Уклінно просимо заповнити Опитування про фемінативи  


Попередня     Головна     Наступна





Алексей Миллер

РОССИЯ И РУСИФИКАЦИЯ УКРАИНЫ В XIX ВЕКЕ


Очевидно, что «национальные» концепции истории в очень большой степени есть настоящее, опрокинутое в прошлое. В этом смысле они отражают интересы национальных политических элит и национальных или «национализирующихся» государств 1. Но вполне ли национальные концепции истории отражают интересы историков? Очевидно, что телеологический подход к конструированию национальных мифов будет доминировать. Вопрос — позволим ли мы ему доминировать безраздельно? В этом главный и вполне мною разделяемый пафос вызвавшей оживленную дискуссию работы М. фон Хагена 2. Иначе говоря, эта статья адресована тем российским и украинским историкам, которые не готовы целиком посвятить себя «упражнениям на заданную тему».

Процесс развития украинского национального самосознания и формирования украинской нации в XIX в. до сих пор описывался по преимуществу в двух оптиках. Одна из них — это телеологическая оптика естественности и безальтернативности процесса, который, подобно траве, пробивающейся сквозь асфальт, неизбежно преодолевает все препятствия, создаваемые антиукраинской политикой империи. Другая оптика, представленная, например, в сочинении Н. И. Ульянова 3, оценивает этот процесс как цепь трагических, противоестественных случайностей и плод интриги разнообразных антирусских сил.

Я хочу предложить посмотреть на этот процесс иначе — как на процесс закономерный, но не предопределенный. Иными словами, мой исходный вопрос таков — была ли в XIX в. альтернатива, и, если да, то почему она не была реализована 4?

Та потенциальная альтернатива, которую я хочу рассмотреть, это русификация украинцев. То есть, я хочу перефразировать знаменитое и несправедливое во всех его составляющих изречение Валуева «украинского языка не было, нет и быть не может» в формулу, которая тогда, в середине XIX в. вполне имела право на существование: «украинского языка могло бы не быть» как альтернативы русскому, подобно тому, как гэльский или провансальский не являются сегодня альтернативой соответственно английскому и французскому.

Итак, большинство в русском образованном обществе и в правительственных кругах в течение всего XIX в. разделяет концепцию триединой русской нации, включающей в себя велико-, мало- и белорусов 5. С точки зрения успеха реализации этой концепции в XVIII в. была проделана, если воспользоваться современным штампом, большая и успешная работа. Административная автономия гетманата была уничтожена, традиционные украинские элиты были в подавляющем большинстве инкорпорированы в русское господствующее сословие и ассимилированы, а более развитая в XVII и части XVIII в. украинская культура подверглась провинциализации и стала по преимуществу крестьянской. Этим были созданы первоначальные предпосылки для решения значительно более трудной задачи — русификации массы украинского крестьянства.

Можем ли мы оценить эту безусловно трудную задачу как заведомо невыполнимую для того времени? Доступный нам для сравнения благодаря Юджину Веберу пример — Франция, в которой даже в середине XIX в., по крайней мере, четверть населения не говорила по-французски, a patois (наречия) часто были настолько далеки от французского, что путешественнику не у кого было спросить дорогу — нереальная ситуация при разговоре какого-нибудь проезжего русского барина с украинским крестьянином 6. С французским патриотизмом среди этих неговорящих по-французски крестьян дело обстояло плохо. Охотники сопротивляться франкоизации имелись. Между тем Мистраль стал последним гением провансальского стихосложения, а его современник Шевченко — одним из основателей украинского литературного языка. То есть французам удалось, хотя только к концу XIX в., утвердить французский как единственный и единый язык высокой культуры для всей территории Франции, что позволило им в XX в. создать национальный миф о естественности, совершенной добровольности и давности этого состояния.

