее:

«Була я на городі — полола. Дивлюсь — біжить моя дівчинка: «Мамо, мамо, вас якийсь Тарас гукає». «Скажи, — каже, — матері, що до неї Тарас прийшов». — «Який Тарас?» А сама і з місця не зоступлю. Аж ось і сам він іде. «Здрастуй, сестро!..» Я вже й не знаю, що зо мною було. От ми сіли гарненько під грушею; він, сердешний, положив голову на мої коліна та все просить мене, щоб я йому розказувала про своє життя гіркеє. От я йому й розказую, а він, покійник, слухає та все додає: «Еге ж! так, сестро, так!» Наплакалась я доволі, аж покіль не доказала до кінця — як мій чоловік умер... Він, сердешний, встав, подивився на небо, перехрестивсь та й сказав: «Слава ж тобі господи! Молись, сестро: і я вільний, і ти вільна...» *



* Поэт намекает здесь на горькое житье Ирины с мужем, маляром и пьяницею, по смерти которого жизнь ее сделалась сносною.



Прощаясь с сестрой, Тарас не мог ей уделить больше рублевой бумажки... /66/

Между посмертными произведениями Шевченка сохранилось одно небольшое стихотворение, посвященное памяти сестры Ярины. Оно написано 20 июля 1859 года в Черкассах, куда поэт прибыл благодаря содействию станового пристава Д...го, мечтавшего за свой великодушный подвиг получить орден... Из Черкасс, отправляясь в Киев, прислал Тарас это стихотворение своему брату на маленьком лоскутке бумаги (подлинная рукопись его хранится у меня):


Минаючи убогі села

Понаддніпрянські невеселі,

Я думав: «Де ж я прихилюсь?

І де подінуся на світі?»

І сниться сон мені: дивлюсь,

В садочку, квітами повита,

На пригорі собі стоїть,

Неначе дівчина, хатина,

Дніпро геть-геть собі розкинувсь!

Сіяє батько та горить!

Дивлюсь, у темному садочку,

Під вишнею у холодочку,

Моя єдиная сестра!

Многострадалиця святая!

Неначе в раї, спочиває

Та з-за широкого Дніпра

Мене, небога, виглядає.

І їй здається — виринає

З-за хвилі човен, допливá...

І в хвилі човен порина.

«Мій братику! моя ти доле!»

І ми прокинулися. Ти...

На панщині, а я в неволі!..

Отак нам довелося йти

Ще змалечку колючу ниву!

Молися, сестро! будем живі,

То бог поможе перейти.


Посетив свое родимое село и найдя своих родных в нескончаемых трудах, бедности и неволе, Тарас Григорьевич искал приюта растерзанной душе своей у дальнего родственника — Варфоломея Григорьевича Шевченка, сестра которого замужем за родным братом поэта Осипом: в Корсуне прогостил он около двух месяцев. Расставшись еще в роковом 1847 году, друзья не виделись в течение 12 лет. Было, казалось, о чем поговорить. Но Тарас вообще не любил ни с кем говорить о своем прошедшем, хотя и многое мог бы рассказать здесь, на досуге, и притом такому близкому челов ку, как Варфоломей Григорьевич. Предметом беседы их было большею частию устройство будущего жилища поэта где-нибудь над Днепром, неподалеку от Корсуня. Около половины июля 1859 г. они расстались.

С этого-то времени между назваными братьями началась самая оживленная переписка: о покупке усадьбы под дом, о заготовлении строевого лесу, о приискании жены, о выкупе родных и проч. /67/












М. К. Чалый

НОВЫЕ МАТЕРИАЛЫ ДЛЯ БИОГРАФИИ Т. Г. ШЕВЧЕНКА

(С. 50 — 66)


Впервые опубликовано под псевдонимом Сава Ч. в ж. «Основа» (1862. — № 5. — С. 45 — 61; № 6. — С. 1 — 27), первая часть датирована: «Апрель 1862 г.», вторая — «26 февраля 1862 г.». С некоторыми отличиями помещено в кн.: «Т. Г. Шевченко в воспоминаниях современников» (М., 1962. — С. 46 — 50). Печатается по первой публикации.

Чалый Михаил Корнеевич (1816 — 1907) — украинский общественно-культурный деятель. С Шевченко познакомился в 1859 году в Киеве, друг Сошенко, записал его воспоминания о поэте. Одним из первых начал собирать мемуарные, эпистолярные и другие материалы о Шевченко, издал книгу «Жизнь и произведения Тараса /474/ Шевченка. Свод материалов для его биографии» (К., 1882) — одну из первых биографий поэта. Шевченко называл Чалого своим «большим приятелем» (Т. 6. — С. 273), переписывался с ним.

...отдан в науку к комнатному живописцу в Варшаве. — О пребывании Шевченко в Варшаве и обучении его там у комнатного живописца документальных свидетельств нет.

...Тарас был отдан к... портретисту... Лампа. — Йоганн-Батист Лампи — сын (1775 — 1837) — художник-портретист. Некоторое время с зимы 1829 до июня 1830 года жил в Вильно, рисовал портрет Софии Григорьевны Энгельгардт. Возможно, Шевченко сопровождал ее и на сеансы в мастерскую Й.-Б. Лампи. Об обучении Шевченко у этого художника или у его брата Франца Лампи (1783 — 1852), жившего в Варшаве, достоверных сведений нет.

