[Воспоминания о Тарасе Шевченко. — К.: Дніпро, 1988. — С. 396-400; 563-564.]

Попередня     Головна     Наступна

М. О. Микешин

ВОСПОМИНАНИЯ О ШЕВЧЕНКО

Вы обратились ко мне с предложением сообщить Вам мои воспоминания о знакомстве с Т. Г. Шевченком для приготовляемого Вами собрания его сочинений, что я и исполняю с глубочайшим уважением к памяти возлюбленного поэта.

Сознаюсь, незавидная роль досталась на мою долю в отношениях с Тарасом Григорьевичем; но и тою дозою приязни, которую он проявлял ко мне, я внутренно гордился. Его уважение мне, двадцатилетнему юноше, приобрести было рано; любви же... но вся его страстная и могучая любовь до того была сосредоточена на своей родимой Украине, что, мне кажется, в его горячем сердце и не оставалось более ни к чему любовного запаса, а если и оставалось, то он ревниво сберегал его для своих же украинских богов.

Эта цельность и неделимость патриотизма, часто несправедливая, но искренняя и глубокая, составляла в нем черту, возбуждавшую в моем юном сердце не только удивление, но и зависть. Не надо забывать, что это было в конце 50-х годов, когда все и всё от мала до велика, от университетской кафедры до болтовни и лепета недоучившейся гимназической молодежи, на все лады тянуло гражданские песни либерализма. Диссонансы слышались со всех сторон. Страшная фальшь безголосых запевал, подирая трезвое ухо, царила повсюду... Вот в этом-то нескладном хоре светлая личность Тараса Григорьевича с его беззаветною любовью к народу, к своей родине, сохранившая свято эти высокие чувства под бесконечным гнетом всяких нравственных унижений, которыми так богата была его жизнь, не могла не внушать к себе горячего сочувствия людей, [знавших его не за одним лишь хмельным столом]. Этим и объясняется то огромное влияние, тот неподдельный восторг, которые внушала личность Шевченко в кругу тогдашней молодежи. Лично для меня он представлял сугубый интерес тем, что в этой непосредственной и простой натуре впервые, явился предо мною столь редкий и цельный тип чисто народного поэта, равного которому ни до него, ни после него и до настоящего времени я лично не знал — не только в общерусской, но и вообще в славянской расе народов!

Может быть, многие в этом моем мнении заподозрят преувеличение или пристрастие; но говоря от чистого сердца, я должен признаться, что ничья народная лира наших славянских поэтов не делала на меня такого глубокого и хорошего впечатления, как произведения Шевченко и Мицкевича (о последнем я говорю, конечно, лишь в отношении к его народным произведениям).

Еще до появления Тараса Григорьевича из ссылки на паркетах петербургских гостиных я уже достойно чтил его по некоторым отрывкам его произведений, в списках ходивших по рукам молодежи; так что с момента первой встречи нашей в семействе бывшего президента Академии художеств графа Федора Петровича Толс-/397/того Шевченко поступил, так сказать, под мой наблюдающий и изучающий его взор. Очень бы интересно выяснить причины из отдаленного прошлого, имевшие последствиями то чисто родственное участие к судьбе поэта, которым в изобилии окружало его все семейство гр. Толстых. [Те неудобства, которые представляли собой несчастные привычки Тараса Гр. — его хмель и напускной цинизм, и от которых часто не воздерживался он даже среди молоденьких девочек детей Толстых, удивляли всех многочисленных знакомых этого почтенного семейства; а посещал их Шевченко чуть не каждый день, а иногда и не по разу. Н. И. Костомаров мог бы дать самые точные разъяснения причин, о которых я говорю и следа которых нет в автобиографии Шевченка. Столь же интересными подробностями могла бы снабдить его биографию и вдова покойного графа Федора Петровича, графиня Н. П. Толстая, бывшая главной виновницей возвращения Тараса Григорьвича из ссылки.]

