Предыдущая       Главная       Следующая

ПОСТРОЕНИЕ ГОСУДАРСТВА: ПУТИ ЛЕГИТИМАЦИИ

Противоречие между уже совершенным и даже политически оформленным действием, с одной стороны, и его социально-правовым закреплением в виде стабильного общественного строя, политического режима, с другой, является одной из существенных черт так называемых переходных периодов. Это время общественно-политических трансформаций представляет собой констелляцию многочисленных столкновений между неузаконенным новым и юридически и морально умирающим старым, столкновений различных мировоззренческих устремлений, групповых и корпоративных домогательств, период общеправовой неопределенности — излюбленную среду для общественно активных личностей, не исключая и людей авантюрного типа на всех уровнях взмутненной жизни. Однако и в период социально-политической неопределенности некая «дезорганизованная организация» общества не исчезает; жизнь продолжается; формы общности разрушаются и созидаются; из облаков пыли, поднятых обвалом имперского здания, постепенно вырисовываются контуры новой общественной организации.

Образ трансформированного общественно-политического устройства как раз и зависит от процессов, которые только и удерживают общество от окончательного саморазрушения, правового «беспредела», беспорядка и хаоса в переходный период и определяют будущую социально-культурную форму: это процессы легитимации.

§1. Проблема легитимации

В современной социальной и политической философии понятие легитимности означает, что существуют достаточные аргументы в пользу требования признавать определенный политический режим хорошим и справедливым. Легитимный строй — это такое общественно-политическое устройство, которое заслуживает признания. Легитимация как действие и есть процесс признания той или иной формы политической организации общества ¹.

В повседневной посткоммунистической практике термин «легитимация» чаще всего употребляется в его ограниченном узкой прагматикой смысле — как определение властных полномочий действующего политика, как «законность» его претензий на политическую значимость.

В этом смысле легитимность означает лишь некоторую правовую законность политических действий правителей, а также политической власти в целом. Но проблемы легитимности прежде всего связаны с вопросами сохранения или разрушения той или иной формы общественного устройства, следовательно, с более глубокими, чем политико-правовые преобразования, изменениями в коллективной идентичности людей.

Легитимация — это сложный процесс собирания общества на основе общих ценностей и в то же время доказательство возможности реализовать коллективную идентичность со стороны политической организации общества, особенно в ситуации, когда создаются новые государства и социальные институты. А именно такую ситуацию мы имеем в сегодняшней Украине.

В точном смысле слова только политические режимы могут приобретать и терять легитимность. Только политические формы организации общества — прежде всего государство — требуют легитимации ². Это особенно наглядно проявляется в периоды социальных преобразований.

Государственная власть сама по себе обычно не способна устанавливать коллективную идентичность общества; не в состоянии она как таковая также осуществлять социальную интеграцию на основе коллективных ценностей, принципиально ей неподвластных ³. Нам довольно трудно это воспринять после десятилетий господства государственной идеологии, насильственного — тоталитарного — насаждения искусственной системы общественной идентичности («советского человека»). Лучше понять несамолегитимность политической власти помогает исторический крах противоприродных ценностей коммунизма, годами навязывавшихся «сверху» террором и ложью.

Коммунистический режим никогда не был действительно легитимным. Ведь он всегда пренебрегал ценностями, исторически вырабатываемыми сообществом людей, на которых основываются естественные формы общественной интеграции, в том числе этносы и нации. Марксизм тяготел к тому, что можно назвать большевистским высокомерием самолегитимации: его идеология базировалась на возможности революционного самоутверждения — самодеятельности, говоря словами молодого Маркса.

Любая политическая организация общества нуждается в легитимности, то есть в свободном и максимальном признании себя на основе уже признанных сообществом ценностей и форм коллективного общежития. Но легитимация как процесс, в свою очередь, требует определенных условий, главное из которых — условие публичности, обнародованности. Легитимация — это развернутый во времени политический дискурс, процесс распространения, обсуждения, обдумывания, наконец, доказательства коллективной правильности и приемлемости социально-правовых норм, по преимуществу стихийно устанавливаемых новыми политиками. Поэтому говорят еще о легитимационном потенциале политического дискурса ⁴. Легитимационный потенциал — это основания и мотивы, которые можно мобилизовать для публичного доказательства легитимности политики и которые обладают социальной силой создавать консенсус — важнейшее условие легитимации.

В условиях посткоммунизма легитимация представляет собой проблему в нескольких важнейших смыслах. Во-первых, речь идет об историческом возвращении к практике легитимации после почти столетнего господства нелегитимной — самолегитимной — власти; во-вторых — об искусственной имплантации (с помощью целенаправленной пропаганды, спланированной идеологической активности) той системы ценностей, которая должна складываться естественно-исторически (в культуре, традициях, языке, обычаях и т.п.) и которая создает легитимационную основу и легитимационный потенциал новой политической системы. В-третьих, посткоммунизм как состояние «посткоммунистического общества» может реально опереться лишь на предыдущие традиции и навыки псевдолегитимного политического властвования. Речь идет об имеющемся в обществе легитимационном потенциале — идеологических построениях, уровне самосознания личности, общих ценностях — конгломерате самых разнообразных принципов легитимации посткоммунистической власти и нового политического режима. Присмотримся к ним повнимательнее.

§2. Идеология и утопия в посткоммунистических трансформациях

Общим местом, ходовыми клише политического дискурса в посткоммунистическую эпоху стали заверения о существовании идеологического вакуума, отсутствии альтернативы реформам, направленным на создание рыночной экономики, а также утверждения о необходимости той или иной формы «сильной» власти для осуществления этих реформ. Все три клише связаны между собой особой логикой, основы которой вырабатывались в течение всего тоталитарного периода в истории советской империи.

Когда сегодня говорят об идеологическом вакууме, то имеют в виду вовсе не отсутствие множества вполне определенных представлений, возникающих спонтанно и создающих то, что принято называть общественным сознанием. Речь идет прежде всего об утрате господствующего положения, возможность которого всегда предполагает «коллективное бессознательное», когда все поведение людей направлено к единому центру и носит аффирмативный, или, другими словами, — сугубо утвердительный характер. В период, который можно определить как «осень тоталитаризма», важнейшие поступки, связанные с социальным выбором, сопровождались отсутствием саморефлексии.