...познакомился с одною хорошенькою швеей... — Ядвигой (Дзюней) Гусиковской, «Милую Дуню, чернобровую Гусиковскую» Шевченко вспоминал в дневнике (5 сентября 1857 г.).

...Тарас отправлен в столицу по этапу... — Эта маловероятная версия известна также из воспоминаний В. Забелы, записанных Н. Белозерским.

«Когда я был в «гипсовых головах» или... уже в «фигурах»...» — В Академии художеств было два так называемых гипсовых класса; в одном из них ученики рисовали со слепков головы античных статуй, в другом — с гипсовых фигур.

Тарас на другой же день, в воскресенье, отыскал мою квартиру в 4-й линии и явился... — Иначе изображена встреча с И. Сошенко в повести Шевченко «Художник», где некоторые эпизоды и обстоятельства жизни поэта претерпели определенную художественную трансформацию. В ней безымянный рассказчик, в котором легко угадывается Сошенко, покровитель юного крепостного художника, то есть Тараса Шевченко, вспоминает об их случайной встрече в Летнем саду. Однако следует иметь в виду, что в повести Шевченко, прибегая к домыслу, положил в основу описанного эпизода встречи с Сошенко хорошо известное ему событие, происшедшее в 1831 году не с ним, а с одним из его ближайших друзей — В. Штернбергом и живописцем М. Лебедевым. См. об этом в кн.: Т. Г. Шевченко: Биография. — К., 1984. — С. 38 — 40.

Гребенка Евгений Павлович (1812 — 1848) — украинский поэт, воспитанник Нежинской гимназии высших наук. С 1834 года жил в Петербурге, преподавал во Втором кадетском корпусе и Дворянском полку. У Гребенки собирался кружок литераторов и художников, с которыми познакомился и Шевченко. Гребенка содействовал самообразованию Шевченко, давал ему книги, был причастен к организации его выкупа из крепостных. Он привлек Шевченко к участию в своем альманахе «Ластівка» в качестве автора и своего помощника-соредактора, помогал ему издать «Кобзарь» (СПб., 1840), в котором поэт посвятил Гребенке стихотворение «Перебендя».

Венецианов Алексей Гаврилович (1780 — 1847) — русский художник, один из основоположников бытового жанра в русской живописи, академик Академии художеств. В его частной рисовальной школе учились одаренные художники из народа. Шевченко с Венециановым в 1837 году познакомил Сошенко. С теплым чувством изображен Венецианов в повести Шевченко «Художник».

Прехтель Степан Осипович (род. в 1808 г.) — дворецкий П. Энгельгардта в Петербурге. Жестоко обращался с крепостными — дворовыми людьми, преследовал Шевченко за вольномыслие.

...из-за границы воротился Брюллов. — Карл Павлович Брюллов (1799 — 1852) — русский художник; вернулся из-за границы в Петербург в конце мая 1836 года. Виельгорский Михаил Юрьевич (1788 — 1856) — композитор и музыкальный деятель. Участвовал в организации лотереи, в которой был разыгран портрет Жуковского работы Брюллова. Вырученные деньги были употреблены на выкуп Шевченко из крепостного состояния. /475/

...вскоре портрет Жуковского был у него готов. — Ко времени проведения лотереи портрет Жуковского закончен еще не был. Но в апреле 1838 года его все нее разыграли в лотерею. Выиграла портрет царица Александра Федоровна и тогда же подарила наследнику, чьим воспитателем был Жуковский. На протяжении нескольких лет портрет оставался в мастерской Брюллова, продолжавшего над ним работать. После смерти Брюллова портрет попал в коллекцию В. А. Кокорева, от него поступил в Третьяковскую галерею в Москве. Теперь хранится в ГМШ.

Пешехонов Макар Самсонович — петербургский художник-иконописец. В 1848 — 1849 годах участвовал в реставрационных работах в Софийском соборе в Киеве.

Безлюдный Андрей Семенович (умер в 1835 г.) — живописец и литограф. Бывший крепостной графа Г. Д. Шереметьева. Пансионер Общества поощрения художников. Общество способствовало освобождению его из крепостных.

...в него ... вселился светский бес. — Сошенко недооценивал, что после выкупа из крепостной неволи Шевченко, с большой пользой для своего творческого развития, посещал театры, концерты, литературные и музыкальные кружки, где собирались прогрессивные жители столицы — литераторы, художники, композиторы, актеры.

Мария Яковлевна — Мария Яковлевна Европеус (род. около 1821 г.) — дочь выборгского бургомистра Якоба Европеуса. Ее считают прототипом Паши в повести Шевченко «Художник»; а также моделью к акварели «Жінка у Ліжку» (1839 — 1840).










Попередня     Головна     Наступна


Етимологія та історія української мови:

Датчанин:   В основі української назви датчани лежить долучення староукраїнської книжності до європейського контексту, до грецькомовної і латинськомовної науки. Саме із західних джерел прийшла -т- основи. І коли наші сучасники вживають назв датський, датчанин, то, навіть не здогадуючись, ступають по слідах, прокладених півтисячоліття тому предками, які перебували у великій європейській культурній спільноті. . . . )



 


Якщо помітили помилку набору на цiй сторiнцi, видiлiть ціле слово мишкою та натисніть Ctrl+Enter.

Iзборник. Історія України IX-XVIII ст.