Почему русским не удалось сделать с Украиной того, что французы сделали с Лангедоком или Провансом? (Правомерен и вопрос, почему, после того, как эта неудача стала очевидной, России не удалось построить с Украиной отношения англо-шотландского образца, что также можно считать вариантом успешной, хотя и ограниченной, ассимиляции 7. Однако ответ на этот вопрос лежит во многом за рамками рассматриваемого в данной статье отрезка исторического времени 8.)

Неудача ассимиляционных процессов на Украине объясняется комплексом причин. Часть из них применительно к России условно можно определить как «внешние», часть связана с особенностями украинского этноса и развитием украинского национального движения и самосознания. Но были и сугубо «внутренние» причины, ограничивавшие русский ассимиляторский потенциал.

Осложнявшие решение этой задачи «внешние» факторы в самом общем виде можно определить так — в своем взаимодействии русские и украинцы никогда не были одни. После включения Правобережной Украины в состав империи социально доминирующей группой оставались здесь польские землевладельцы. Вплоть до восстания 1863 г. Петербург в своей политике на Украине придерживался по преимуществу имперско-сословной логики, видя в польских помещиках прежде всего опору для контроля над украинским крестьянством и поддержания крепостнического порядка. Только после 1863 г. правительство в значительной мере, хотя и не полностью, перешло от традиционно имперских, надэтнических к националистическим принципам политического целеполагания. Однако даже в начале XX в., после всех конфискаций и других мер правительства, направленных на ослабление польского землевладения на Украине, половина земельных угодий оставалась здесь в руках поляков, что во многом было связано с неэффективностью и продажностью русской администрации 9.

Русская высокая культура никогда не имела здесь монопольного положения, польская всегда выступала конкурентом и альтернативным образцом для подражаний. Значительная часть текстов раннего, романтического периода развития украинского национализма, в том числе произведения Шевченко и Костомарова, имели в качестве образцов сочинения польских романтиков.

К этим же «внешним» факторам можно отнести сознательные усилия поляков, а несколько позже и австрийских властей, то, что в России XIX в. называлось польской и австрийской интригой. Во второй трети XIX в. польские политики, по преимуществу из среды эмиграции после восстания 1830 — 1831 гг., прежде самих украинцев сформулировали различные версии украинской идентичности. Большинство этих концепций объединял антиимперский пафос, который нередко соединялся с антирусским чувством. Один из наиболее глубоких украинских историков Иван Лысяк-Рудницкий посвятил биографические очерки трем идеологам польского украинофильства: Ипполиту (Владимиру) Терлецкому, Михалу Чайковскому и Франтишеку Духиньскому 10. Вывод Рудницкого однозначен: «Поляки украинофилы и украинцы польского происхождения (граница между этими двумя категориями была очень зыбкой) внесли существенный вклад в создание новой Украины... Их влияние помогло украинскому возрождению преодолеть уровень аполитичного культурного регионализма и усилило его антироссийскую боевитость» 11.

Начиная с этого времени и вплоть до советско-польской войны 1920 г. разнообразные польские политические группировки в эмиграции, в Галиции и собственно в Российской империи последовательно стремились к упрочению украинского сепаратизма как потенциального союзника (или инструмента) в борьбе за освобождение от власти российской империи и ее развал.

Уже само то обстоятельство, что не вся территория проживания украинского этноса находилась в составе Российской империи, создавало серьезные трудности для политики русификации украинцев. Заметно более либеральный режим Габсбургов открывал исключенные в России возможности образовательной и публикаторской деятельности на украинском языке. Во второй половине XIX в. Галицию не случайно называли украинским Пьемонтом. Именно в Галиции переход украинской политической мысли к идее независимости произошел на рубеже веков, то есть на два десятилетия раньше, чем в российской части Украины 12. Изданная здесь литература на украинском различными способами переправлялась в Российскую империю.

Вопрос о том, в какой мере Вена не только создавала эти возможности, но и целенаправленно способствовала такой деятельности, нуждается в дополнительном изучении. Тем не менее, определенно можно сказать, что Вена разрабатывала планы использования галицийских русинов в борьбе с панславистской пропагандой Петербурга, и что в некоторых случаях эти планы обсуждались и координировались с поляками. (Замечу, что Петербург не менее активно использовал в борьбе за «умы и сердца» галицийских русинов подрывную литературу, агентов и другие сходные методы 13.)