Приведем пример. Каждый шаг в карьере партийного или комсомольского функционера требовал выполнения особого ритуала, независимо от того, какую оценку в личном сознании имела та или иная марксистская догма либо марксистская идеология в целом. Таким образом, свершалось магическое действо, то есть смена социального статуса происходила и закреплялась при помощи провозглашения заветных слов. Как раз тоска по этому ритуалу весьма неточно обозначается сегодня через понятие «идеологический вакуум». При возрастающей необходимости в стройной политической доктрине для обоснования и легитимации власти в посткоммунистическую эпоху возможность создания такой доктрины равняется нулю.

Вот почему магия достигает предельных показателей в детерминистской формуле безальтернативности реформ. Парадоксально, что в этой формуле власть пытается говорить языком утопии и одновременно перестает говорить этим языком. Начало этому парадоксу в свое время положил Хрущев, когда с календарной точностью определил дату построения коммунизма и таким образом перевел регулятивный (репрессивный по своей сути) идеал в плоскость конкретного исторического времени. Утопический пафос этой формулы обнаруживает себя прежде всего в предположении, будто человек всегда и всюду действует в соответствии со своими экономическими интересами. Отсюда, заметим, вытекает и слепая вера в возможность появления предпринимателя, готового всюду и всегда придерживаться принципов формальной рациональности, ментальной основы западной деловой кооперации по определению Макса Вебера. Новейшая рыночная идеология, таким образом, как будто воссоздает утопическую подоснову и использует магический инструментарий коммунистической идеологии, постепенно набирающей силу в массовом сознании как мечта об «утраченном рае» или «золотом веке». Средствами магии становятся и сюжеты, усвоенные из марксистских прописей. К ним следует отнести тезис о первичном накопле нии, которое, дескать, непременно сопровождается вспышкой преступности и социального авантюризма.

При этом вне поля зрения добросовестных слушателей бывшей марксистской гуманитарной бурсы остаются весьма существенные слагаемые экономической истории. А именно — существование системы частной собственности (в виде мануфактур, земли, банковского капитала) задолго до того, как произошел вымышленный и абсолютизированный Марксом прыжок в новую экономическую формацию. Достаточно вспомнить, что еще в XIII веке орден тамплиеров финансировал строительство соборов, предоставляя займы европейским монархам. Этому ордену принадлежит также первенство в основании европейской банковской традиции, в частности, во введении финансового поручительства, чеков и аккредитивов.

Детерминизм формулы безальтернативности реформ вызывает из небытия еще один призрак коммунистической утопии — культ жертвенности и великого терпения. Этот культ был органически функциональным, когда речь шла о двух-трех годах так называемого перехода, и абсурден, в условиях, при которых переходное состояние объявляется почти бесконечным, по крайней мере, ограниченным жизнью одного-двух поколений. Коммунистическая власть, организованная в «жреческом государстве», формально провозглашала самопожертвование жрецов-секретарей. Тем самым она как бы утверждала право на владение секретами индивида, право на вторжение в его личную и даже интимную жизнь «ради спасения стада». Нынешний административный истеблишмент уже не может использовать эту технику власти, однако не может и выработать новой, выходящей за пределы инерции и аппаратного прагматизма. Дело в том, что обычно для осуществления власти необходима целая сеть стабильных структур, то есть структур, непрерывно функционирующих.

В условиях тоталитаризма каждая такая структура соотносилась с символическим локусом утопии. В частности, Госплан был привязан к распределительной религии и мифологии справедливости независимо от того, осознавалась ли эта связь тем или иным исполнителем. Лишенная утопического фундамента власть оказалась в плену у чистой формы. Не случайно, что в современном политическом жаргоне укореняется понятие властной вертикали, то есть сугубо геометрического эквивалента властных структур. Понятно, почему тем или иным способом, словно фантом, в средствах массовой информации возникает спасительный образ сильной власти, так сказать, прогрессивного авторитаризма. Своей популярностью этот образ обязан не в последнюю очередь ущербному перестроечному просветительству.

Еще в конце перестройки с легкой руки московского публициста Игоря Клямкина был трансформирован негативный образ чилийского диктатора Пиночета. С некоторым опозданием московские публицистические фантазии нашли благодатную почву в Украине. К наивысшим заслугам генерала причислялась экономическая стабилизация в Чили.

Впрочем, если даже не принимать во внимание причудливые комбинации политического процесса в этой стране и отказаться от анализа реальных геополитических факторов такой стабилизации, следует всегда помнить о цене, которую чилийцы заплатили за нее. А это — десятки тысяч жизней (понятно, масштабы репрессий несоизмеримы с «достижениями» советского тоталитаризма). Следует заметить, что именно торможение диктатурой процессов приватизации в Чили, а значит и экономического развития в конце 80-х, заставило деловую элиту этой страны потребовать и добиться ликвидации военного режима.

Образ прогрессивного авторитаризма сориентирован прежде всего на возмещение утраченных после августа 1991 года дисциплинарных механизмов власти. Вот почему такими привлекательными представляются близкородственные и потому внятные парадигмы государственного устройства.

Симптоматичным является и то, что до сих пор ни одна из упомянутых вначале идей не имела своего эффективного продолжения. Однако попытки двигаться именно в пределах названной триады продолжаются. К таким попыткам, без сомнения, надо отнести поиски универсальной идеологии или «украинской идеи», периодически возобновляемые «госзаказы», исходящие из президентского окружения. Вряд ли кто-либо из искателей задумывался над тем, что само понятие национальной идеи было выработано русской религиозно-философской мыслью, а впоследствии превращено в главный структурный элемент так называемой идеократии евразийства (об этом ниже).

Стремление создать универсальную идеологию, по сути, представляет собой образец политического радикализма, идеалом которого является утопия целостности социальных трансформаций. Институты представительской демократии для него — это сугубо искусственные образования. Именно поэтому формы так называемой прямой демократии (в частности референдум) предстают в виде естественного и мнимо эффективного способа легитимации этой критики ⁵. В такой ситуации явное преимущество может получить реанимированная коммунистическая идеология вне зависимости от каких бы то ни было интеллектуальных качеств ее современных носителей — «полномочных представителей народного страдания»; идеология, умноженная на макиавеллистскую технику использования парламентаризма, тщательно разработанную когда-то Лениным.

