Уклінно просимо заповнити Опитування про фемінативи
[Воспоминания о Тарасе Шевченко. — К.: Дніпро, 1988. — С. 227-232; 515-516.]
Попередня
Головна
Наступна
I
Известно, что талантливый малороссийский народный поэт Тарас Григорьевич Шевченко часть своей ссылки (в конце 40-х годов) провел в Орской крепости, Оренбургской губернии.
Крепость эта — с умиротворением киргизских степей и исчезновением баранты — уже давно превратилась в тихий уездный городок Орск. От прежних крепостных сооружений в наши дни здесь почти не осталось и следа; только казармы с разбитыми окнами говорят еще о том, что здесь когда-то, на страх врагам, расположены были войска и содержались зоркие казачьи пикеты...
Чтобы дать читателю хотя приблизительное понятие о месте ссылки малороссийского поэта, мы набросаем сжатую характеристику этого дикого степного уголка.
Орск в настоящее время насчитывает около девяти тысяч населения, состоящего из «смеси племен, наречий, состояний». Господствующее население представляют собою русские и татары; затем следуют незначительные группы мордвы (переселенцы) и бухарцев. Город расположен у подножия Яшмовой горы, которая, подобно молчаливому стражу, бодрствует над пустынной окрестностью.
Трудно вообразить себе теперь ту картину, которую представляла собой Орская крепость во время ссылки сюда Тараса Григорьевича... По рассказам старожилов, гора обнесена была земляным валом, тянувшимся до берега Урала. Внутри вала были расположены казармы и десять-двадцать офицерских и казачьих домиков. Кругом — почти безлюдная степь, и до сего времени представляющая пустынный, монотонный пейзаж. Только по берегу Урала ютится тощая растительность в виде корявых отпрысков когда-то могучих осокорей.
Правда, весной степь оживает и до половины июля цветет, нежится и представляет красивую узорчатую скатерть пышной растительности. Но скоро все исчезает: горячее солнце делает из этой восхитительной скатерти выцветшую, унылую, пожелтевшую равнину, изрезанную местами песчаными барханами.
Урал, многоводный весной, как Нева, превращается в тощую, неприглядную речушку; а город утопает в клубах едкой, удушливой пыли, которую несет с собой периодически дующий здесь сильный восточный ветер... Солнце палит; улицы пустеют, и ставни домов наглухо затворяются. Обыватель, изнуренный духотой, предается спячке или, забившись в погреб, лениво тянет снотворный кумыс. Летние ночи, столь живительные в Малороссии и средних губерниях, здесь крайне удушливы и только перед восходом солнца оживляются свежим, ароматным степным ветерком.
Осенью — дожди и непролазная грязь, о чем свидетельствует /228/ тот факт, что еще в 1887 году в самом центре города утонул верблюд *. Зимой — морозы и страшные бураны, засыпающие целые хутора и аулы... Суровый край!
* Факт этот извлечен нами из прошения, поданного в управу некоторыми обывателями в 80-х годах; у нас имеется копия этого оригинального прошения.
Наряду с этими негостеприимными чертами здесь имеется великолепная охота, способная заставить полюбить и этот дикий уголок. Там, где в настоящее время раскинулась жалкая пародия на человеческое жилье — глиняный пригород Ташкент, — двадцать лет тому назад тянулись обширные болота, кишевшие разнообразной дичью. Эти-то покрытые гигантскими камышами и высокой зеленью болота и служили для Тараса Григорьевича любимым местом, куда Шевченко уходил, бывало, поразмыкать свое горе...
Прожив в Орске около года, мы не раз делали попытки собрать, насколько это было возможно, материалы, относящиеся к пребыванию здесь Шевченко, но все было напрасно.
