Уклінно просимо заповнити Опитування про фемінативи
[Воспоминания о Тарасе Шевченко. — К.: Дніпро, 1988. — С. 189-195; 502-503.]
Попередня
Головна
Наступна
Сижу на «Козьем болоте» тихо, будто заяц под кустом, что только ушами стрижет — с какой стороны шорох. О книжечке своей совсем забыл, хотя и давал себе торжественную клятву, что буду записывать все, что со мной случается в жизни важного. И что же со мной случается? Да ничего. Так что буду писать о том, что случается вокруг меня. Учусь себе и учусь. Завел несколько сердечных знакомств с некоторыми коллегами. Это все украинцы из Киева, с Подолья, с Волыни. Отношения завязались на идейной почве. Объявился среди нас молодой коллега из Немирова, который все пытался найти истину при свете чадящего и коптящего немировского каганца *, умный парень и не робкого десятка, прошел огонь и воду — М., математик. Познакомился с молодым поэтом Антоном П. Есть колония молодых малороссов, в голове у них разное намешано.
Самое удивительное, что в домике напротив, прямо через дорогу, встретил я одного очень веселого человека, с которым мы весьма странно познакомились. Это и художник, и поэт одновременно. Зовут его Тарас Шевченко.
* Плошка, светильник — каганец.
Однажды вечером я как-то сидел возле окна, пил чай и вдруг слышу кто-то громко запел очень красивым и чистым голосом:
Гей, на горі там женці жнуть, (дважды)
А попід горою
Яром-долиною
Козаки йдуть.
А попереду Дорошенко
Веде свое військо
Славне запорізьке
Хорошенько.
Потом певец перешел на лирический тон. Песни лились из его уст одна за другой. Лишь звездное небо над ним, вокруг заросли деревьев, всё было тихо и пусто. Никто его не слышал и не видел.
Пение это я слышал потом много раз, иногда пели в два голоса, но певцов я не видел. Наверное, они проходили дорогой, которая вела к Софийскому собору, через «Козье болото», скорее всего их было двое, так мне казалось на слух, разбередили они мою душу. Вспомнилась мне Ковалевка, детство, взлелеянное украинской песней, и я, пользуясь тем, что пани М. не было дома, и сам запел:
Ой у лузі криниченька, орли воду п’ють,
А вже ж мою миленькую до шлюбу ведуть... /190/
Спустя полчаса вижу — стоит перед входом в наш дворик мужчина среднего роста, достаточно плотный, с ничем не примечательным лицом, пожалуй, некрасивым, из-за узких, плотно сжатых губ, курносый. Зато глаза у него были необыкновенные — большие, черные, быстрые, блестящие, полные жизни. Глаза его светились умом. На голове шляпа (брыль, плетенный из соломы), а из-под шляпы в беспорядке торчали густые пряди черных волос. Я сидел на крыльце, когда незнакомец подошел и снял шляпу, глядя на меня с доброй усмешкой, немного вопросительно и слегка недоверчиво. Я заметил, что у него большой лоб, слишком, как мне показалось, большой для такого маленького худощавого лица.
— Добрый вечер, — произнес я по-украински.
— Друг или враг? — спросил он.
— Друг, — ответил я.
Мы пожали друг другу руки. Незнакомец громко назвал себя:
— Шевченко.
— Тарас Шевченко, автор «Кобзаря»?
— Он самый, — ответил тот добродушно.
Так завязалось наше знакомство. Мы сели, и начался разговор такой живой и непринужденный, будто мы были знакомы уже очень давно. Поэзия и песня сближали нас. Я угостил его чаем. Мы пили и разговаривали до полночи. Шевченко хорошо говорил по-польски и лишь иногда вставлял украинские фразы.
— Так, значит, этот бедолага мучился там?
— Юрашка, — добавил я.
Оба мы имели в виду несчастного сына Богдана Хмельницкого.
Шевченко задумался и через некоторое время сказал грустно:
— Отца москали убили, а сына — турки.
Моя дружба с Шевченко становилась все более сердечной. Мы довольно часто навещали друг друга. Однако я никогда не встречал у него никого из чужих, и он не приводил ко мне никого.
Однажды мой новый приятель исчез на несколько дней. Я наведался к нему.
— Где же вы были, батенька, — спрашиваю.
— С Иванишевым копали могилу Перепята и Перепятихи.