Социализм, как метко определил Ницше, всегда появляется вблизи от чрезмерно развитой власти, тайно готовясь к террору или вбивая в голову полуграмотных масс, как гвоздь, слово «справедливость», чтобы окончательно лишить их разума... и навеять им добрую весть для той злой игры, которую они должны разыграть. Социализм может послужить и тому, чтобы особенно грубо и поразительно убедить в опасности накопления государственной власти и в этом смысле привить недоверие к государству вообще. Когда его хриплый голос присоединяется к боевому кличу «как можно больше государства», то сначала этот клич становится громче, чем когда-либо, но вскоре с еще большей силой доносится и противоположный клич — «как можно меньше государства» ⁶.

Перефразируя диалектику Ницше, можно сказать, что чем громче звучит клич создания новой идеологии, тем быстрее полуобразованные массы идут в объятия социализма и тем острее становится потребность в реальных реформах.

Примечательно, что госзаказ на новую идеологию совпадает по времени с ускорением так называемого конституционного процесса. Это своеобразный парадокс. Ведь именно Конституция должна быть продуктом идеологической деятельности, иногда растягивающейся и на несколько поколений. История США и история Франции дают этому ярчайшие примеры. Более того, эта деятельность ни в какой мере не была продуктом плановой темы или приказа. Если до конца выстроить логику номенклатурных государственнических импровизаций, то к ним следовало бы добавить послушных подданных. Между тем главная проблема состоит в другом.

§3. Национальная идея, гражданское общество, политическая нация

В целом она — эта наиболее общая проблема — имеет точное название: политической организации украинского общества. В этом смысле мы говорим о путях формирования украинской политической нации. Но в отличие от будто бы ставшего очевидным сегодня понятия нации, разговор о политической нации по разным причинам остается либо излишне усложненным, либо просто неприемлемым.

Наиболее общая из этих причин заключается в затруднениях при определении политической нации. Когда делается ударение на политических характеристиках национальной общности, подразумеваются прежде всего особенности национальной сплоченности как политического объединения людей. Политическое — производное от политики. Поэтому крайне неточными являются толкования политики в духе плоских и навязчивых определений — «искусства возможного» или «концентрированного выражения экономики».

Уже в самом начале своего возникновения понятие «политика» означало желание и умение жить вместе в «полисе». По Аристотелю, политическое сообщество (общность) предусматривает распределение «почестей, имущества и всего остального, что может быть разделено между согражданами определенного государственного устройства» ⁷. То есть речь идет не только о распределении власти на уровне коллективной жизни, но и о «микрофизике власти» (М. Фуко) — присвоении властных полномочий на право владения собственным имуществом, даже на право «отдания почестей» со стороны сограждан, вообще об умении использовать общественные преимущества перед другими соотечественниками. Иначе говоря, понятие политического обозначало не только процессы дележа власти на верхнем уровне государственных институтов и политической элиты. Политическая власть не в последнюю очередь основывается на личностных либо индивидуальных самоутверждениях человека в жизненном мире — мире повседневности. Поэтому политическая общность — это общность, рассматриваемая под углом зрения «распределения ролей, задач, преимуществ или потерь, испытываемых членами общества при условии наличия желания жить вместе, которое превращает общество в единое целое» ⁸. Сегодня есть достаточные теоретические основания говорить о политике как о закономерностях существования и распределения власти, властных полномочий между людьми, начиная с уровня повседневности вплоть до сложных процессов делегирования и разделения власти между «высшими эшелонами» власть имущих.

С этой точки зрения политическая нация является общностью, выработавшей принципы, правила, процедуры и ритуалы распределения власти, а проблема формирования политической нации — это, прежде всего, проблема организации разделения власти и властных полномочий между людьми на всех уровнях общественной жизни.

Наибольшую известность в этом плане, преимущественно публицистически-литературную, в первые годы независимости получила национальная — украинская — идея.

Смысл национальной идеи как основы организации (можно сказать и так: конституции) украинской общности достаточно однозначен. Он ведёт отсчет от формулировок, в свое время предложенных теоретиком интегрального национализма Дм.Донцовым. Его историческое открытие заключалось в точном определении политического содержания украинской идеи (точно также и других «национальных идей» XX века), а именно, как властного — на основе воли к власти (так Донцов обновляет азбуку ницшеанства) — достижения независимости украинским обществом — нацией.

Сущность «украинской идеи» в представлении единомышленников Донцова — в естественно-исторической связанности украинцев единой волей к политическому самоутверждению. Эта коллективная идентичность, говоря языком второй половины XX века, может подаваться (в зависимости от радикальности взглядов ее выразителей в широком диапазоне представлений: посредством определений национального единства на основе духовно-кровной общности; через утверждения об общей исторической судьбе, традициях, религии; в призывах к немедленному решению языкового вопроса (что касается языковой однородности) и до риторики типа «разве Украина не для украинцев?»

Реальный смысл национальной идеи заключается в дополитическом (естественно-этническом) утверждении общественного единства. Вместе с тем подлинное политическое значение национальной идеи состоит в решении проблемы легитимации; в случае Украины — установления (общественного признания) новой, посткоммунистической власти, иного политического режима.

Политика является реальным воплощением раздела единого — власти — между членами общества и знанием закономерностей ее распределения. Национальная идея — это знание и ощущение (сознательное переживание) естественно-культурной сплоченности, связи людей. Использование образов национальной идеи в постсоветском политическом дискурсе между тем подменяет понятие политической организации общества как таковой. Речь идет о как бы заранее легитимной политической организации общества, уже объединенном общей национальной идеей, т.е. об обществе уже якобы распределившем власть между своими членами (согражданами). Такое сообщество получило — после Руссо и Великой французской революции — название нации как народа-суверена, прежде всего осознавшего свою политическую свободу и уже справедливо решившего главную политическую проблему — проблему национального разделения власти. В XIX–XX вв. национальные освободительные движения, начиная с европейской «весны народов» (украинский национализм в том числе), прибавили к этому определению понимание нации как народа, освободившегося от внешнего гнета и колониальной зависимости. Поэтому нация — это народ, самоосвободившийся во всех смыслах — внутриполитическом и внешнеполитическом.