Важная роль в этой игре принадлежала и Ватикану, который, безусловно, сделал много для того, чтобы униатская церковь превратилась в патрона украинского национального движения, каковой изначально она вовсе не являлась.

Д.-П. Химка, наиболее авторитетный из современных специалистов по истории Галиции, вообще считает, что, если бы Россия получила Восточную Галицию после Венского конгресса или даже оккупировала ее в 1878 г. в ходе Балканского кризиса, «украинская игра была бы закончена не только в Галиции, но и в надднепрянской Украине» 14.

Среди затруднявших ассимиляцию особенностей украинского этноса прежде всего следует выделить демографический и социальный факторы. Первый из них подробно проанализировал Д. Саундерс, подчеркнувший большую численность украинского этноса и его более высокую рождаемость по сравнению с русскими 15. Продолжительность жизни на Украине также была в течение последних двух веков выше, чем в России. (Это, кстати, еще одно свидетельство непригодности колониальной модели, по крайней мере в ее чистом виде, для описания русско-украинских отношений 16.) Вместе с тем, при огромной абсолютной численности украинского населения Российской империи, его соотношение с массой русского населения остается в рамках пропорций, характерных для случаев более или менее успешной ассимиляции в европейских государствах.

Безусловно затрудняли русификацию этнические различия, историческая память об автономии и националистическое движение. Однако по своему масштабу эти факторы, по крайней мере, не выходят за рамки «общеевропейской нормы» для подобных ситуаций. Барьер этнокультурных различий не был как-то специально высок. Примеров русификации украинского крестьянина — вдоволь. С русской стороны ассимиляция украинцев никогда не отторгалась ни на официальном, ни на бытовом уровне.

Вряд ли можно говорить о какой-то исключительной силе и развитости украинского националистического движения до рубежа веков, даже в сравнении с сугубо «неисторическими», если воспользоваться терминологией О. Бауэра, народами.

Мне кажется, что при всей важности упомянутых факторов, их недостаточно для объяснения неудачи русификации. Причины этой неудачи во многом нужно искать в неэффективности и ограниченности самих русификаторских усилий. Иначе говоря, это не только история успеха борьбы украинских националистов, но и история неудачи их противников.

Сравним политику французских и русских властей. Административные запреты — единственная сфера, где Петербург может конкурировать с Парижем в рамках этого сравнения. Подчеркну — конкурировать, но не превзойти. Трактуя украинский так же, как французы трактовали patois, а это естественная позиция для сторонников концепции триединой русской нации, российские власти запрещали использование украинского в администрации, школе, издании книг «для народа», в чем совершенно не отличались от властей французских. Иначе говоря, преследования украинского языка в Российской империи выделяются своей жесткостью только на фоне отношения тех же российских властей к языкам других народов империи, но не на фоне французского опыта 17. И в рамках русификаторской логики эти репрессии против украинского языка больше свидетельствуют об убежденности в необходимости и «естественности» русификации украинцев, и об отсутствии такой убежденности по отношению, например, к эстонцам, но не о сознательном стремлении ущемить украинцев побольнее, чем кого-либо другого.

Замечу, что в отношении этих запретительных мер в русском обществе и даже в правительственных кругах не было единства. Многие сторонники концепции триединой русской нации полагали, что процесс культурной унификации будет развиваться сам по себе, а усилия властей, особенно запретительного характера, лишь затрудняют его. (Уже Ю. Самарин высказывался в том смысле, что не следует посягать на украинскую культурную самобытность, и сосредоточиться на укреплении политико-экономического единства. Однако современный ему политический режим оставлял мало пространства для подобных усилий.)

