Уклінно просимо заповнити Опитування про фемінативи  


[Воспоминания о Тарасе Шевченко. — К.: Дніпро, 1988. — С. 441-445; 577-578.]

Попередня     Головна     Наступна





Н. С. Лесков

ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА И ПОСЛЕДНЯЯ РАЗЛУКА С ШЕВЧЕНКО


В мяч не любил он играть никогда:

Сам он был мячик — судьба им играла.

А. Плещеев.



Итак, осиротела малороссийская лира. Лежит в гробу ее бездыханный поэт. Тараса Григорьевича Шевченко не стало. Сегодня гроб его опустили в сырую могилу на Смоленском кладбище, напутствуя его прощальным словом и братскою слезою. Не стану гово-/442/рить, как велика эта потеря для малороссийской литературы в эпоху ее возникновения, в день рождения «Основы», которой покойный поэт сочувствовал всей душою. Значение Шевченко известно всякому, кто любил родное славянское слово и был доступен чему-нибудь высокому, изящному, — но не могу отказать себе в удовольствии поделиться с читателями «Русской речи» теми впечатлениями, которые оставили во мне последняя моя встреча с покойным поэтом и последняя моя разлука с ним у его могилы.

Из петербургских газет, я думаю, всем уже известно, что Т. Г. Шевченко прихварывал еще с прошлой осени, а в конце января этого года он уже почти не оставлял своей квартиры в доме Академии художеств. Квартира эта, отведенная ему после возвращения его в Петербург, состояла из одной очень узкой комнаты, с одним окном, перед которым Шевченко-художник обыкновенно работал за мольбертом. Кроме стола с книгами и эстампами, мольберта и небольшого диванчика, обитого простою пестрой клеенкой, двух очень простых стульев и бедной ширмы, отгораживавшей входную дверь от мастерской художника, в этой комнате не было никакого убранства. Из-за ширмы узкая дверь вела по узкой же спиральной лестнице на антресоли, состоящие из такой же комнаты, как и внизу, с одним квадратным окном до пола: здесь была спальня и литературный кабинет Шевченко-поэта. Меблировка этой комнаты была еще скуднее. Направо в углу стоял небольшой стол, на котором обыкновенно писал Шевченко; кровать, с весьма незатейливой постелью, и в ногах кровати другой, самый простой столик, на котором обыкновенно стоял графин с водой, рукомойник и скромный чайный прибор.

Около года я не был в Петербурге и, возвратясь в конце января в северную Пальмиру, тотчас отправился поклониться поэту. Возле его дверей мне встретился солдат, который обыкновенно ему прислуживал. «Дома Тарас Григорьевич?» — спросил я его. «Нетути», — отвечал служака, — он нонеча рано еще уходил из дома». Я, однако, подошел ближе к двери поэта с намерением положить в створной паз мою карточку, как я прежде часто делывал, когда не заставал его дома, но, к крайнему моему удивлению, дверь от легкого моего прикосновения отворилась. В комнате, служившей мастерской художнику, никого не было, а наверх я не хотел идти, боясь обеспокоить поэта, и стал надевать мои калоши. «Кто там?» — раздалось в это время сверху. Я узнал голос Шевченко и назвал свою фамилию. «А... ходіть же, голубчику, сюда», — отвечал Тарас Григорьевич. Войдя, я увидел поэта: он был одет в коричневую малороссийскую свитку на красном подбое и сидел за столом боком к окну. Перед ним стояла аптечная банка с лекарством и недопитый стакан чаю. «Извинить, будьте ласковы, що так принимаю. Не могу сойти вниз, — пол там проклятый, будь он неладен. Сидайте». Я сел около стола, не сказав ни слова. Шевченко мне показался как-то странным. Оба мы молчали, и он прервал это молчание. «Вот пропадаю, — сказал он. — Бачите, яка ледащиця з мене зробилась». Я стал всматриваться пристальней и увидел, что в самом деле во всем его существе было что-то ужасно болезненное; но ни малейших признаков близкой смерти я не мог уловить на его лице. Он жаловался на боль в груди и на жестокую одышку. «Пропаду», — заключил он и бросил на стол ложку, с ко-/443/торой он только что проглотил лекарство. Я старался его успокоить обыкновенными в этих случаях фразами, да, впрочем, и сам глубоко верил, что могучая натура поэта, вынесшая бездну потрясений, не поддастся болезни, ужасного значения которой я не понимал. «Ну, годи обо мне, — сказал поэт, — расскажите лучше мне, что доброго на Украйни?» Я передал ему несколько поклонов от его знакомых. Он о всяком что-нибудь спросил меня, и очень грустил о больном художнике Ив. Вас. Гудовском, у которого гостил в последнее свое пребывание в Киеве. Говоря о Малороссии и о своих украинских знакомых, поэт видимо оживал: болезненная раздражительность его мало-помалу оставляла и переходила то в чувство той теплой и живой любви, которою дышали его произведения, то в самое пылкое негодование, которое он, по возможности, сдерживал.