Национальная идея еще не является достаточным признаком политической организации нации, это выражение протоправой, протополитической — естественно-исторической связи людей, их родовой (на основе «почвы» и «крови») организации. Конечно, можно этим названием обозначать и сферу политического — сферу разделения власти. Но в этом случае национальная идея не является и не может быть понятием собственно политического измерения человеческих отношений. Ее тайна — это тайна легитимации определенной власти. Отожествление национальной идеи с режимом, получающим социально-политическую легитимность на ее основе, приводит к возникновению опасной ситуации его самолегитимации, политического произвола. Однозначное политическое истолкование национальной идеи непременно порождает наивное, упрощенное в пользу правителей, некритическое представление об их будто бы естественной легитимности. Опора любой власти лишь на «национальную» идеологию является внеправовой — так как в этом случае исчезают внешние критерии оценки, истинности, справедливости раздела и распределения власти. Когда акт легитимации на основе национальных переживаний фактически нацелен на перераспределение власти, возникает любимая среда морализаторов разного рода — самодеятельных глашатаев коллективной идентичности.

Коллективная идентичность упрочивается естественно-исторически, в ходе самой жизни. Поэтому апелляции к общим ценностям национальной идеи — это всегда обращение к традиционным нормам общежития, или к нравственным представлениям. Однако моральная истина или так называемая историческая справедливость вовсе не означает автоматического установления политической или социально-правовой справедливости. Призывы к моральной справедливости от имени человеческой общности оставляют в стороне вопрос политической справедливости в отношении каждого из ее членов. Не следует думать, что требования политической справедливости (внутринационального распределения власти) на базе демократии являются вторичными в перспективном планировании политических шагов: от первого действия коллективного освобождения — до обеспечения государством достижений в экономике, культуре, науке и т.п. Говорят: сначала независимость — потом все остальное. Опыт развитых демократических стран свидетельствует об обратном. Социальный прогресс — это производное справедливого — максимально демократического — политического режима.

Однако разделение власти, в чем убеждает долгая история политики, не является делом «родовой любви», «братских взаимоотношений» в этносе: это дело максимально рационализированное, а согласно Макиавелли, например, — это достаточно расчетливая борьба за властное признание, не впадающая в сентиментальность и откровенно пренебрегающая «непротивлением насилию». Поэтому любые концепции, в основе которых лежит национальная идея, — всегда, несмотря на сентиментально-моральное или активистски-волевое содержание, на самом деле являются попыткой легитимации чьей-то — собственной или «близких по национальному духу» — политической власти.

Непонимание, желание скрыть то, что национальная идея непосредственно не совпадает с самой политической организацией сообщества, а представляет собой лишь основу политической легитимации режима власти, становятся явными лишь с течением времени, в ходе деструктивных (по отношению к организации общественной жизни) событий. Наиболее ярко это выразилось в массовом разочаровании узко национально сориентированной государственной политикой администрации первого Президента Украины и, особенно, в быстром превращении национально-демократической элиты в неономенклатуру, в ограниченности ее корпоративизма на почве национальной «чистоты», а значит, легком врастании в такой же, правда, на другой основе легитимации, старый номенклатурный корпоративизм преемников Л.Кравчука. На уровне общего понимания нерешенности задач политической консолидации украинской нации все это часто приводит к теоретическому противопоставлению национальной идеи идеалам гражданского общества.

Понятие гражданского общества действительно имеет самое непосредственное отношение к проблеме политической организации общества. Обращение к такому понятию — это все большее понимание необходимости существования в обществе групп людей (теоретик гражданского общества Гегель сказал бы также — корпораций, сословий), с помощью которых граждане могут реально влиять на организацию политического режима в обществе, оставаясь в то же время максимально независимыми от власти. Гражданское общество — это совокупность отдельных, независимых личностей (каждая из которых имеет свои собственные потребности, частный интерес), в которой выделяются группы граждан, создающие соответствующие самоуправляемые группировки на разнообразных основах единения. Ячейки гражданского общества создаются для защиты собственных, частных интересов отдельных — независимых друг от друга — людей, то есть граждан. Единственное, что их связывает, — это необходимость придерживаться определенных норм, правовые и моральные ограничения.

Сегодня ясно, почему идеалы гражданского общества противопоставляются национальной идее, когда утверждают, что единственный смысл национальной идеи заключается в созидании Украины для всех граждан, Украины как правового государства, как общего гражданского устройства. Речь идет прежде всего об утверждении норм и ценностей правовой организации политической связи людей в границах Украины. Политическую организацию нации отождествляют с правовыми отношениями, имеющими сугубо рационализированную, универсально-формальную основу, в соблюдении которой и состоит главная функция государства, государственной машины, всего корпуса государственной власти. На этой основе рождаются мечты о правовой организации нашего дезорганизованного общества, о правовой — некорумпированной — власти, некриминальной экономике и т.п. Но если вновь и вновь ставить вопрос о последнем основании объединения людей в политическую целостность нации, исходя только из таких представлений о гражданском обществе, выводы будут неутешительными. Ведь позиция, скажем так, гражданского общества также базируется на определенных представлениях об основах человеческого общежития. Это признанные, то есть уже легитимные, нормы права, моральные представления, разделяемые всем сообществом. Смысл же подчеркивания идеалов гражданского общества заключается в своеобразном послеполитическом утверждении общественного единства, в непроясненном отождествлении политической организации, с одной стороны, и правового общества — с другой, или, иначе говоря, отождествлении политики и права.

Носители идеи гражданского общества как желаемой основы единства украинской нации сознательно или бессознательно тяготеют — в нынешних исторических условиях — к громким лозунгам созидания государства, государственности. Конечно же, нам нужны общая дисциплина, правовая защищенность, правовое общество, чтобы наладить жизнь — экономику, политику, просвещение и т.п. — в Украине. А для этого нужны сильная власть, сильное государство, сильный аппарат, сильная администрация, сильная армия — сильная государственная машина. Отождествление понятия гражданского общества с образом политической нации реально, в жизни, ведет к закреплению административно-номенклатурной модели удержания украинской общности в рамках протонационального единства. В пафосе государственничества совпадают взгляды и интересы выразителей национальной идеи и представителей политического истеблишмента.

