[Воспоминания о Тарасе Шевченко. — К.: Дніпро, 1988. — С. 402-409; 565-566.]

Попередня     Головна     Наступна

Данило Мордовец

ИЗ БЫЛОГО И ПЕРЕЖИТОГО

Если, как говорится, под рукой ни крюка ни гвоздя, то подчас и ухналь может службу сослужить.

Иными словами, припомнилось мне кое-что из давнишних лет моей жизни, когда еще и батько Тарас жив был. /403/

Случилось это в божьем году 1859-м, когда я, еще молодой человек двадцати восьми лет, четвертый год состоял в должности редактора «Саратовских губернских ведомостей» и «начальника газетного стола», а еще в придачу и в должности «переводчика губернского правления». Такие, видите ли, должности были тогда у нас, может, они и теперь существуют — не знаю, ибо давно уже, по старости лет, не заглядывал во святой сей «Свод законов».

В те времена казаковал в неволе, будто Самойло Кошка, и Николай Костомаров в том же городе Козлове, сиречь славном Саратове. И вот мы с ним, казакуя кое-как, ведали вместе и «Саратовским губернским статистическим комитетом», старательно нанизывая, как некогда татары бедных невольников на аркан, эту чертову «статистику» на целые кучи всяческих «таблиц». Когда же Костомаров был приглашен в Петербург на кафедру истории, остался я один управляться с этой статистикой.

А казакуя над статистикой, я еще пуще стал казаковать, — будто и впрямь казак Голота над татарами, — в «Губернских ведомостях» над всяческими «злоупотреблениями», ибо тогда казалось, что «лютой неправде», которая весь свет заполонила, пришел накануне «освобождения крестьян» конец, на что крепко надеялся, бичуя ее, и батько Тарас.

Как вы, люди добрые, быть может, помните, 50-е годы, в особенности же конец 50-х годов, были порой всяческих «обличений». Герцен бил в Лондоне в свой звонкий набат — «Колокол», «обличая» чуть не отца с матерью и попа с попадьей и поповской дочкой. Салтыков-Щедрин «обличал» всех неправедных «крутогорян и крутогорянок». Батько Тарас и кнутом и кнутовищем бичевал всяческую «щиру неправду», заполонившую было весь свет.

Как говорится, «куда иголка, туда и нитка»...

Я был тогда такою вот ниткой: куда Герцен да батько Тарас, туда и я. То выходил на кулачную расправу с казенной палатой за то, что она уступила торговлю солью и вином откупщикам, а не в пользу казны. То задевал своим казацким копьем строителей Волго-Донской железной дороги за то, что они кормили рабочий люд червивой солониной и т. д.

Хоть и сыпались, как горох из мешка, жалобы губернатору на мои дерзости, он не обращал на это внимания — такие тогда были времена; лишь бы правду, а режь хоть в глаза. Губернатором у нас был тогда Александр Дмитриевич Игнатьев — царство ему небесное! — душевный такой человек; бывало, придешь к нему, а он достанет из стола последний номер «Колокола», да и спрашивает, не без вызова:

 — Не видали еще этого?

 — Как не видать, — отвечаю, — еще вчера с Костомаровым и некоторыми другими читали да господа бога и Герцена за правду молили.

Такие-то времена были! В воздухе уже веяло «освобождением крестьян» и «великими реформами царя-освободителя».

И вдруг как-то раз захожу я по делу к губернатору, а он берет со стола бумагу и, подавая мне, говорит с укором:

 — Вот и «дообличались».

Заглянул я в «бумагу» да так и остолбенел! /404/

В «бумаге» же той министр внутренних дел (был им в то время Ланской, затем пожалованный графом) пишет губернатору «по высочайшему повелению», что государь император, прочитав (это уж военный министр тертого хрену поднес!) — прочитав в таком-то номере «Саратовских губернских ведомостей» неболь шую заметку о том-то и о том-то, «повелеть изволил: объявить саратовскому губернатору строгий выговор», затем «подвергнуть соответственному наказанию редактора «Губернских ведомостей» да еще и «разыскать автора» злосчастной заметки и также «подвергнуть соответственному наказанию».