С начала нашего знакомства он только терпел меня; но впоследствии, заметя, что моя привязанность к нему может быть ему не без пользы, он более и более сближался со мной, оставляя в стороне постоянную сдержанность, недоверчивость и тот напускной официальный демократизм, с которыми он являлся в общество. [Главную причину уступок с его стороны по части простоты и доверчивости своих отношений ко мне находил он в моем белорусском происхождении, роднившем меня с излюбленным и воспетым им героем гайдамацкой передряги страшным Гонтой. Поэтому он возвел меня чуть-чуть не в малорусы и хотя называл в веселые минуты «недоделанным» и «паничем», но произносил это уже с полным добродушием. Польза для него от меня, о которой упомянуто ранее, состояла лишь в том, что я часто был необходим ему как надежный, сильный и преданный ему «поводырь» в его вечерних экскурсиях, напр. к Я. П. Полонскому, семейству Гринберг и ко многим другим общим знакомым, а частию и в некоторые великосветские дома, куда приглашались мы, писатели и художники, на вечера, вошедшие было в моду в то памятное время. Почти всегда Тарас Гр. являлся на эти многолюдные и частные собрания — уже в некотором подпитии и, если только представлялась к тому возможность, в продолжении вечера, постепенно хмелел и становился добродушно разговорчив; а если в среде собеседников случайно оказывалось лицо ему антипатичное или разговор принимал по его мнению вызывающий тон, то он тотчас же делался придирчив и крайне резок, и большого труда стоило хозяевам отвлечь его от предмета раздражения. Во всяком случае, остаток такого вечера — до сна — для него был уже окончательно испорчен; тут он уже систематично бередил свое наболевшее сердце воспоминаниями о своем горьком детстве, и о вынесенном им крепостном рабстве, ссылке и пр. и пр., что при некоторых способствующих обстоятельствах (о которых скажу ниже) доходило иногда до поэтического пафоса. В эти моменты он как бы выростал; чуялась величавая сила в его пламенных речах импровизации, по силе и огню чувства напоминавшей мне игру знаменитого гениального трагика Айра Олдриджа ]

Здесь кстати будет упомянуть о знакомстве двух замечательных личностей, гениального трагика Айры Олдриджа и Шевченко, которому я был свидетелем. Вскоре по прибытии в Петербург, после блестящего дебюта в «Отелло», трагик появился в гостиной Толстых, где и окружен был самыми горячими знаками восхищения всего общества к его таланту. Не видел я первых минут знакомства Тараса Григорьевича с Олдриджем, потому что явился к Толстым час спустя после его прибытия туда и застал их, то есть нашего поэта с трагиком, уже в самых трогательных отношениях дружбы: они сидели в углу на диванчике или ходили по зале обнявшись; дочери графа — две девочки — наперерыв служили им толмачами, быстро переводя на английский и русский языки их беглый разговор. С этого вечера Олдридж вполне завладел всем вниманием Шевченка. Не лишено было комизма это знакомство, потому что Тарас Григорьевич ни слова не знал по-английски, а Олдридж тоже не говорил ни на каком европейском языке, кроме английского; между тем они бывали друг у друга, и когда Тарас ждал в саою убогую комнатку * трагика, то я заставал его в больших хлопотах: он тщательно «прибирал» у себя на столе, где обыкновенно находился целый ворох невообразимо разнообразных предметов: банок и пузырьков со всякими едкими кислотами для аквафорты, которою Тарас Григорьевич с большою любовью, терпением и успехом занимался, каких-то коробок, малороссийских монист, свиного сала в развернутой бумаге и т. п. В такие торжественные моменты Тарас Григорьевич даже дозволял подметать пол прислуживавшему у него отставному академическому солдату и убирать постель, которая без того всегда оставалась разверстою, с валявшеюся на ней «відлогою». Пучки барвинка, засохшей руты и других степных цветов и трав украинского месторождения, по всей вероятности служившие для вдохновления поэта, при этом злорадно выбрасывались солдатом. Являлся трагик — и они оставались в уединении и заперти. Бог их знает, как и о чем они там говорили. Шевченко делал с Олдриджа — посредством травления — портрет; и действительно, вскоре на вечере у Толстых появились отпечатки этого портрета, походившего скорее на черта, чем на Олдриджа **. Бедный Тарас Григорьевич оправдывался в несходстве портрета тем, что вот тут-то и там-то «треба б ще тдтравити»... Так и остался, кажется, портрет не «підтравленим».

* В здании Академии художеств, над воротами, рядом с академическою церковью. (Прим. автора.)

** Для тех, кто не видел знаменитого трагика, нужно пояснить, что это был (как говорили) экс-царь какого-то африканского племени, находящегося под протекторатом Англии, и цвет кожи имел самого темнооливкового тона.

Олдридж же, увидев у /398/ меня оригинал того портрета Тараса Григорьевича, который я нарисовал для «Кобзаря», пожелал иметь его, и я с удовольствием сделал ему этот подарок.

С новыми дебютами в шекспировских ролях петербургская слава трагика росла и росла.

Вот сижу я раз в Мариинском театре ни жив ни мертв; Олдридж изображал короля Лира и кончил. Театр молчал от избытка впечатления. Не помня себя от жалости, сдавившей мне сердце и горло, не знаю, как очутился я на сцене, за кулисами, и открыл двери уборной трагика.