Не случайно новая администрация так много говорит и государственности и конституции. Речь идет о будто бы полученной легитимности законодательных и исполнительных действий властных верхов. Не случайно верхи не порывают — даже символической — связи с национальной атрибутикой, что так легко вводит в приятное заблуждение украинских национал-романтиков.

Мы видим, что обе позиции, которые выделяются сегодня в общественном мнении относительно проблемы формирования украинской политической нации, если их брать поодиночке, не являются самодостаточными. С одной стороны, речь идет об отождествлении политической власти с подосновой ее же легитимации — с национальной идеей, то есть возникает внеправовая ситуация самоузаконения (самосуда) корпоративных интересов некоторой части национальной общности. С другой стороны, апелляции к формальному равенству в мечтах о гражданском,правовом обществе в условиях становления новой украинской государственности приводит к тому, что уже существующая политическая власть приобретает сверхправовую силу.

§4. Спасительный этатизм

Уже само слово «держава» говорит о себе достаточно откровенно, держать означает удерживать вместе; держава — это сила, собирающая людей в единое целое. Держава, государство — это овеществленная общность народа. Это институционально реализованное состояние совместной жизни в виде армии, милиции, конечно же, чиновничества, высшей бюрократии, а кроме того, — институтов права, морали, традиций и т.п. На каких же основаниях мы сегодня собраны в единство? Что является основой наших государственных уз, что легитимирует властное удержание нас вместе в государстве Украина?

Первые годы независимости дали (от имени первой независимой власти) свой ответ: основой легитимности государственной власти является наше этнонациональное единство, наше желание утвердиться как определенная этнокультурная форма совместной жизни. Государственность должна быть подчинена реализации национальной идеи. Закрепляется модель этнонациональной легитимации власти, или, упрощенно, этнонациональная модель украинской государственности в конце XX века. С точки зрения такой модели государство необходимо прежде всего для поддержки, особенно защиты, этнонациональной общности от реальной угрозы (извне и изнутри) ее исчезновения, растворения в других этнополитических образованиях. Этнонациональная модель подчеркивает такое понимание государства, когда оно рассматривается в первую очередь как защитная сила. Если речь идет о выживании Украины, говорят защитники этой модели, то мы согласны лучше жить в монархической Украине (читай — авторитарно-неототалитарном государстве), чем в так называемой общедемократической Украине. Лозунги сильной державы, «державности» — главные признаки такой модели, подобного понимания современных задач украинского государства. Этнонациональная модель государства делает ставку на крепкую государственную власть. Однако государство не только охраняет, но и должно еще объединять, связывать, держать всех вместе. Как с точки зрения этой модели украинское государство поддерживает общность? Что является главным принципом организации (кстати, конституции) народа в единство государства Украина?

Этнонациональная модель исходит из того, что единство между людьми уже существует: это наша, украинская соборность, духовность, общность. Ведь нация как таковая — это духовно-кровная общность, уже (исторически и жизненно) взаимосвязанная узами традиций, общей судьбы, языка, религии, обычаев; происхождением, территорией, единой волей. Поэтому государство и необходимо лишь как внешняя сила, которая должна защитить уже имеющуюся общность людей, уже наличных граждан. И чем сильнее, крепче государство, власть, умение принудительно отстаивать уже существующее этноединство, тем это государство лучше. Сильное государство — естественный лозунг такой модели.

Но в реальности это приводит к тому, что этнонациональные государственные пристрастия поддерживают сугубо внешние, бюрократические качества и функции государства — машины господства и принуждения. Поддерживают естественную жажду власти у реальных властей, у конкретной украинской администрации. Кроме того, это в действительности ведет ко все большему отчуждению государства и власти от общества. Ведь народ считается таким, который уже сам по себе сплотился вокруг единой идеи: украинское этнонациональное единство уже существует. Тут государству нечего делать; пусть его сила защищает нас извне, это, мол, и есть его главное дело, нынешняя историческая задача.

Инерцию этих этнонациональных проектов сильного государства просто использовал новый режим. Постепенно очистив от густой национальной окраски предыдущую модель, он оставил только один лозунг — созидание государства — с эпизодическими ритуальными поклонами в сто рону вчерашней риторики. Речь идет фактически о возникновении на развалинах движения национального возрождения принципиально новой модели, которую следует назвать моделью силовой легитимации государственной власти, или административно-неономенклатурной моделью. Национальная идея уже не является главной для задач самолегитимации государственной власти, хотя с национальной идеей еще заигрывают. Власть вообще, дескать, нужна, чтобы наладить жизнь в Украине. Возникает ситуация, когда власть создает внешнюю людям область отдельного существования, очень далекую от жизни общества.

Национальная идея и идея создания государства оказались весьма удобной формой для властных домогательств элит посткоммунистической эпохи. Однако идеи эти не являются достаточным условием легитимации независимого государства в конце XX столетия. Они оставляют без внимания главный фактор современной государственности — свободное признание гражданами института государства, чем и является подлинная демократическая легитимация, утверждение государства через жизнь, интересы, работу, бизнес каждого отдельного гражданина.

И этнонациональная модель государства, и административно-неономенклатурная не способны считаться с самоуправлением, с модернизационной самоактивностью людей. Примеров множество: современная власть, это очевидно, не успевает «сверху» влиять на процессы, возникающие на волне посткоммунистических трансформаций, инициированных скорее не этой властью, а ходом истории.

§5. Наследие авторитарной личности

Сказывается авторитарно-этатистская традиция, укорененная во всей истории, в ритуалах, дисциплинарных механизмах и дискурсе власти так называемого советского государства. В центре этой традиции стоит личность, субъект власти, который чаще всего определяет сверхправовые или внеправовые правила общественной игры. Эти правила представляют собой обратную сторону всяческих утопий, в том числе и «утопии политической нации». Развернутое и завершенное во времени вызревание коммуникативных основ для стабильного существования политической общности авторитарное сознание превращает в пустые нарративы. Одной из его особенностей является стремление создать искусственную реальность, артефицированный политический ландшафт. Это — способ легитимации, в котором проявляется тоска по полномасштабному, добровольному признанию прав на осуществление властных полномочий и в то же время заявляет о себе скрытый иллегализм. История знает множество примеров, когда, с одной стороны, имеются четкие признаки жесткой установки на администрирование и надзор, а с другой — создание именно искусственной политической реальности.