Старожилы, к которым мы обращались, помнили Шевченко смутно: для них он был только — «конфирмованный солдат». Некоторые, как-то: А. Ф. Канфер и М. И. Бажанов, — правда, сообщили кое-что, но это были совсем малоценные факты. Архив, на который мы возлагали большие надежды, по словам ближайшего начальства, уничтожен большим пожаром 1888 г., и искать в нем каких-либо документов 1847 — 1848 годов — значило бы непроизводительно затрачивать время и труд. Мы уже отложили было всякие надежды отыскать здесь что-либо интересное из ссыльной жизни поэта; но в последних числах декабря 1895 года, в бытность нашу в Орске, один факт случайно натолкнул нас на мысль о том, что архив — цел.
Дело в том, что в конце 80-х годов в Орске проживал ссыльный студент Даценко, который пользовался материалами орского архива и опубликовал в «Киевской старине» некоторые документы из дела о Шевченко.
Получив любезное разрешение воинского начальника, мы осмотрели архив. К сожалению, он оказался в крайне неприглядном виде: масса дел (о Шевченко — все) выкрадена, несмотря на надпись «ко всегдашнему хранению»; листы оборваны и бумаги разрознены... Даценко говорит, что в архиве сохранился присяжный лист, подписанный Шевченко, но его не оказалось. Кто похитил эти драгоценные дела — один бог то ведает. Правда, носятся среди обывателей кое-какие слухи, но трудно придавать им вероятие, так как похитителем называют одну интеллигентную личность, успевшую будто бы документы эти выгодно эксплуатировать...
Попробуем теперь сгруппировать воспоминания о поэте орских старожилов, записанные нами почти дословно.
Более или менее подробными сведениями относительно пребывания Шевченко в Орской крепости мы обязаны семидесятилетней старухе Лаврентьевой и ее сестре.
Муж Лаврентьевой во время ссылки Тараса Григорьевича служил в Орском инженерном отделении, сначала писарем, а потом в качестве чиновника (кондуктора). Это был человек, не получивший никакого образования, но своим развитием всецело обязанный самому себе. Он любил литературу, видимо, увлекался ею и каждый день уделял книге частицу свободного времени. Не мудрено /229/ поэтому, что лишь только Шевченко появился в крепости, как между ним и Лаврентьевым завязались добрые отношения, не прекращавшиеся до самого похода 5 линейного батальона в степь.
Вот как передавала нам Лаврентьева о прибытии в крепость Шевченко:
— Прибыл он сюда летом из Оренбурга по этапу, а когда — доподлинно не могу сказать: до холеры (1846 г.) или после... В ту пору у нас был один только конфирмованный — Ханыков, — какой-то, слышь, придворный. Болтали, что гофмейстер, а правильно ли то — бог его знает... И сейчас еще помню: приходит муж после занятий и говорит мне, что пригнали еще одного конфирмованного, какого-то страшного-престрашного хохла... Грешница, я еще мальчишку попугала этим самым хохлом... Только глядь — этак через неделю конфирмованный хохол и пожаловал к нам в гости. И зачастил... Бывало, каждый божий день у нас; и страшного в нем ничего не было, только усищи! Вот какие, доложу вам, были у этого человека усищи, что я сроду таких не видывала!.. Длинные да крученые, — ну, право, словно варовенны веревки...
В дальнейшем разговоре приняла участие и сестра Лаврентьевой. Поэтому мы считаем наиболее удобным сгруппировать их воспоминания и передать их собственными словами.
На первых порах Тараса Григорьевича стесняли, так как прослышали откуда-то, что он «конфирмован», будто бы за какое-то «политическое дело». В то время он жил в казармах, отправляя службу, как настоящий фронтовик. За крепостной вал было строжайше воспрещено отлучаться, и поэт находил отдых у Лаврентьева. Они вместе читали, спорили и гуляли по крепости. В их беседах принимал участие и Ханыков, но к нему Лаврентьев относился не так тепло, как к Тарасу Григорьевичу. О чем велись ежедневные между ними споры, старуха не знает, да и не ее было это дело. Все ее отношения на первых порах к Тарасу Григорьевичу сводились лишь к угощению его чаем, обедом — и только.