Вот те раз! Как бы не пришлось вслед за батьком Тарасом... да в «холодную»!

«Разыскать автора»... Да что уж там его, беднягу, разыскивать, коли и автор тот — Д. М., и редактор — я, грешный, лихом недобитый Данило Мордовец.

 — Что же нам теперь делать? — спрашивает губернатор.

 — Бог его знает! — отвечаю. Видимо, мы у своего бога, как говорится, теленка съели... Теперь хоть сядь да плачь...

Поразмыслил губернатор и со вздохом порешил:

 — Донесу-ка я министру, для доклада императору, что, исполняя «высочайшее повеление», я посадил вас, как редактора и автора заметки, на четыре дня на военную гауптвахту, вместо «холодной», а вы, не теряя времени, отправляйтесь-ка поскорее в Петербург, да там сами и выпутывайтесь, а я буду тоже выпутывать вас, чем смогу, ибо у меня там рука есть...

Да за что же, все-таки — может, спросите вы, — этакая напасть накрыла нас, будто мокрой дерюгой?

А вот за что...

«Обличая» все направо и налево, бичуя «чистую неправду», я и «обличил» в той распроклятой заметке одного офицера Бутырского полка, стоявшего тогда в Саратове, «обличил» за то, что он ни с того, ни с сего, посреди улицы, пред всем честным народом, съездил по роже какого-то унтер-офицера, да так съездил — прямо звон пошел.

Накажи он его у себя в полку, не на людях — это было бы его дело. А то — на улице!..

Да что там один офицер — невелика птица. Я ведь, — каюсь! — в злосчастной своей заметке и надо всем полком малость поиздевался.

Впрочем, быть может, и проглотили бы эти насмешки в Саратове, — хотя офицеры все, как один, собирались было меня на дуэль вызывать, — не вмешайся тут сам нечистый — тот, что в омуте сидит. На мою беду, моя издевка пошла гулять не только по всем газетам «матушки-России», но и за рубеж проскочила, отзываясь повсюду, как кукушка весной меж деревьями. Беда, да и только!

Так вот отчего бедняга губернатор прежде меня, как волк в капкан, попался — в военном министерстве весьма косо взглянули на мою злосчастную заметочку. Кругом беда!

Недаром губернатор велел мне поскорее лететь в столицу выпутываться.

Вот и потащился я выпутываться в столицу, как. блаженной памяти последний кошевой атаман Петро Калныш.

Ох, выпутаюсь ли? Если уж губернатор горяченького кулешу /405/ глотнул, то мне, видать, не кулешу, а березовой каши попробовать придется.

Притащился я в столицу да сразу в министерство.

 — Вот и я, — говорю, — как тот Рябко...

 — А, Филипп из конопель... Так это ты, голубчик, вскочил, говорят, в коноплю, сиречь в репейник?

 — Я, — отвечаю, — господа начальство.

 — А где же бумага?

 — Какая бумага?

 — А «донесение губернатора на высочайшее повеление»... Оно должно было не позднее трех дней прибыть, а его и до сих пор нет.

 — А тут, как на беду, государь вскоре должен в Крым отбыть, — добавил какой-то седенький человечек с Владимиром на шее. Головушка моя бедная!.. Вот чего натворил батько Тарас со своею правдой!

А как показали мне «дело» по поводу моей несчастной заметочки, то я так и присел! Оно разбухло, как, бывает, человек от водянки бухнет. Военный министр Сухозанет уже во второй или третий раз требует выдать ему головой «автора» пресловутой заметки. Министр народного просвещения — забыл уж, кто именно — требует того же и вскоре прогоняет с должности инспектора саратовской гимназии, покойного Ангермана — цензора, пропустившего «заметку» в печать.

Беда, да и только!

 — А кто же, — спрашиваю, — будет докладывать мое «дело» господину министру просвещения?

 — Товарищ его, — говорят, — Александр Григорьевич Тройницкий.

Я тут же к нему.

 — Такой-то и такой-то, — представляюсь.

 — А, секретарь саратовского статистического комитета?... Знаю, — говорит, — ведь вы и редактор «Губернских ведомостей»?