Когда-то чрезвычайный и полномочный посол Российской империи в Мюнхене, более известный как выдающийся русский поэт Федор Иванович Тютчев, обратился к императору Николаю І с предложением основать за государственный счет зарубежный оппозиционный журнал, в котором можно было бы давать материалы с критикой имперского правительства и его политики. Дело в том, что в европейской прессе возникал чересчур мрачный, по мнению Тютчева, образ России, в то время как контролируемый в Петербурге журнал смог бы внести необходимые коррективы в этот образ и тем самым обеспечить монархии желаемый политический контекст. Дипломатическая инициатива посла не нашла отклика у Николая І. Однако идее создания контролируемого оппозиционного издания суждено было возродиться в советской империи в 1945 году. На этот раз инициатива исходила уже от самого коммунистического императора Иосифа Сталина, который предложил известному русскому писателю Константину Симонову «взять» «Литературную газету», где время от времени появлялись бы полукрамольные с точки зрения доминирующей идеологии материалы. Причем Сталин пообещал критику в адрес газеты со стороны Политбюро. Кажется, эту амортизирующую роль «Литературная газета» исполняла вплоть до самой так называемой «перестройки».

Но что же означает такая амортизация, о чем, собственно, речь? Практика нескольких десятилетий тоталитарного режима сформировала особую систему инструментированного страха, центральной фигурой которой является авторитарная личность. Страх играет особую роль, создавая эффект псевдолегитимации. Симптоматично, что дискурсивная стихия советской повседневности отреагировала на эту практику довольно точно, определив такие химеры словосочетанием «добровольно-принудительный». Добровольно-принудительными были субботники, колхозно-совхозная барщина, праздничные демонстрации. Модель гулаговского братства между палачом и жертвой, отразившаяся в словосочетании «добровольно-принудительный», приобрела в советский период всеохватывающий характер, играя роль универсального протеза легитимации. Однако и сегодня в глубинах массового сознания сохранились корни этой модели и рудименты наказывающего патернализма в виде тоски по сильной руке.

Характерным признаком этого типа личности является иррациональное отношение индивида к авторитету. Признание исключительных прав вышестоящего представляет индивиду возможность обретения психологического равновесия. Подчинение и субординация представляют собой, по сути, радикально редуцированный способ ориентации в общественном окружении, который также позволяет индивиду избежать тягостной ситуации выбора, угрозы превратиться в мишень для многочисленных вопросов. Ведь вопрос, этот способ артикуляции социальной неустроенности, предстает как деперсонализированный образ власти, разнообразных стихий принуждения: вопрос заставляет выбирать. Эта редукция (при помощи самоподчинения) выступает в одно и тоже время как условие и как следствие социального регулирования. Однако субординация и подчинение становятся всеохватывающими относительно личности, так как индивид в своем иррациональном порыве признает принуждение по отношению к себе и таким образом латентно стремится быть субъектом этого принуждения. Часть воли к власти, агрессивности при этом поглощается, если можно так выразиться, «любовью к палачу», в то время как остальное находит выход в формировании образа врага или чужого, то есть того, с кем авторитарная личность себя не идентифицирует.

Фактически и этнонациональная, и этатистская версии легитимации посткоммунистической власти опираются на социально-психологические рефлексы авторитарной личности. «Любовь к палачу» планируется на идеологическом уровне путем навязывания персонализированных образов силы и соответствует мазохистскому импульсу индивидов. Отсюда вытекает, с одной стороны, стремление подчинить этим образам весь правовой механизм, а также демократический жаргон, а с другой — появляются мечты об идеальном надсмотрщике, ориентация на «твердую руку» и т.п.

На уровне правящих верхов страх перед чужим, иным, перед тайной и непредсказуемостью иного, трансформируясь в административную агрессию, всегда проявляется в стремлении создать кристально прозрачный образ, опереться на окончательные, точные понятия. В соответствии с ними мир делится на формальные, предельно схематизированные сферы, лишенные каких бы то ни было связей с объектом, жизненным миром. Возникает своеобразный сверхреализм, когда все общественное окружение — лишь предмет надзора и манипуляции с помощью умозрительных образов ⁹. При этом складывается такая формула власти, которая предусматривает игнорирование неопределенности, темноты, то есть всего того, что не умещается в пределы образца.

Можно сказать, что с точки зрения индивида, готового признать «сильную власть», окончательная неопределенность общественных отношений, присущая демократии ситуация перманентного выбора воспринимаются как угроза авторитарно-патерналистским чувствам. Именно поэтому он готов поддержать административную агрессию, таким способом идентифицируя себя с властью и отрицая наличие псевдолегитимации или силовой легитимации.

Однако пример с «Литературной газетой» свидетельствует, что обрисованный выше механизм функционирования авторитарного сознания испытывает неминуемый кризис, а значит, испытает кризис и авторитарный тип личности. Стремление власти к тотальному просветлению пространства своего действия, к сверхреализму в конце концов приводит к необходимости включать в сферу чистого административно-государственного воображения конкретные формы проявления социального несогласия. И даже провоцировать несогласие для подпитки агрессивности, усыпленной чрезмерностью кладбищенского порядка. Положение такого кризиса хорошо обрисовано в известном историческом рассказе Ю.Тынянова «Подпоручик Киже». Вспомним, как император Павел І — один из главных персонажей этого рассказа — открывает для себя секрет, «как изжить измену и пустоту» — ввести точность и совершенную подчиненность. Заработали канцелярии. Считалось, что себе он берет власть лишь исполнительную. Но как-то так случалось, что исполнительная власть путала все канцелярии, и поэтому были: сомнительная измена, пустота и лукавое подчинение» ¹⁰.