Усиленный надзор за поэтом скоро ослабел, что дало ему возможность частенько отправляться с Лаврентьевым в степь на «гулянье». Они брали с собой самовар, закуску, посуду для кумыса... Эти поездки действовали на Тараса Григорьевича всегда возбуждающим образом: он приезжал из степи веселым, рааюворчивым, шутил и беспечно играл с детьми Лаврентьева.
Около этого же времени поэт получил возможность и рисовать и ходить на охоту. Очевидно, в степях поэт находил удовлетворение своему наболевшему чувству разлуки с Украиной. Но, помимо этого, тянула его в степь горячая любовь к природе и пристрастие к веселой охоте, которая здесь в то время была положительно неслыханной. Утки, казара, кулики всевозможных видов, гуси, стрепета, дрохвы водились здесь в таком изобилии (да и теперь их много), что стоило, бывало, только выйти за крепостной вал, чтобы настрелять целую груду дичи.
Старожил Стариков, семидесятипятилетний старик, передавал нам, что всякий раз, как только он выходил на охоту, встречался здесь с Шевченко. Поэт или отдыхал на мягкой зелени, пристально всматриваясь в далекую, бесстрастную синеву небес, или, обвешанный разнообразной дичью, бродил по болотам. Стариков, бывший в то время повытчиком, не знался с поэтом и, видимо, избегал его. /230/
II
Нет сомнения, что на гостеприимном лоне широкой степи Тарас Григорьевич отдыхал, наблюдая катившуюся вокруг него оригинальную жизнь. А жизнь, действительно, оригинальна! Эти киргизские аулы и мрачные зимовки, в беспорядке разбросанные по зеленой, цветущей равнине, это жгучее солнце с далеким горизонтом, на фоне которого, то там, то сям, время от времени выплывают живописные караваны навьюченных верблюдов, со своими пестрыми группами киргизов вожаков, — все это представляло для поэта-художника богатейший материал. И Шевченко, видимо, им пользовался: были у Лаврентьева и карандашные наброски, исполненные Тарасом Григорьевичем, и стихотворения, где степь играла не последнюю роль; но, к несчастью, — как передает Лаврентьева, — «после покойника все детишки растащили». Действительно, в бумагах, оставленных Лаврентьевым и осмотренных нами, ничего не оказалось, что могло бы пролить хотя некоторый свет на жизнь здесь поэта и на его творчество.
Хотя со времени пребывания Тараса Григорьевича в Орске прошло уже полвека, тем не менее Лаврентьева хорошо еще припоминает невысокую, крепкую, несколько мешковатую фигуру поэта. По ее словам, Тарас Григорьевич отличался добротой, внимательностью и благородством характера.
— Это был настоящий благородный человек! — говорила она нам с каким-то старческим благоговением.
— Говорят, он порядочно здесь выпивал?
— Нет, не могу сказать! Ни разу этого не видывала... Может, и выпивал, только я не знала; да, что грешить, и от других сродственников моих не слыхивала.
Другая Лаврентьева только подтвердила сказанное сестрой:
— Много ведь про него здесь болтали, да разве можно поверить?! Говорили, что он и фармазон, и пьяница, и чего-то, чего! Только вам нужно сказать, что все эти слухи шли от зависти. У меня был в ту пору мальчишка годков семи, так вот Тарас Григорьевич его и обучал грамоте. Само собой, обучал бесплатно. Какие наши были достатки?! Ну, другим-то и завистливо было... А бог его знает, может, и вправду придерживался рюмочки; только нет — не видали мы... Придет, бывало, заниматься-то, — хмурый такой, молчаливый, словно волчонок... Мы и не вступались. Знамо, этакому человеку — разве у нас жить? Что у нас тут было?! Одна срамота... Вот Ханыков тоже, бывало, задумывался...
— А как долго он занимался с вашим сыном?