 — Да, — говорю, — я самый.

На превеликое мое счастье, в то время в министерстве как раз начали вырабатывать новый устав статистических комитетов, и Тройницкий, знавший уже некоторые мои труды по статистике, стал меня расспрашивать, как ведется у нас это дело. Я охотно вытряхнул ему из своей сумы немало такого, чем удовлетворил его вполне.

А затем заикнулся о своем «деле».

А он говорит, что уже докладывал обо мне Сергею Степановичу Ланскому, который переговорил о моем «деле» с военным министром и с министром народного просвещения, и они сошлись на том, что коль скоро еще нет «всеподданнейшего донесения» от саратовского губернатора об этом злосчастном «деле», а государь император не сегодня-завтра изволит отбыть в Крым, то следует подготовить «всеподданнейшие доклады» обо мне к возвращению государя в столицу.

 — А вам тем временем есть чем заняться в Петербурге? — спрашивает Тройницкий.

 — Мне, — говорю, — нужно кое над чем в Публичной библиотеке поработать. /406/

 — Вот и хорошо, — отвечает, — не заметите, как и государь император в столицу возвратится.

Поселился я тогда в «Балалаевке», у самой Публичной библиотеки. В те времена об этой «Балалаевке» в Петербурге, как в казацких думах поется, «слава дыбом встала». Была это гостиница Балабаева с номерами; в этих-то номерах, да еще и с «мусикией», как говаривал батько Тарас, и проживал тогда Николай Иванович Костомаров, готовясь к профессуре в университете.

Первый, кого я увидел, придя к Костомарову, был батько Тарас.

 — А, слышал, слышал, земляче, о том, как вы в репейник вскочили, — сказал Тарас, смеясь и здороваясь со мной.

 — Э, будь оно неладно! — махнул я рукой.

 — Пустяки это, молодой человек, — ласковым голосом прибавил автор «Кобзаря», — уж коли сразу в «холодную» не посадили, можно и не опасаться ничего... Вот нас з Миколою когда-то, как того Семена Палия, вмиг «на колесницы да на коней» — да и засадили в ту высокую, острую «швайку», что за Невой...

Тут как раз скрипнула дверь — и на пороге показалась рыжая голова.

 — Нет бога, кроме бога, и Николай пророк его, — промолвил рыжеголовый.

Это был Чернышевский, Николай Гаврилович. Такими словами он всегда подшучивал над Костомаровым и над моей женой (она была тут же), подшучивал за то, что и они над ним подсмеивались.

 — Здравствуй, волк в овечьей шкуре! — отрезал Костомаров.

А Чернышевский ко мне обратился:

 — Читали, читали, — говорит, — ваше «обличение»... Назвать героев-бутырцев «мокрыми орлами», чуть не курами! Да за такое «обличение» сидеть вам в месте злачне, месте прохладне, идеже праведнии пророк Николай и кобзарь Тарас упокоялися... Так, Тарас Григорьевич?..

 — Нет, не совсем так, — ответил батько Тарас, — а вот вы там таки посидите!

И пророком оказался Тарас, а не Николай!

 — Что ж, — сказал я, — и мне там посидеть придется! Заработала коза то, чем ей рога правят!

И пошла у нас веселая беседа, ибо вслед за Чернышевским вскоре явились в «Балалаевку» и Печерский-Мельников, и Иван Федорович Горбунов, и Дмитрий Ефимович Кожанчиков.

В те времена «Балалаевка» была своего рода литературной корчмой. Здесь, бывало, Горбунов рассказывает свои шуточные рассказики, будто только что из печи вынутые горяченькие бублики, которые потом разлетались по всем сторонам, а весь наш кружок только за животики хватался. Здесь же Печерский-Мельников повествует, как он, будто на медведя с рогатиной, ходил на староверов, прятавшихся «В лесах» и «На горах» (его произведения); а Кожанчиков — тот, как из рукава, сыплет всякими литературными сплетнями и книжными новостями.