На столе, перед которым он сидел, лежали две стопки сочиненного им малороссийского букваря, а под рукой у него была другая «малороссийская грамотка», которую он несколько раз открывал, бросал на стол, вновь открывал и вновь бросал. Видно было, что эта книжка очень его занимает и очень беспокоит. Я взялся было за шапку. Поэт остановил меня за руку и посадил. «Знаете вы вот сию книжицу?» — он показал мне «грамотку». Я отвечал утвердительно. «А ну, если знаете, то скажите мне, для кого она писана?» — «Как, для кого?» — отвечал я на вопрос другим вопросом. «А так, /444/ для кого? Бо я не знаю, для кого, только не для тех, кого треба навчить разуму». Я постарался уклониться от ответа и заговорил о воскресных школах, но поэт не слушал меня и, видимо, продолжал думать о «грамотке».

«От якбы до весны дотянуть! — сказал он, после долгого раздумья, — да на Украйну... Там, може бы, и полегшало, там, може б, еще хоть трошки подыхав». Мне становилось невыносимо, я чувствовал, как у меня набегали слезы. Он расспрашивал меня о Варшавской железной дороге и Киевском шоссе. «Да! — сказал он, — когда б скорее ходили почтовые экипажи, не доедешь живой на сих проклятых перекладных, а ехать нужно, — умру я тут непременно, если останусь».

Я стал прощаться. «Спасыби, що не забуваете, — сказал поэт и встал. — Да, — прибавил он, подавая мне свой букварик, — просмотрите его да скажите мне, что вы о нем думаете». С этими словами он подал мне книжку, и мы расстались... навсегда в этой жизни. Более я не видел уже Шевченко в живых, и весть о его смерти 26 февраля меня поразила, как громовой удар. Утром 27 февраля я с другим моим земляком и знакомым покойника, А. И. Ничипоренко, отправились в Академию. Дверь Шевченко была заперта и запечатана; мы догадались и пошли в академическую церковь. Там в притворе стояла белая гробовая крышка, а перед амвоном на черном катафалке виднелся гроб, обитый белым глазетом. У изголовья маленький человечек читал очень медленно и очень тихо. Я вспомнил, как год тому назад поэт хлопотал об издании псалмов, переложенных им на малороссийский язык, и всегда озабоченный заходил ко мне по дороге из Александро-Невской лавры на Васильевский остров. Теперь же ему читали один из переложенных им псалмов. Красные шторы у церковных окон, против которых стоял гроб, были спущены и бросали красноватый свет на спокойное лицо мертвеца, хранившее на себе печать тех благородных дум, которые не оставляли его при жизни. Три художника с бумагою и карандашами в руках стояли по левую сторону гроба и рисовали; две женщины с типами петербургских кухарок толковали, что и из хохлов тоже бывают умные люди и что покойник — вот майорского чина дослужился, а братья его так еще «помещицкие». Я вспомнил г. Флиорковского, законного помещика семьи умершего поэта... Вскочил какой-то кавалерист, в мундире приятного цвета, звеня шпорами и саблей, но, пройдя несколько шагов по церкви, взял саблю в руки и, приподняв каблуки, пошел на цыпочках — весь шум, производимый оружием, прекратился. В церкви опять водворилась благоговейная тишина, и раздавался только слабый голос маленького господина, читавшего над малороссийским поэтом воздыхания библейского поэта-царя.