— Как вам сказать... Больше, чай, году-то! Хорошо покойник, царство ему небесное, занимался! Ни одного лишнего слова не скажет, бывало, на занятиях: все шуточкой да лаской, — спервоначалу-то будто сердитый... А все же, когда заглянешь к ним, бывало, — стеснялся нас малость (старушка улыбнулась). Непривычен ведь он был к нашему-то брату — мужику!..
— Как непривычен? Он сам был ведь из мужиков.
— Что вы, господь с вами! Он был благородный человек, — загорячилась Лаврентьева. — Высокого образования человек! Ничего худого мы за ним не видывали... Спорили, бывало, с мужем-то, да это не наше дело. Видим: все вместе, все вместе, — значит, так /231/ малость попетушились... Золотой был человек, царство ему небесное !
Нам стоило большого труда убедить современниц поэта, что Шевченко происходил из крепостных и отпущен на волю только в 1838 году.
Лаврентьева рассказала нам, между прочим, следующий факт. Однажды собрались у них гости, среди которых не было Шевченко. Сначала немного закусили, а потом уселись за чай. Пошли шумные разговоры. Как раз в это время вошел Шевченко. Остановившись в дверях и окинув гостей пристальным взглядом, он вынул карандаш и бумагу и быстро набросал расположившуюся около самовара группу. Все были так хорошо изображены, так живо и характерно, что художника обступили со всех сторон, умоляя подарить рисунок. И Тарас Григорьевич подарил, но кому — старуха не помнит; все лица у нее как-то перемешались. Некоторых ссыльных, как, например, Зенковского, она относит к эпохе пребывания Шевченко в Орской крепости, тогда как этот самый Зенковский содержался в крепости в конце 30-х годов; чего-либо существенного нам от нее так и не удалось добиться.
Не лишено интереса воспоминание о Тарасе Григорьевиче А. А. Быданова, записанное нами со слов старожила М. И. Бажанова.
Быданов служил в одной роте с Шевченко, сначала унтер-офицером, а потом — фельдфебелем. Умер он недавно, дослужившись до классного чина. По его словам, Тарас Григорьевич был плохой солдат. Он становился в строй больше для того, чтобы своей полной, неуклюжей фигурой смешить солдат и начальство, которое в Орске относилось к нему довольно тепло и участливо. Служба поэту не давалась, и если бы к нему предъявлять те же требования, как и к остальным фронтовикам, то он не выходил бы из карцера. Амуниция его вечно была нечищена, пуговицы заржавлены. Узкий мундир сидел на его фигуре как-то не по-людски и во время маршировки очень часто лопался по швам. Перед учением в роте обыкновенно происходила настоящая комедия: сам Шевченко не мог надеть мундира, и дядьке всякий раз приходилось изо всех сил напяливать эту узкую в то время одежду на широкие плечи своего толстого ученика. Тарас пыхтел, отдувался, его бросало в обильный пот, и, задыхаясь, он начинал ругаться: «Ой, бисов кожух!»
Поэт не скидал свой мундир по целым дням из боязни опять возиться с его напяливанием. В жаркие летние дни, после учения, Тарас Григорьевич любил искупаться в Урале, но узкая одежда нередко лишала его и этого невинного удовольствия. Частенько, доведенный до потери терпения, он прямо в одежде бросался в воду. Одно время он систематически купался в этом мундире до тех пор, пока репрессии начальства, в виде суточного ареста, не заставили его сбрасывать с себя тяготившую его одежду.
Быданов подтверждает рассказ А. Ф. Канфера, что во время похода в степь, для возведения Раимского укрепления на берегу Аральского моря, с Тарасом Григорьевичем сделалось что-то вроде солнечного удара: он упал и оказался обмершим. Кричали: «Воды, воды!», — но воды, как назло, ни у казаков, ни в манерках у солдат не было. По словам Быданова, Тарас Григорьевич, очнувшись, но не будучи в состоянии говорить, знаками показал, чтобы ему хоть /232/ чем-нибудь освежили запекшиеся уста... Скоро Шевченко оправился... Вот все то немногое, что нам удалось собрать в Орске о Тарасе Григорьевиче...