 — А знаете, господа, — говорит рыжеволосый Чернышевский с шутливой улыбкой, — еду это я сюда мимо Думы, когда глядь на /407/ небо — и диву дался: что за история во вселенной творится? На небе какая-то новая, неведомая звезда взошла, да такой величины и блеска, такое светило, что, пожалуй, и Сириусу с Арктуром нос утрет. Подъезжаю сюда и вижу, что звезда эта над самой «Балалаевкой...»

 — Это, видите ли, новое светило в «Балалаевке» взошло, — подмигнул Горбунов в сторону Костомарова.

 — Да нет! — отозвался тот. — Это над Тарасовой головою новая зоря взошла, теперь ведь весь Петербург не знает, где его и усадить, чем и потчевать...

 — Вот, вот, — подхватил Печерский, — не об этой ли звезде Тарас Григорьевич и мурлычет весь вечер:

Ой зійди, зійди, зіронько вечірняя...

А оно и в самом деле так было.

Весь вечер Тарас все ходит по номеру да потихоньку мурлычет себе под нос:

Ой зійди, зійди, зіронько вечірняя,

Ой вийди, вийди, дівчино моя вірная...

На следующий день пошел я к батьку Тарасу. Жил он тогда в Академии художеств, в небольшой, светленькой мастерской. Застал я его в чем-то белом — то ли свитка полотняная, вся измазанная красками и еще чем-то, то ли «пиджачок» завоженный. Сидел Тарас за своими офортами, со всем пылом работая над ними, уж очень по душе ему этот труд пришелся.

Стал он тут показывать мне свои офорты — и собственного своего сочинения, и некоторые удачные копии с великих мастеров. Тут же и подарил мне на добрую память несколько своих офортных рисунков, которые я впоследствии, году, кажется, в 90-м, передал в украинский музей незабвенной памяти Василия Васильевича Тарновского, а он мне за эти дары привез из Киева хороший портрет Тараса, который и поныне веселит мою одинокую комнатушку в Столярном переулке.

 — А там (сиречь там), там, где козам рога правят, там, — говорит, — ни к офортам, ни к другим рисункам моя солдатская рука и прикоснуться не смела, — там этого ни-ни!.. Лишь когда я с адмиралом Бутаковым по Амударье и по Аралу плавал, разрешено мне было рисовать в альбом Бутакова.

Альбом этот я увидел, когда Тараса уже не было на свете.

В 1864-м, кажется, году Бутаков привозил свой альбом к Андрею Александровичу Краевскому, и все мы его видели — все! — а из всех, остались в живых, видимо, только я да Леонид Александрович Полонский, — он не даст солгать. Куда этот альбом подевался, где он теперь — бог его знает!

А дорогой был альбом.

* Я писал тогда монографию «Обличительная литература в первых русских журналах и стеснение гласности», которую и напечатал в «Русском слове» под редакцией Хмельницкого, а может, уже и Благосветлова; а Добролюбов работал над сатирической литературой времен Екатерины II и напечатал Свой труд в «Современнике ».

Живя вот так в «Балалаевке» и работая * в Публичной библио-/408/теке за одним столом с Добролюбовым, блаженной памяти другом Чернышевского, зашли мы как-то с женой к Костомарову.

 — Не видели вы, — спрашивает он, — Тараса?

 — Нет, а что?

 — Да бог знает, что и думать! Вот уж три дня и три ночи, как не было его в Академии, и нигде не видно!

 — А может, он, как Иона, во чреве китове? — усмехнулся Чернышевский.

 — Может, и там, на беду, — покачал головой Костомаров.

 — Я уже посылал Фому и к графу Толстому (бывшему тогда вице-президентом Академии художеств), и к Василию Матвеевичу Лазаревскому, — но и они ничего не знают.

Очень встревожило нас все это. Не попался ли он, бедняга, опять в ту государственную «холодную», что у Цепного моста? Но за что? На это никто не мог дать ответа... Может, так вот, ни за понюшку табаку, и засадили... И пропадет человек ни за что, ни про что... А долго ли он на воле-то пробыл? Всего год или два...

Сидим мы вот этак и печалимся.

Вдруг слышим — кто-то возится.за дверью в коридоре... Прислушались — оно самое:

Ой зійди, зійди, зіронько вечірняя...