— Что ж вы там искали?
— То, чего не теряли.
Меня этот ответ очень заинтересовал, а так как обе могилы находились между Фастовом и Васильковом, то по пути в Киев я видел их с дороги.
— Нашли что-нибудь интересное?
— Кто его знает.
— Как это — кто знает? Все-таки профессор Иванишев.
— Было и еще несколько интересных людей.
Эти ответы не удовлетворили меня. Я расспрашивал дальше:
— Наверное не для того вы копали, чтобы увидеть, что там находится.
— Да нет, пожалуй, только для того и копали. То, что откопали и увидели, — досконально зарисовали, описали. Хочешь знать, что там было? Человеческие и лошадиные кости, немного пепла, сгнивших дубовых балок — и только. Чьи кости, почему они лежат вместе с конскими, кто его знает? /191/
Он встал, отошел в угол и достал из-под кровати обычную, хорошо сохранившуюся чашку.
Вот такие черепки там были, если тебе интересно. А эту, которую тебе показываю, если честно сказать, — украл.
Я осмотрел чашку — очень похожа на современные и ничего не говорящая ни мне ни Шевченко.
Однажды под вечер прибегает ко мне Шевченко и говорит:
— Приходи ко мне сегодня, как стемнеет, надо поговорить кое о чем.
Сказал он это каким-то таинственным тоном и очень заинтересовал меня.
Я пришел, но тот, кого ждали, не появился. Шевченко был мрачный, однако, так и не сказал мне, кого он ждал. Эта таинственность, видно, ему была все-таки неприятна, и он, придя на следующий день, заговорил сам, хотя я его ни о чем не спрашивал.
— Микола тогда не пришел. Это человек, который не верит ни в бога, ни в черта. Я же ему на это ответил: «Слушай, ты хочешь построить новую жизнь руками славян, а сам боишься говорить об этом с поляком. С кем же ты, черта лысого, собираешься эту жизнь строить? С нашими панами дела не сделаешь. Они будут одной щекой тебе улыбаться, а другой — Москве. Все они с одного бока дегтем мазаны, а с другого — салом московским». Он мне на это: «Слишком долго мы с ляхами спорили — не верю». Вот и говори с этим дурнем. Ну, бились мы, когда было за что, а теперь нас одна рука по голове гладит. Время опомниться. Насилу уговорил его. Приходи!
Когда я пришел, то застал уже у Шевченко «того». Хозяин, бесцеремонно разув сапог, приставил его голенище прямо к самовару, сделав нечто вроде меха. Он так энергично дул в него, что только искры сыпались вокруг. Занятый этой работой, он даже не поприветствовал меня. Незнакомец сидел в кресле возле стола, на котором в беспорядке валялись книги, рисунки, бумага. Когда я вошел, он встал, сделал два шага, и мы встретились нос к носу. Я назвал себя... — Знаю, знаю... — ответил он и добавил, протягивая руку: — Костомаров. Это был человек высокого роста, костистый, с неуклюжими руками, однако во всей его фигуре была какая-то гармоничная простота. Весь он при этом излучал силу и энергию. Мы разговаривали по-русски, только Шевченко изредка бросал украинские фразы. Сначала разговор носил общий характер: о Немирове, об университете, о профессорах. Потом мы перешли к разговорам о картинах и живописи как о средстве воспитания в человеке чувства прекрасного. Шевченко в этот период добивался места преподавателя живописи в Киевском университете, ему помогал в этом профессор Иванишев. Разговаривая, мы пили чай. Шевченко, чтобы угостить друзей, принес две «накладные» булки, которые разложил до прихода гостей на книги и бумаги, как на витрине магазина, чувствовалось, что его охватило нетерпение.
— Говори, Микола, говори, о чем хотел сказать, — произнес он. У Костомарова был озабоченный вид.
— Да, конечно, надо начинать, — настаивал Шевченко. Костомаров тихо и неохотно начал:
— Так, как есть, — плохо, — сказал он несколько запальчиво. Немцы, французы, англосаксы держатся вместе, а мы, славяне, /192/ каждый ходим своей дорогой, а бывает, что и в одной упряжке с врагом, который взваливает на нас всю тяжесть.
Сказав это, он умолк, будто хотел слышать, что мы на это ответим.
Воцарилась тишина.
— Что ж тут поделаешь? — спросил я осторожно.