Новопетровское укрепление, или форт Александровский, основано в 1848 — 49 гг. генералом Обручевым. Материальной частью при постройке заведовал в то время случайный адъютант Обручева, поручик Владимир Петрович Воронцов, впоследствии ротный командир Тараса Григорьевича.
Нижеследующие строки, являющиеся характеристикой скучной и однообразной жизни поэта в Новопетровском укреплении, рассказаны нам супругой покойного Воронцова. Вот что она нам передавала.
Вскоре по окончании постройки Новопетровского укрепления туда прислан был из Оренбурга Шевченко и попал, как нарочно, в роту самого строгого командира. Это был настоящий фронтовик, прекрасно усвоивший систему дисциплинарных взысканий графа Аракчеева. Фухтеля у него были самым обычным приемом для водворения в подчиненных дисциплины и чинопочитания. Вот к этому-то человеку и попал вначале Тарас Григорьевич. Нет сомнения, что поэт, благодаря своей полнейшей неспособности к фронтовой службе, очень часто подвергался взысканиям. Единственным спасением для него являлся послужной список, в котором значилось, что Шевченко записан в солдаты «за политическое преступление». Это и служило противовесом жестоким вспышкам разгневанного начальника. К счастью, он скоро был лишен командования ротой «за жестокое обращение с солдатами». Каково же было это «обращение», если даже в то суровое и строгое время его находили «жестоким »?!
С отставкой жестокого начальника Тарас Григорьевич вздохнул свободней. Новый командир, Владимир Петрович Воронцов, не был поклонником фухтелей и шпицрутенов. Это был человек просвещенный, с хорошими порывами, артист в душе и, при всем том, мягкий и добрый начальник. Он великолепно рисовал акварелью и масляными красками, любил восхищаться беспредельной песчаной степью и зеркальной гладью Каспийского моря... Стихи Шевченко он впоследствии добросовестно заучивал наизусть и долго их помнил.
Разумеется, ссыльный солдат и командир-художник очень скоро узнали друг друга и сошлись, насколько было возможно «сойтись» начальнику с подчиненным при тогдашнем воинском режиме. Шевченко в то время был юридически совершенно бесправен; ему было строжайше запрещено писать и рисовать и даже иметь письменные принадлежности. Это, конечно, тяжело для поэта, принуждая его сдерживать в себе порывы уже окрепшей музы. Какова же была его радость, когда он узнал, что его новый ротный командир — художник, да еще, притом, любитель стихов?! С этого времени Тарас Григорьевич оживает...
Предварительно не лишним будет сказать, что Воронцов и все офицеры крепости в течение долгого времени знали Шевченко лишь как талантливого солдата, умевшего прекрасно рисовать и сочинять звучные стихи. Значение же его как народного малороссийского поэта им долго, конечно, не было известно. /233/
А. И. Матов
ТАРАС ГРИГОРЬЕВИЧ ШЕВЧЕНКО В ССЫЛКЕ
(С. 227 — 232)
Впервые опубликовано в казанской газ. «Камско Волжский край» (1897. — 11 янв.; 17 янв.; 22 янв.). Сокращенное изложение воспоминаний опубликовано в харьковской газ. «Южный край» (1897. — 19 янв.). Печатается по первой публикации.
Матов Александр Иванович — русский журналист. Сотрудничал в поволжской прессе, в конце 90-х годов редактировал в Оренбурге газету «Степь», интересовался материалами о ссылке Шевченко, разыскивал их в Орске и Оренбурге. Однако записанные им воспоминания старожилов не отличаются достоверностью, публикация их вызвала полемические отклики тогдашней прессы. В частности, П. Юдин в статье «К биографии Т. Г. Шевченко» (Русский архив. — 1898. — Кн. 1. — № 3. — С. 461 — 476) указывал А. Матову на ряд неточностей, незнание источников, некритическое отношение к сведениям, почерпнутым из вторых рук. Сомнительными считают их и некоторые современные шевченковеды (см.: Большаков Л. Літа неволь ничі, с. 396). Кроме воспоминаний, А. Матов включил в свою статью перечень документов о Шевченко, внесенных в журналы регистрации входящих и исходящих бумаг Орского линейного батальона; этот перечень представляет интерес и для современных исследователей, поскольку ныне известны не все из упоминаемых в нем документов.