Мы подумали — не Фома ли это?

Оказалось — нет! Про волка помолвка, а он тут как тутДверь скрипнула — на пороге стоит Тарас...

Жена моя так и сорвалась с места и к нему:

 — Голубчик! Где это вы пропадали?

 — Да вот, застукали меня, как и в той песне поется:

Застукали мене

Розсукині сини,

Богучарські пани...

Застукали мене чертовы паны — Жемчужников да с этим вот графом, Толстым Алексеем (Толстой)... Поманили меня, как козла капустой, украинскими варениками да и продержали у Толстого под арестом целых три дня, пока не сбежал, — мат-тери их сто копанок чертей!

 — А мы уж думали, не того ли, как его... — усмехнулся Костомаров.

 — Яко Иона во чреве китове, — добавил Чернышевский.

 — Да нет уж, черт меня побери, — протух за Аралом.

 — И на том слава богу... А нам уже такое в голову взбрело, что ого! — промолвил хозяин. — А оно, вишь, приехала Хима из Иерусалима...

Ой зійди, зійди...

 — Что это я снова! — оборвал он сам себя и обернулся ко мне:

 — А вы-то как, не настал еще ваш черед?

 — Да нет, слава богу, и не настанет!

 — Как так, мат-тери его?

 — Да господь смилостивился надо мною! — говорю. — Еще вчера Тройницкий сказал, что меня выручил ухналь. /409/

 — Какой такой ухналь? Не тот ли, что в подосья загоняют?

 — Он самый... Слыхал я от старых людей, что когда нет под рукою ни крюков больших, ни гвоздей добрых, то подчас и ухналь пригодиться, может... Таким вот ухналем и стал для меня саратовский губернатор. Он так написал обо мне Ланскому и Милютину Николаю Алексеевичу, так меня расписал, будто я такой человек, такая богоспасаемая душа, так тружусь на пользу правительству, что и сказать нельзя! Ланской возьми да и покажи то письмо другим министрам, и самому государю императору «всеподданнейше доложил» так благоприятно, что его царское величество всемилостивейше и простил мне, грешному, мою вину.

 — Ай да ухналь, мат-тери его! — ударил себя Тарас руками в полы.

 — То-то вот и оно! Уж какие острые крюки и зацепы повсюду торчали, а вишь, ничем мне пособить не могли. А ухналик ткнулся, да и выручил меня, хоть и самому сала за шкуру залили.

 — Чтоб ей всячина, той «холодной» со «швайкою»! — промолвил батько Тарас.

Ой зійди, зійди, зіронько вечірняя...

Больше уж не видел я Тараса.

Данило Мордовец

ИЗ БЫЛОГО И ПЕРЕЖИТОГО

(С. 402 — 409)

Впервые опубликовано на украинском языке в ж. «Літературно-науковий вісник» (1902. — № 6. — С. 243 — 252). Печатается по первой публикации.

Мордовцев Даниил Лукич (1830 — 1905) — украинский и русский писатель, историк, общественный деятель. Познакомился с Шевченко в 1859 году в Петербурге, выступил с рецензией на «Кобзарь» 1860 года. Впоследствии полемизировал с попытками П. Кулиша приуменьшить значение исторических произведений Шевченко, принимал участие в увековечении памяти Шевченко. Воспоминания Мордовцева предназначались для издания: «Літературний збірник на спомин Олександра Кониського (1836 — 1900)», К., 1903, однако не были пропущены цензурой.

...казаковал в неволе... Костомаров... — После разгрома Кирилло-Мефодиевского общества Н. Костомаров в 1848 году был выслан в Саратов, где находился до 1859 года. Здесь он познакомился с Н. Чернышевским.

...приглашен в Петербург на кафедру истории... — Н. Костомаров получил приглашение на должность профессора Петербургского университета весной 1859 года, его первая лекция состоялась в ноябре того же года.

Герцен бил в Лондоне в свой звонкий набат — «Колокол*... — первая русская бесцензурная газета, издаваемая А. Герценом и Н. Огаревым, выходила в Лондоне с 1857-го по 1865 год, здесь был опубликован ряд материалов о Шевченко.