— Что поделаешь? — повторил неохотно Костомаров, — делать то, что делают другие, — объединяться.
Тут отозвался Шевченко.
— Говори, — сказал он — по порядку, не крути. Я твою мысль знаю, пусть и другие знают. Хочешь посветить, а каганец прячешь под стол.
Костомаров почесал в затылке.
— Трудно... Дело вот в чем: мы, украинцы, сами не сможем ничего сделать — сил у нас мало. Москва всех к себе тянет. Поляки Москвы боятся и не доверяют ей — с кем же тут делать дело.
— С кем, это мы найдем, но вот как?
— Ты у нас голова — говори. Расскажи, о чем вы с Пантелеймоном говорили?
Костомаров неохотно начал:
— Так вот: прежде всего надо собрать всех образованных славян в одно общество, пусть познакомятся, пусть обсудят сами дела, поговорят, про долю поговорят и недолю, о том, что у всех наболело. Прежде чем начать что-то делать, пусть познакомятся, поймут, что делать, как делать, можно ли что-нибудь сделать всем вместе. И уже после этого можно браться за работу.
Эти слова меня очень удивили. Костомаров нахмурился. Все мы минуту молчали.
— Такое братство — начал Костомаров дальше, — проложит дорогу лучшему будущему — федерации славян. Когда между нами установится согласие, когда все поймут силу единения, когда народ получит образование, только тогда мы сможем стать единой политической силой.
— Собирай в одно славянские головы! Должен же кто-нибудь собрать и пересчитать их, — сказал Шевченко. — Когда капусту из мешка вываливают, она в разные стороны рассыпается, должен же ее кто-нибудь собрать.
— Все должны объединиться под рукой православного царя и веры, — провозгласил Костомаров.
— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — отозвался Шевченко. — Ты, Микола, хочешь всех славян в поповский дом собрать.
Это замечание взволновало Костомарова. Наверное, ему тоже казалось, что не стоило в присутствии поляка провозглашать царя главой и вождем славян.
Через минуту Шевченко закончил разговор о братстве славян:
— Тяжелое это будет дело с федерацией!
Мне показалось, что Костомаров был неудовлетворен разговором с нами. Он не мог быть откровенным со мной, я же не мог представить себе федерации славян в условиях, когда с одной стороны ее теснят немцы, а с другой — Москва, и неоткуда ждать помощи.
— Так или не так? — спросил Костомаров.
— Я кивнул головой.
— Вы мечтаете об основании общеславянского научного обще-/193/ства, но где, — спрашиваю я вас, — и позволит ли правительство? Если общество будет в России, то никто больше не приедет, потому что не пустят, а будет за границей — Россия ни вам, ни нам не даст возможности договориться. Один другого боится.
— Наше общество нужно так назвать, чтобы обезопасить себя от любого правительства, например, братство Кирилла и Мефодия, — добавил Костомаров, продумав, очевидно, все заранее.
— Может быть, лучше «научное общество св. Кирилла и Мефодия». Братство — это напоминает церковное общество с четко поставленными целями.
Костомаров замолчал. Вообще, я видел, что он высказывается неохотно.
— Главное в том, — сказал он погодя, — чтобы силу, которая являет собой славянский мир, направить на новый путь — путь единения и работы на благо всех славян. Пусть славяне узнают друг друга, научатся уважать друг друга, пусть созреют духовно, — и час их придет.
Сегодня нас терзают все, кому не лень. Славянские народы стали удобрением для немцев. Немцы куют свою силу и славу на трупах славян.
Лицо его одушевилось, когда он это произносил.
Шевченко стал декламировать:
Отак німота запалила
Велику хату. І сім’ю,
Сім’ю слов’ян роз’єдинила
І нишком, тихо упустила
Усобищ лютцю змію.
(Без даты. Скорее всего зимой 1847 г.)
Приходил Духинский. Прибежал вечером, необычайно испуганный. Жил он тогда у Тышкевичей. Кажется, он был их воспитанником. Сам он считал себя немного русином, немного поляком — в зависимости от окружения и обстоятельств. Об этой опеке Тышкевичей над ним разное поговаривали, шутили, будто он только подписывается по-украински — «Духинський».
— Слышал о братстве Кирилла и Мефодия? — спрашивает.
— Что-то доходило.
Мне не хотелось пересказывать наш разговор с Костомаровым и Шевченко.