Некоторые, как-то: А. Ф. Канфер и М. И. Бажанов, — правда, сообщили кое-что... — Записанные и опубликованные А. Матовым (Русские ведомости. — 1895. — 2 сент.) воспоминания этих орских старожилов не только малозначимы (что признавал и сам А. Матов), но и недостоверны. Как ныне установлено, бывший фельдфебель 5 (а не 4, как утверждал мемуарист) линейного батальона Канфер Агапий Федорович не мог встречаться в Орской крепости с Шевченко, так как стал служить в ней не ранее 1853 — 1854 годов, когда Шевченко там уже не было. (См.: Большаков Л. Літа невольничі, с. 257 — 258.) О М. И. Бажанове никаких сведений не имеется.
...ссыльный студент Даценко... опубликовал в «Киевской старине» некоторые документы... — Речь идет о статье Г. П. Даценко «Несколько слов о Тарасе Григорьевиче Шевченко». (Киевская старина. — 1893. — № 2. — С. 252 — 261.)
...похитителем называют одну интеллигентную личность... — Очевидно, имеется в виду журналист П. Юдин, разыскивавший тогда в Оренбурге документы о Шевчен-/516/ко. Возможно, брошенное А. Матовым обвинение было одной из причин резкого тона упомянутого полемического отклика П. Юдина.
Муж Лаврентьевой... — Писарь Орской инженерной команды (впоследствии мелкий чиновник) Лаврентьев Павел Сергеевич, с которым Шевченко находился в дружеских отношениях.
В ту пору у нас был один только конфирмованный — Ханыков... — одна из многочисленных неточностей в воспоминаниях Лаврентьевой. Петрашевец Ханыков Александр Владимирович (1825 — 1853) попал в Орскую крепость 5 января 1850 года, вскоре возглавил существовавший там тайный кружок политических ссыльных (И. Завадский, В. Докальский и др.). Шевченко сблизился с ним во время своего второго пребывания в Орской крепости (июнь — сентябрь 1850 года). Находясь в Новопетровском укреплении, он получил через Н. Савичева письма и разные словесные поручения» от Ханыкова, переведенного в Уральск после разгрома орского кружка.
...поэт получил возможность и рисовать и ходить на охоту. — Рисовать Шевченко приходилось тайком, официальное запрещение писать и рисовать не было снято с него до конца ссылки.
...были у Лаврентьева и карандашные наброски, исполненные Тарасом Григорьевичем, и стихотворения... — Эти рисунки и автографы Шевченко ныне не известны.
Больше, чай, году-то! — Впервые Шевченко находился в Орской крепости с июня 1847 по май 1848 года, после второго ареста — с июня по сентябрь 1850 года. Возможно, сестры Лаврентьевы совмещают оба эти периода.
Воронцов Владимир Петрович — подпоручик 1 Оренбургского линейного батальона. Служил в Новопетровском укреплении до 1852 года. Шевченко нарисовал портрет Воронцова (ныне хранится в ГМШ).
...попал, как нарочно, в роту самого строгого командира. — Речь идет о штабс-капитане Потапове Меркуле Матвеевиче, бывшем первым ротным командиром Шевченко в Новопетровском укреплении с 1850 по 1852 год. Грубость и самодурство Потапова подтверждают также воспоминания Косарева.
В мемуарах Воронцовой много неточностей и недостоверных сведений, потому их изложение в записи А. Матова печатается здесь в сокращенном виде.