Следующая картина поразила меня: в широком кресле, развалясь от усталости, полулежал «король Лир», а на нем — буквально на нем — находился Тарас Григорьевич; слезы градом сыпались из его глаз, отрывочные, страстные слова ругани и ласки сдавленным громким шепотом произносил он, покрывая поцелуями раскрашенное масляною краскою лицо, руки и плечи великого актера... Находя себя тут лишним, я торопливо притворил двери, не преминув и сам хорошенько выплакаться, став за темные кулисы...

С анекдотической стороны я бы мог много кое-чего передать о поэте, если бы не боялся слишком удлинить настоящую заметку. Пока ограничусь лишь выяснением причин, вызывавших в моем присутствии его желчный пафос, да скажу несколько слов о нем как о художнике.

В то время мастерская моя на литейном дворе здания Академии художеств занята была громадными работами для памятника 1000-летия России; колоссальные статуи Петра I и его гения загромождали ее вместимость; а перепутанные леса, канаты, драпировки, анатомические скелеты и огнедышащая кузница, находившаяся в том же зале, только и оставляли свободного места, чтобы уютно поместить еще рояль да стол со стульями. В это время мне поручено было сочинение чрезвычайно сложного по своей задаче барельефа для этого памятника, так что, обремененный выше сил условиями сроков экстренного выполнения этих работ и будучи совершенно неопытным в технике, я совсем было растерялся пред новой задачей и прибег за помощью и советом ко всем известнейшим нашим историкам и писателям, которые и не отказали мне в просимом содействии. Я просил к себе вечером, по четвергам, и тут-то, в этой закопченной мастерской, перебывало у меня много почтенных и интересных личностей, устраивались жаркие споры о достоинствах и недостатках того или другого исторического лица, о правоспособности помещения его в цикл той или другой категории деятелей, составляющих барельефное кольцо вокруг памятника. Я потому позволил себе сделать это отступление, что на всех подобных сходках бессменно присутствовал и Тарас Григорьевич, а иногда и принимал участие в дебатах. При этом он бывал особенно тактичен и сдержан в речах, хотя часто и очень заметно волновался, так что не мог смирно сидеть на месте, нервно ходил взад и вперед, мрачно поводя из-под густых бровей своими светлыми глазами.

Так он заряжался целый вечер, выжидая, пока разойдется по домам усталая от прений компания. Вот тут-то и начинались его /399/ протесты — сначала лаконические, отрывочные и циничные, а чем далее — тем горячее, стройнее и пламеннее...

Гигантская статуя императора Петра I, как привидение, просто давила его, так что, впадая в пафос, он оканчивал часто поэтическою декламацией, обращенною к глиняной статуе императора. [Много было в его речах преувеличений и желчи; но возражать ему в такие минуты — было невозможно, и я молча любовался им, слушая его как талантливый бред раздраженного горячечного больного; а продолжалось зто дотоле, пока оставались еще на столе недопитые бутылки вина *.

* Нужно заметить, что Тарас Григорьевич российскую общую историю знал очень поверхностно, общих выводов из нее делать не мог, многие ясные и общеизвестные факты или отрицал, или не желал принимать во внимание: этим и оберегалась его исключительность и непосредственность отношений ко всему малорусскому. (Прим. автора.)]

Почти таким же безмолвным свидетелем этих импровизаций часто бывал — по той же самой причине запаздывавший у меня — тоже покойный уже теперь талантливый писатель Помяловский... Не чуял еще тогда старый Тарас, что и сам он вскоре сделается кандидатом для таких же нервных и пристрастных оценок его собственной деятельности, какими сгоряча громил он направо и налево и Пушкиных, и Державиных, и пр...

Читать он, кажется, никогда не читал при мне; книг, как и вообще ничего, не собирал. Валялись у него и по полу и по столу растерзанные книжки «Современника» да Мицкевича — на польском языке.

Музыку любил он страстно, особенно пение. С восторгом слушал Изабеллу Львовну Гринберг и Г. Зубинскую. Глубоко почитал Даргомыжского; познакомился с ним случайно у меня и потом часто встречался в семействе Гринберг. Глинку боготворил. Любил и сам петь, где «траплялась» гитара. Пел неважно, хотя и с большим чувством: голосу не хватало, да и аккомпанемент все както не налаживался.

[В кармане своих панталон он всегда имел какое-то зерно — ячмень, а может быть, и овес, — этим он предпочитал закусывать после «чарки»; и на вопрос — зачем это он делает? — отвечал обыкновенно: «Щоб продирало».]