— Если что-нибудь знаешь, предупреди коллег.
— Почему?
Один из служащих канцелярии губернатора предупредил графа, что правительство напало на след какого-то политического заговора среди украинцев, будто в него входят и польские студенты. Скоро начнется облава.
На это я ему коротко ответил:
— Я ничего не знаю.
Духинский, уходя, выразительно шепнул:
— Достанется нам.
Это известие, признаюсь, очень взволновало меня, так как я знал, что у некоторых студентов слишком длинные языки. Я сам неоднократно предостерегал Т.
Костомарова больше не вижу. Видно, я ему не понравился, обхо-/194/дит меня. И мне он не нравится. Еще ничего не совершил, а уже хочет всех вернуть в лоно православной церкви и русскому царю. Ради этой его федерации никто не станет открещиваться от своей национальности и веры. Очень сомневаюсь, что ему удастся создать общество, члены которого во имя просвещения и взаимопонимания — далекой утопии — жаждали бы идти на поводу у кого бы то ни было — и, тем более, у кого? — русского царя и православной церкви.
Среди наших эта мысль тоже не нашла поддержки. П., которому я об этом рассказал, коротко ответил мне:
Не засовывай пальцы между дверью, прищемят.
Яб., который появляется редко и очень популярен среди молодежи, человек уже пожилой, выслушав мои реляции, сказал:
— Я уже слышал об этом, слышал. Я напомнил им слова пословицы, которые и тебе повторю:
«Прежде чем начать бегать — научитесь ходить».
Одним словом, идея Костомарова принята скептически.
— Эти славяне, — сказал Яблоновский, — которые на Западе, — сидят то под немецким кнутом, то под турецким. Так что создание такого всеславянского научного общества будет воспринято как политическая провокация со стороны России, и давление на славян только усилится. Что же касается славянской федерации, то это дело далекого будущего. Прежде чем решать общие вопросы, надо утрясти свои внутренние дела и уладить разногласия.
Шевченко тоже, казалось, не придавал большого значения настроениям Костомарова. Мы часто гуляли над Днепром до Выдубецкого монастыря. Он брал с собой папку с бумагой для рисования, кисти, краски, и мы шли бродить, а если по дороге встречалось что-нибудь, что привлекало его внимание, он садился и рисовал. Чаще всего мы ходили в Выдубечное — так называли этот монастырь. Сюда вели тропинки вдоль Днепра, через овраги и холмы, через кустарник, перед нами все время блестело зеркало днепровской воды.
Украинский поэт относился к полякам очень неровно. Часто нападал на них, но обычно за прошлое. Он хорошо знал положение крепостных и осуждал крепостничество, не раз он говорил:
— Наши паны и подпанки за Днепром — не лучше ляхов. Мучают мужика почище экономов. Но всему свой черед.
Однако он ценил воспитанность поляков, гуманность их чувств, развитость, свободолюбие и способность жертвовать всем во имя свободы.
Вы знаете, что потеряли, — говорил он, — и хотите вернуть то, что потеряли, и потому не жалеете ни жизни, ни средств. А нашим панам лишь бы корыто было полно. Сидят, как свиньи в грязи, и за чужой счет брюхо наедают.
К счастью, родное село поэта принадлежало не польскому помещику, и не польский кнут стегал его плечи. Так что его частые всплески негодования против поляков носили чисто искусственный, книжный характер. Живя в удалении от поляков, в сфере русского духа, он ругал их, когда же соприкасался — охотно бывал в их обществе. Ко мне он не раз относился с сердечностью. Вообще же он очень оживлялся, когда мы выбирались за город. Матушка-природа освежала и очищала его мысли. /195/
Недавно мы пережили минуты душевного подъема. Сидели мы с ним на Выдубичах, на круче, нависшей над самым Днепром. Дело шло к вечеру. Надо было возвращаться.
— Посидим еще, — говорит Шевченко, — посмотри!
Вид перед нами был необыкновенный: широкий и далекий простор терялся в синей необозримой мгле. За Днепром, что шумел у наших ног, будто рассказывая свое прошлое, ровно и спокойно, торжественным речитативом, до самой темно-синей линии горизонта тянулась непрерывная масса леса. Была в этой картине какая-то сила, первозданность, мощь.