28 февраля на совершении в Академической церкви заупокойной обедни по рабе божием Тарасии и после отпевания по уставам церковным ближние покойника почтили его надгробным словом. Всех речей, если не ошибаюсь, было произнесено девять, — из них семь в церкви и две на кладбище. Общий смысл этих речей легко себе представить, и я не считаю нужным о них распространяться, потому что стенографировать их не было никакой возможности, а излагать их вкратце — значит портить их. Могу только сказать, что особенно сильно отозвалось в душе слушателей слово любимо-/445/го нашего профессора Н. И. Костомарова и г. Курочкина, которому сдерживаемые слезы мешали произнесть свое короткое слово, дышавшее сердечной простотой и искренностью. Могилу для Шевченки вырыли за колокольнею кладбищенской церкви, к стороне взморья: до времени он самый крайний жилец Смоленского кладбища, и за его могильной насыпью расстилается белая снежная равнина, как бы слабое напоминание о той широкой степи, о которой он пел и которую измерил еще «малыми ногами». В могилу был опущен дощатый ящик, выстланный всередине свинцом, но так дурно запаянный в дне, что вода набралась в него прежде, чем гроб принесли на кладбище. И на третий день лицо поэта оставалось удивительно благообразным. Огромный лавровый венок окружал его благородное чело, — в руках у многих тоже были цветочные венки. Дам было очень немного, однако женская слеза из глаз г-жи Белозерской и старушки Костомаровой не обошла могилы Шевченко. Многие очень жалели, что нет семьи Толстых, которые любили поэта и не забывали его в самые тяжелые минуты его многострадальной жизни.

Когда крышка ящика, в которой поставили гроб, была запаяна, провожавшая покойника толпа стала расходиться. Снег повалил довольно большими хлопьями, какой-то господин с папкою в руках юлил между проходящими, предлагая литографированные портреты мертвого Шевченки, старухи из богадельни канючили на упокой душеньки — на душе становилось тяжче и тяжче. Давно ли Россия схоронила Хомякова, Аксакова, и вот опять новая могила...

Но как поэтическая деятельность Шевченко останется в числе лучших страниц малороссийской словесности, так и самый день его погребения навсегда останется знаменательным в истории украинской письменности и гражданственности. Любимейшая мечта поэта сбылась и громко заявила свое существование. Малороссийское слово приобрело право гражданства, раздавшись впервые в форме ораторской речи над гробом Шевченко. Из девяти напутствований, сказанных над могилою поэта, шесть были произнесены на малороссийском языке. Из остальных трех речей две были произнесены по-русски и одна по-польски, как бы в значение общего горя славян, пришедших отдать последний долг малороссийскому поэту-страдальцу...











Н. С. Лесков

ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА И ПОСЛЕДНЯЯ РАЗЛУКА С ШЕВЧЕНКО

(С. 441 — 445)


Впервые опубликовано в московской газ. «Русская речь» (1861. — № 19 — 20. — 9 марта). Печатается по изданию: Лесков Н. С. Собр. соч.: В 11 т. — М., 1958. — Т. 10. — С. 7 — 12.

Лесков Николай Семенович (1831 — 1895) — русский писатель. С творчеством Шевченко впервые познакомился в 1848 году в Орле через сосланного туда кирилломефодиевца А. Марковича. Встречался с поэтом после ссылки в Петербурге, принимал участие в его похоронах; впоследствии упоминал о Шевченко в статьях «Официальное буффонство», «Вечная память на короткий срок», «Забыта ли Тарасова могила?» (см.: Лесков Н. С. Собр. соч.: В 11 т. — М., 1958. — Т. П. — С. 23 — 33) и др.

«В мяч не любил он играть никогда...» — Эпиграф взят из стихотворения австрийского поэта К. Бека «Слуга и служанка» в переводе А. Плещеева (Современник. — 1861. — № 1. — С. 119 — 120).

...поделиться с читателями «Русской речи»... впечатлениями... — «Русская речь» выходила в Москве в 1861 — 1862 годах, помещала обзоры литературы, искусства, общественно-политической жизни в России и на Западе. На смерть Шевченко откликнулась, кроме статьи Лескова, кратким сообщением (1861. — № 18. — 2 марта).