К женскому полу относился совсем оригинально; но здесь, может быть, неуместно вспоминать об этом. Скажу только, что в момент расстройства его отношений к одной простой украинской дивчине, на которой он собрался было жениться, он особенно был лют на все женское племя, вычитывая из библии и из других источников всякую на них хулу, и в сердцах хотел изорвать очень мило набросанный им портрет своей неверной «любы», но я портрет этот у него отнял и храню его доселе. Много мы с ним вели переговоров, чтобы издать что-либо совместно с его стихами и с моими рисунками, но никак не могли договориться о сюжете: то ему, то мне сюжеты оказывались неудобны.

Как о художнике-живописце я не могу сказать о нем ничего, потому что мне никогда не удавалось видеть его картин, писанных масляными красками; если же он писал ими, то это было до нашего знакомства, то есть до его ссылки. Из его же сепий и гравюр можно смело сказать, что если бы судьба не сыграла с ним столь злой шутки и если бы он мирно шел по дороге совершенствования в художествах, то из него выработался бы замечательный реалист как по пейзажу, так и по жанру.

Немало было потрачено у него времени на переход от брюлловско-академического классицизма к натуральному и сродному ему реализму. Лучшие его рисунки сепией, которые мне приводилось видеть, — это сцены казарменной жизни, пережитой им в изгнании. Таких больших рисунков было три или четыре; все они очень сложны и очень закончены. Я ревниво смотрел на эти драгоценности, не смея спросить у Тараса, продаст ли он их и сколько бы он за них хотел? Но, к сожалению, нежданно узнал, что он — по крайней нужде — продал их все за ничтожную сумму — 75 рублей серебром! Продал он их в альбом одной малороссийской помещицы, /400/ фигурировавшей тогда в роли его меценатки, отношения к которой, тем не менее, часто бесили его и выводили из терпения.

Да будет вовеки светла и славна память твоя, Тарас Григорьевич, да научимся мы достойно чтить и ценить подобных тебе народолюбцев, [которых давай боже и велико-, и бело-, и мало-, и червоно-, и всяких иным руссам!]

М. О. Микешин

ВОСПОМИНАНИЯ О ШЕВЧЕНКО

(С. 396 — 400)

Впервые опубликовано в кн.: Т. Г. Шевченко. Кобзар з додатком споминок про Шевченка, Костомарова і Микешина. — Прага, 1876. — С. XIII — XXIII, в виде письма к составителю этого издания А. Русову. В России впервые напечатано в ж. «Пчела» (1876. — № 16. — С. 1 — 3). Печатается по первой публикации. /564/

Микешин Михаил Осипович (1835 — 1896) — русский скульптор и график. Познакомился с Шевченко в 1858 году в Петербурге, часто встречался с ним, иллюстрировал «Кобзарь», создал скульптурные портреты Шевченко. Много сделал для увековечения памяти Шевченко: опубликовал несколько материалов о нем в журнале «Пчела», был инициатором создания Общества имени Шевченко для помощи петербургским студентам — выходцам с Украины.

...делал с Олдриджа — посредством травления — портрет... — Этот офорт Шевченко ныне не известен.

...оригинал того портрета Тараса Григорьевича, который я нарисовал для «Кобзаря»... — один из немногих прижизненных портретов Шевченко, сделанный с натуры. Помещен в издании «Кобзаря» 1860 года.

...работами для памятника 1000-летия России... — Этот памятник, над скульптурами для которого работал Микешин, был открыт в 1862 году в Новгороде. После смерти Шевченко Микешин добавил к списку выдающихся людей, которые должны были быть изображены на памятнике, имена Гоголя и Шевченко, однако царь Александр II не дал на это согласия.

Помяловский Николай Герасимович (1835 — 1863) — русский писатель, был близок к революционно-демократическому лагерю. Принимал участие в работе воскресных школ, в своих произведениях разоблачал систему церковного просвещения, изображал нового героя — разночинца.

...хотел изорвать... портрет своей неверной «любы»... — портрет Лукерьи Полусмаковой (Т. X. — № 55), ныне хранящийся в ГМШ.

...издать что-либо совместно с его стихами и с моими рисунками... — При жизни Шевченко этот замысел осуществить не удалось. Впоследствии М. Микешин иллюстрировал поэму «Гайдамаки» (1866) и исполнил рисунки для издания: Иллюстрированный «Кобзарь» Т. Г. Шевченко. Иллюстрировал М. И. Микешин. С малороссийским и русским текстом. Издание П. И. Бабкина, вып. I — III, СПб., 1896.

...сцены казарменной жизни... — см. комментарии к воспоминаниям Б. Суханова Подколзина.

Попередня     Головна     Наступна