Мы долго сидели молча. Шевченко начал декламировать, что делал довольно часто, когда был на подъеме:
За думою дума роєм вилітає,
Одна давить серце, друга роздирає,
А третя тихо-тихесенько плаче
У самому серці, може, й бог не бачить.
Кому ж її покажу я?
І хто тую мову
Привітає, угадає
Великеє слово?
Всі оглухли — похилились
В кайданах, байдуже!
— Все пропало! — сказал он с какой-то болезненной отрешенностью. Дрались мы между собой, мордовали друг друга, братец, и домордовались до общей неволи.
Ю. Белина-Кенджицкий
В КИЕВЕ У ШЕВЧЕНКО В 1846 ГОДУ
(С. 189 — 195)
Впервые напечатано на польском языке в издании „Gazeta Lwovska“ (1918. — № 38, 42, 64). Перепечатано в украинском переводе в газ. «Український голос», Перемышль (1927. — 20 марта). Печатается по первой публикации.
Юлиан Белина-Кенджицкий (1827 — 1889) — польский писатель, революционер. Родился в селе Ковалевке, Немировского уезда. В 1846 — 1851 годах учился в Киевском университете. Был учителем в Немирове, а в 1862 году — во 2-й Киевской гимназии. Участвовал в польском восстании 1863 года.
Милковский Зигмунт (лит. псевд. — Томаш Еж; 1824 — 1915) — польский писатель.
Петкевич Антоний (лит. псевд. — Адам Плуг; 1824 — 1903) — польский писатель. Учился в Киевском университете. В Варшаве редактировал газету «Kurjer Warszawski».
...мы имели в виду несчастного сына Богдана Хмельницкого. — Хмельницкий Юрий Богданович (около 1641 — 1685) — гетман Украины в 1659 — 1663 годах. Был слишком слабовольным и стал марионеткой польской шляхты и турецкой верхушки. Изменил Российскому государству и подписал Слободищенский трактат, по которому Украина превратилась в польскую провинцию. В 1663 году отказался от гетманства и постригся в монахи, но, захваченный в плен татарами, султанским правительством еще дважды назначался «гетманом Украины». После провала турецкого плана захвата Украины Ю. Хмельницкий был казнен турками в Каменец-Подольском.
С Иванишевым копали могилу Перепята и Перепятихи. — На археологические раскопки вблизи Фастова Шевченко выезжал в июле 1846 года, участвовал в раскопках могилы Перепять. Могила Перепятихи была раскопана раньше, летом 1845 года. Раскопками обеих могил руководил профессор Н. Иванишев.
Микола тогда не пришел. — Имеется в виду Н. Костомаров.
...боишься говорить об этом с поляком. — Шевченко в польском вопросе стоял на революционно-демократических позициях. Он резко враждебно относился к представителям господствующих классов и искал связей с польской революционной общественностью.
Расскажи, о чем вы с Пантелеймоном говорили? — То есть с Кулишом.
...братство Кирилла и Мефодия... — Тайная политическая антикрепостническая организация, созданная в Киеве в декабре 1845 — январе 1846 года. Наиболее радикальная часть общества ставила задачу свержения самодержавия, объединения славянских народов в федеративную парламентскую республику. Но среди его участников не было единства относительно путей реализации общественных идей. В нем /503/ существовало два направления. К либерально-буржуазному принадлежали Н. Костомаров, В. Белозерский, А. Маркович; П. Кулиш склонялся к либерально-помещичьему лагерю. Шевченко стал вдохновителем революционно-демократического направления, к которому принадлежали Н. Гулак, А. Навроцкий, И. Посяда, Г. Андрузский.
...Отак німота запалила...» — Отрывок из поэмы Шевченко «еретик».
Яблоновский Александр Валериан (1829 — 1913) — польский историк, изучал историю и этнографию Украины.
Наши паны и подпанки... не лучше ляхов. — На аналогичное свидетельство Шевченко о том, что украинские крестьяне терпели крепостной гнет со стороны собственных помещиков отнюдь не меньший, чем от польских, ссылался Чернышевский в статье «Национальная бестактность».
«За думою дума роєм вилітає...» — Первая строка стихотворения Шевченко «Гоголю».
Тулуб Александр Данилович (1824 — 1872) — украинский общественный деятель, историк и педагог. Знакомый Шевченко. Распространял произведения поэта среди студентов Киевского университета. Был арестован как член Кирилло-Мефодиевского общества. Из-за отсутствия доказательств избежал наказания.