Из петербургских газет... уже известно... — Речь идет о статье А. Лазаревского «Последний день жизни Т. Г. Шевченко», помещенной в «Северной пчеле» (1861. — № 48. — 28 марта), и некрологах в «Русском инвалиде» (1861. — № 50. — 2 марта и «Северной пчеле» (1861. — № 50. — 2 марта).

...очень грустил о больном художнике И. В. Гудовском... — Ко времени посещения Шевченко Н. Лесковым И. Гудовский уже умер.

...сочиненного им малороссийского букваря... — «Букварь южнорусский. Составил Тарас Шевченко». — СПб., 1861. (Т. 6. — С. 365 — 388).

...другая малороссийская грамотка»... — составленная П. Кулишом «Граматка» (СПб., 1861) была проникнута клерикальным духом.

Ничипорепко Андрей Иванович (1836 — 1863) — участник революционно-освободительного движения, землеволец, корреспондент «Колокола». Встречался с Шевченко в 18(30 году по поручению А. Герцена. В 1862 году за связь с лондонской эмиграцией был арестован, умер в Петропавловской крепости.

...год тому назад поэт хлопотал об издании псалмов, переложенных им на малороссийский язык... — Написанный Шевченко в 1845 году цикл стихотворений «Давидов! псалми» напечатан (с цензурными купюрами) в «Кобзаре» 1860 года и отдельным изданием (СПб., 1860). На их публикацию Шевченко пришлось брать двойное разрешение: светской и духовной цензуры (Тарас Шевченко. Документи та матеріали до біографії, с. 343 — 350).

Три художника... стояли по левую сторону гроба и рисовали... — Шевченко в гробу зарисовали художники В. Верещагин, Н. Дмитриев, П. Эйснер, Л. Жемчужников, М. Микешин, В. Резанов.

Всех речей... было произнесено девять... — На похоронах Шевченко в Петербурге с речами выступили: П. Кулиш, В. Белозерский, Н. Костомаров, В. Хорошевский (на польском языке), Ф. Хартахай и Н. Курочкин; стихи, посвященные Шевченко прочитали А. Афанасьев-Чужбинский и П. Таволга-Мокрицкий. Были также подготовлены, однако из-за столкновения с полицией не произнесены речи П. Чубинского и «пермитянина Южакова». Все эти речи опубликованы в журнале «Основа» (1861. — № 3. — С. 5 — 15) в тексте статьи Л. Жемчужникова «Воспоминание о Шевченко; его смерть и погребение».

Ф. Хартахай в письме к В. Гнилосырову от 28 февраля 1861 года сообщал некоторые подробности панихиды по Шевченко в церкви Академии художеств: «Это бы- /578/ло 28 числа. В 10 часов началась обедня, в 11 кончилась и началась панихида. После панихиды заспорили с попами: попы говорят — надо закрыть гроб, люди — ни за что; кричат: «Не надо!»; Белозерский чуть было до одной бороды не добрался, но как-то обошлось: поп спрятался. А все-таки торгуются, чтобы закрыть гроб; ребята видят, что пока не возьмутся за дело, попы будут ворчать. Поплевав в ладони, парни гаркнули своим властным голосом: «Не надо!» — попы, испугавшись, все попрятались в алтарь. Утихомирив народ в церкви, начали говорить речи над телом... Всех речей было произнесено около пятнадцати. При выносе гроба ни одна чужая рука его не коснулась, несли сплошь студент и литератор... Гроб не спускали с рук до самого кладбища, до которого от академии будет верст семь» (Т. Г. Шевченко в епістолярії, с. 33 — 34).

Многие очень жалели, что нет семьи Толстых... — Ф. Толстой с женой и детьми находился в это время за границей. Узнав о смерти Шевченко, они отслужили по нему панихиду.











Попередня     Головна     Наступна


Етимологія та історія української мови:

Датчанин:   В основі української назви датчани лежить долучення староукраїнської книжності до європейського контексту, до грецькомовної і латинськомовної науки. Саме із західних джерел прийшла -т- основи. І коли наші сучасники вживають назв датський, датчанин, то, навіть не здогадуючись, ступають по слідах, прокладених півтисячоліття тому предками, які перебували у великій європейській культурній спільноті. . . . )



 


Якщо помітили помилку набору на цiй сторiнцi, видiлiть ціле слово мишкою та натисніть Ctrl+Enter.

Iзборник. Історія України IX-XVIII ст.