Авторитарное сознание ежечасно обречено воспроизводить предмет своей озабоченности и чувствовать недоверие к образу, обозначающему или представляющему этот предмет. Один из самых надежных способов (с точки зрения авторитарного сознания) гарантировать ясность понимания и восприятия, аналогичного образу, — это создание определенной легитимной базы. Другими словами, образ «чужого» должен быть легко идентифицируемым соответственно с теми или иными юридическими процедурами и таким образом в достаточной степени контролируемым.

Закон об «оппозиции», который так настойчиво стремились воплотить в жизнь идеологи из президентского окружения в начале 1995 года, на фоне посткоммунистического жаргона был логическим звеном в функционировании авторитарного сознания. Тут действует определенная инерция государства, обеспечивавшая производительность распределительной экономики, которая и сейчас сохраняет свою власть, действенность и «эффективность», но, разумеется, в границах упадка, распада режима. Две технологии — технология производства и технология политическая — неразрывно связаны между собой. Ведь производить — значит дисциплинировать, а дисциплинировать — значит производить, в том числе производить и послушных людей с помощью соответствующей дисциплинарной техники ¹¹.

Это значит навязать личности ее собственную идентичность, преобразовав выработанное в пределах идеологии знание о ней в ее собственное знание о себе, и таким образом создать желаемый субъект. Так осуществляется интернализация государственного надзора и контроля. Субъект начинает контролировать сам себя на основе навязанного ему знания о себе в виде всяческих нарративов, сформированных официальными идеологами.

Авторитарная личность была и остается краеугольным камнем такого производства. Вместе с тем практически полностью распалась политическая технология, обеспечивавшая такое производство. Можно сказать, что в дисциплинарной мастерской, унаследованной от советского режима, воцарился настоящий хаос.

Любая власть утверждается и существует благодаря нескончаемому поединку с разного рода иллегализмами. В процессе этого поединка исторически возникал и совершенствовался репрессивный аппарат, который по своему существу является орудием производства послушных людей. Разнообразие иллегализмов, свойственных тоталитарному типу власти, можно сопоставить с системой отраслевых министерств, которые были одним из действенных, эффективных дисциплинарных аналогов распределительной административно-командной экономики. В процессе распада тоталитарной системы существенно сузился реестр иллегализмов. Воссоздать, к примеру, такие иллегализмы, как «антисоветская пропаганда», «клевета на общественный строй» и т.д. в нынешнем общественно-политическом контексте практически невозможно. В то же время остается кардинальная необходимость и условие существования власти и перестройки политики как таковой — это элемент сопротивления, несогласия.

§6. Вторичность геополитической легитимации

Процесс государственного строительства в Украине осуществляется в условиях, когда внешнеполитические факторы играют более значительную роль в определении стратегии, чем это могло бы быть. Во-первых, как уже неоднократно отмечалось нами, достижение независимости Украиной не было подкреплено детализированной системой мер, которая вырастала бы на почве определенной исторически сформированной и достаточно укорененной в массовом сознании идеологии. Ввиду отсутствия легитимной, общепризнанной концепции созидания государства, постепенно возросла значимость сугубо материальных, прагматических параметров в жизни общества и функционировании государственных структур. Можно говорить даже о рефлекторном, безинициативном характере современного созидания украинского государства. Понятно, что в ситуации, когда отсутствует едва ли не самая важная компонента стратегии рыночных реформ, а именно — соответствующий социально-психологический климат, сформированный определенными культурными традициями, вполне вероятной становится реставрация вчерашних мировоззренческих ориентаций или экспансия сильных, разработанных идеологий, и прежде всего — евразийской.

В последнее время понятие «Евразия» прочно вошло в словарь политических деятелей посткоммунистической эпохи и закрепилось в лексике многих изданий.

Реальную необходимость нового универсального глобального построения, которое заменило бы концепцию былого противостояния двух систем, ощущают прежде всего современные российские политические стратеги. Необходимость перестройки всей системы национальной безопасности, вызванная распадом Варшавского договора, коллапс милитаризированной экономики провоцируют частичную регенерацию предыдущей государственной структуры, но уже на новой основе. Не следует думать, что геополитические взгляды посткоммунистического истеблишмента, возникающие, казалось бы, из ничего, прорастают новыми политическими визиями на руинах имперского экспансионизма коммунистической идеологии. Наиболее дальновидные функционеры из среды коммунистической бюрократии, предвидя скрытые опасности надвигающегося политического и экономического кризиса, уже в конце 70-х — начале 80-х годов вели поиски и, можно сказать, стендовые испытания новой идеологической доктрины.

Поиски новой идеологической панацеи, идеологически обеспечивающей стабильное существование номенклатуры, продолжались.

В 90-е годы, после неудачного августовского военно-партийного путча, эта тенденция стабилизируется и постепенно превращается в доминанту политической жизни современной России. Крайней формой ее проявления становится журнал «Элементы», имеющий красноречивую расшифровку: «Евразийское обозрение». На редакционные посиделки этого издания частенько наведываются и высшие военные чины. Только грубость, а иногда и оскорбительная нелояльность к новой власти, непонимание истинных устремлений сановников из ельцинского окружения, а также чересчур откровенная, на грани эпатажа, созвучность с праворадикальными доктринами не дали возможности этому изданию превратиться в респектабельного выразителя геополитических интересов регенерирующей имперской элиты.

Вопреки запрету «Евразийского обозрения» после известных событий в октябре 1993 г. слово «Евразия» становится своеобразным кодом запланированного Москвой политического дрейфа бывших республик СССР, в том числе Украины, их превращение в функциональную часть геополитического пояса государств-сателлитов новой России со статусом неоколоний. Сырьевые тылы и различие в ценах на рабочую силу делают такие планы весьма реальными и чрезвычайно соблазнительными для многих российских политиков.

Сегодня мы становимся свидетелями развертывания соперничества между несколькими ветвями российского великодержавия за евразийское пространство. Идея возвращения «утраченных» территорий в лоно имперской структуры звучит либо в политических декларациях, либо просматривается в конкретных действиях, несмотря на идеологические её носителей.

Пространства бывшей российской империи, хотя и стали открытыми для понимания западным миром, но отнюдь не стали понятными. Вот почему многие политики и политологи используют наиболее легкий путь — обращаются к историческим прецедентам, а в данном случае стремятся реанимировать удобный для воображения и анализа целостный образ деструктурированного пространства еще до недавних пор враждебного мира. Тем самым продуцируются превращённые формы знания, вынуждающие политических деятелей осуществлять профессиональный маневр в пределах несовершенных программ, методология которых насыщена рудиментами периода противостояния двух систем.