...всех неправедных «крутогорян и крутогорянок»... — Имеется в виду цикл сатирических очерков М. Салтыкова-Щедрина «Помпадуры и помпадурши». Упоминая о нем в связи с событиями конца 50-х годов, мемуарист допускает анахронизм, поскольку этот цикл написан несколько позже, в 1863 — 1874 годах.

...«великими реформами царя-освободителя». — Оценивая описываемые им события (в частности реформы Александра II) с либерально-ограниченных позиций. Д. Мордовцев пользуется общераспространенной, в тогдашней прессе терминологией.

Поселился я тогда в «Балалаевке»... — Речь идет об известном тогда в Петербурге трактире и гостинице Балабина (ныне ул. Садовая, 18). На протяжении года (с мая 1859 г.) здесь жил Н. Костомаров, готовясь к лекциям в университете.

...засадили в ту высокую, острую «швайку», что за Невой... — Имеется в виду Петропавловская крепость. Приписывая Шевченко эти слова, мемуарист допускает неточность: в действительности члены Кирилло-Мефодиевского общества содержались под арестом в казематах III отделения, помещавшегося близ Цепного моста (ныне набережная Фонтанки, 16). /566/

Горбунов Иван Федорович (1831 — 1896) — русский писатель и актер, автор и исполнитель юмористических рассказов из жизни петербургской бедноты.

Кожанчиков Дмитрий Ефимович (1819 — 1877) — русский книгопродавец и издатель. Поддерживал связи с деятелями революционно-освободительного движения в России и за границей, принимал участие во многих мероприятиях прогрессивной общественности, в частности в организации публичных чтений и спектаклей. Собирался издать в 1859 году произведения Шевченко, писал поэту в этой связи (Листи до Т. Г. Шевченка, с. 161 — 162). В 1867 году выпустил наиболее полное в то время издание «Кобзаря».

В те времена «Балалаевка» была своего рода литературной корчмой. — Речь идет о встречах литераторов и ученых в гостинице Балабина.

...Бутаков привозил свой альбом... — В альбоме супругов Бутаковых времен Аральской экспедиции были рисунки Шевченко, а также акварельные и офортные копии с них, сделанные женой капитана Бутакова. После ее смерти альбом перешел к ее приемной дочери, художнице Т. З. Глазенап, которая впоследствии передала двенадцать рисунков Шевченко в ГМШ (см.: Мацапура М. Альбом Бутакова // Україна. — 1961. — № 15. — С. 14 — 15).

Полонский Леонид Александрович (1833 — 1913) — русский критик. Я писал тогда монографию... — Работа Д. Мордовцева «Обличительная литература в первых русских журналах и стеснение гласности» была опубликована в ж. «Русское слово» (1860. — № 2. — С. 307 — 376; № 3. — С. 321 — 377), выходившем тогда под редакцией А. Хмельницкого — хитрого делка, который отличался суто коммерческим подходом к публикациям в журнале; в июле 1860 года редактором «Русского слова» стал Г. Благосветлов.

...Добролюбов работал над сатирической литературой времен Екатерины II... — Имеется в виду статья Н. Добролюбова «Русская сатира в век Екатерины», опубликованная в ж. «Современник» (1859. — № 10. — С. 257 — 356).

...Жемчужников да с этим вот графом, Толстым Алексеем... — участники группы поэтов, выступавшей под коллективным псевдонимом — Козьма Прутков. С братьями Владимиром, Александром и Алексеем Жемчужниковыми Шевченко познакомился 17 апреля 1858 года в Петербурге (Т. 5. — С. 172). В письме к П. Ковалевскому от 20 февраля 1861 года В. Жемчужников просил похлопотать через Литературный фонд о помещении больного Шевченко в больницу (Летописи Гослитмузея. Письма к А. В. Дружинину. — М., 1948. — С. 154). Толстой Алексей Константинович (1817 — 1875) — русский писатель, родственник оренбургского генерал-губернатора В. Перовского. Хлопотал об облегчении условий ссылки Шевченко и освобождении его от военной службы.

Попередня     Головна     Наступна