Отсутствие эффективных аналитических систем для ориентации в посткоммунистическом пространстве, сопровождается эзотерическими техниками создания политической картины современного мира. К таковым можно отнести всякого рода глобалистские визии и доктрины, мифологические образы посткоммунистического мира. Особую роль в создании таких образов играют концепции, подобные модной ныне концепции С.Хантингтона, построенной на таксономии, отдающей историческим материализмом с его стадиальной схемой экономических формаций. Раздел мира на зоны влияния тех или иных глобальных культурно-исторических парадигм даже у О.Шпенглера, с его виртуозной энциклопедической системой аргументов, не поддается верификации. А, вместе с тем, такие концепции обычно определяют конкретную геополитическую баллистику, толкая политиков в объятия метафоры, спасительной для введенного в заблуждение сознания. Можно сказать, что они создают искусственную политическую реальность, по законам которой начинает жить мир. Следование этим прописям является как бы свидетельством существования созданной воображением геополитической реальности и подтверждением магического всемогущества, приписываемого таким глобалистским визиям. Перформативный мифологический образ посткоммунизма порождает иллюзию владения политической ситуацией.

Поиски посткоммунистической политической элитой особого «третьего пути» общественно-политического развития и других форм политической легитимации («обустройство государства», «научный национализм», «национальная идея» и т.д.) меняются ныне на так называемые евразийские приоритеты.

Суггестивную политическую и геоэкономическую силу «евразийского синдрома» ощущают на себе также украинские политики и политологи. Откровенно демонстрировало свою «евразийскую» солидарность коммунистически-социалистическое большинство Верховного Совета, примером чего может служить неистовая пропаганда необходимости членства Украины в структурах СНГ. Попытки воссоздания евразийской фразеологии и её имплантации в новейшее обоснование государственной стратегии находим также в ряде научных публикаций и публичных высказываниях влиятельных теоретиков из окружения Президента Украины *.

Обращение к легитимационному потенциалу модернизированной евразийской идеологии является закономерным развитием этатизма в условиях неопределенности базовых ценностей, отсутствия коллективной идентичности. Правда, сами представители властных структур обосновывают свое тяготение к евразийским представлениям национальными интересами, сугубо прагматическими соображениями — относительно тяжелым экономическим положением Украины, обусловленным, дескать, разрушением прежних хозяйственных связей между регионами бывшего СССР, соображениями безопасности и т.п. Действительно, если нет окончательного общенационального согласия, тогда, рассуждают прозелиты новоявленного евразийства, появляются основания для политического самоопределения через внешние, так называемые геополитические интересы.

Смысл современного возрождения общих контуров политического евразийства становится понятным, если поставить вопрос о его легитимационных основах. Последний фундамент евразийства заключается в попытках отыскать — ввиду отсутствия национальных — внешние основы легитимации. Современные идеологии евразийства опираются на денационализированную форму представлений общественной целостности. Наследство «советской идентичности», приобретшее черты естественности вследствие своего исторического долголетия, служит им определенной опорой.

Однако не это главное для попыток, назовем их так, евразийской легитимации власти. Речь идет не о поисках легитимирующей подосновы в самих внешнеполитических отношениях и усилиях, но в дальнейшем развитии этатистской позиции: геополитика является делом государственным.

* * *

Анализ форм и путей становления политического режима в посткоммунистических условиях указывает на главную закономерность их легитимации. Во всех случаях политического утверждения «власть имущие» личности и институты власти не столько ищут имманентную обществу подоснову собственной легитимации — естественную систему базовых ценностей, сколько каждый раз пытаются авторитарно создать ее «под себя». Речь идет о стойком коммунистическом рефлексе посткоммунистической власти — снова и снова воссоздавать (насколько позволяют время и произошедшие реальные изменения) неототалитарные формы самолегитимации.

Преодолеть эту губительную искусственность, а то и призрачность политической организации постсоветских режимов можно лишь на единственном пути демократического процесса легитимации. Это означает создание таких политических условий, при которых максимально естетственно, без административного принуждения, командного навязывания и культурного насилия выстроится легитимационная основа Украины — новая коллективная идентичность. Надо ясно понимать, что создание политической нации, созидание государства в целом перспективный процесс легитимации. Независимая Украина существует. Украинская политическая нация, так же, как и украинское национальное государство, — еще впереди. Время, необходимое для этого, не может заменить ни суета ускоренной выработки искусственной идеологии, ни всегда торжественные заклинания идола государственности.

 ¹ В определениях проблемы легитимации мы опираемся на теоретические разработки Юргена Хабермаса: Habermas Jurgen. Legitimation Problems in the Modern State.—In: Habermas Jurgen. Communication and the Evolution of Society.—London, 1979,—РР. 178-183. См., в частности: Зиновьев А.. Коммунизм как реальность.—1980.

 ² Там же.—Р.179.

 ³ Там же.—Р. 180.

 ⁴ Там же.—Р. 183.

 ⁵ Bouretz Pierre. Dйsir de transparence et respect du secret. Esprit, №211, Mai 1995.—P.49.

 ⁶ Ницше Фридрих. Человеческое, слишком человеческое//Ницше Фридрих. Соч.: В 2-х т.—М., 1990.—Т.2—С. 447.

 ⁷ Аристотель. Никомахова этика// Соч. в 4-х томах.—М., 1984.—Т.4.—С.150.

 ⁸ Рикер Поль. Герменевтика. Этика. Политика. Московские лекции и интервью.—М.,1995.—С. 49.

 ⁹ См.: Adorno Theodore, Frenkel-Brunswick, Levison D.I., Newitt R. The Authoritarian Personality. Studies in Prejudice.—New-York, 1950. —Vol.I.—P.768.

¹⁰ Тынянов Юрий. Кюхля. Рассказы.—Л.,1993.—С.349.

¹¹ Foucault Michel. Surveiller et Punir.—1975,—Р. 208-210.

Предыдущая       Главная       Следующая