Эти разногласия отразились, отчасти, и в реализации наиболее знаменитых запретительных мер в отношении украинского языка — Валуевского декрета 1863 г. и Эмского указа 1876 г. Уже то обстоятельство, что знание украинского языка учитывалось в течение ряда лет при приеме на работу в цензуру 18, означает, что запреты не были всеобъемлющи не только де-юре, но и де-факто. (В 1896 г. цензура разрешила к изданию 58% рассмотренных украинских текстов 19.) Важно было бы выяснить, что стояло за многочисленными внутренними инструкциями, то сужавшими, то расширявшими сферу применения Эмского указа вплоть до начала XX в.

Вообще, история этих документов требует серьезного дополнительного изучения. Предстоит еще установить соотношение собственно антиукраинской их мотивации, каковая несомненно присутствовала, и антипольской. Декрет 1863 г. прямо связан с попытками распространить Январское восстание на Волынь и Подолию. Факт издания большинства украиноязычных публикаций, импорт которых запрещался Эмским указом, в Галиции также позволял усматривать в них «польские происки». Имели значение и вовсе не этнические, социально-охранительные мотивы, поскольку за украиноязычными публикациями для народа власти подозревали, и порой не без оснований, «революционные идеи».

Как бы то ни было, акты подобного рода могут иметь принципиально различную логику. Они могут быть мерами сугубо охранительного, запретительного порядка — и тогда судьба их печальна. Но они могут быть и частью активистского ассимиляторского плана. Однако для успеха наступательной ассимиляторской политики одних запретов совершенно недостаточно. Нужны меры, которые в рамках русификаторской логики можно было бы назвать конструктивными.

Что могло заставить украинского крестьянина заговорить по-русски? Это прежде всего школа с русским языком преподавания и армия. Эффективность использования этих инструментов была низкой. Вспомним, что всеобщая воинская повинность вводится в России только в 1874 г., то есть заметно позднее, чем во Франции. При том, что избежать армейской службы крестьяне стремились всюду, в России у них для этого было заметно больше оснований, чем во Франции, где их «питание, жилье, гигиена и одежда были заметно лучше, чем дома» 20. Позднее же, в период первой мировой войны, российская армия сама стала не только ареной, но и одним из генераторов национальных разделов 21.

Что до школы, то лучшей иллюстрацией к этому вопросу может служить ответ сторонника русификаторской логики министра просвещения Глазова Российской Академии наук, которая в 1905 г. справедливо признала украинский язык развитым самостоятельным языком, а русификаторскую логику, как следствие, анахроничной. Сторонники введения украинского в качестве языка обучения в начальной школе указывали, что низкий уровень грамотности украинских крестьян связан с необходимостью обучения на неродном языке. Министр отвечал, что низкий уровень грамотности объясняется прежде всего двухгодичным образованием, и решать проблему нужно не введением украинского языка, а расширением начального обучения с двух до четырех лет 22. Иными словами, даже в начале XX в. школа, в силу плачевности своего положения, не могла служить эффективным инструментом русификации.

Наладить качественную систему начального образования на Украине, как и повсюду в империи, Петербург был не в состоянии как по финансовым, так и по политическим причинам. К последним отнесем общее ретроградство российских правителей, с подозрением смотревших на саму идею расширения круга образованных людей, а также постоянный конфликт с этими образованными людьми, которые с большей охотой отправлялись «в народ» с социалистической агитацией, чем как государственные чиновники и учителя. Не случайно правительство даже пыталось привлечь чиновников на службу на Украине установлением специальных надбавок к жалованию.

Русский помещик также не был эффективным проводником русификации. Растянувшаяся на многие десятилетия борьба царских властей с польским землевладением и другими элементами польского влияния в так называемом западном крае дала весьма ограниченные результаты 23. России не удалось создать в Правобережной Украине сколько-нибудь мощного, культурно и социально эмансипированного слоя русских землевладельцев. Даже получивший на Украине землю русский помещик предпочитал жить в городе и никак не мог сравниться по своему культурному влиянию в деревне с польским шляхтичем-землевладельцем.

Слабость русских землевладельцев как группы по сравнению с польскими была, в свою очередь, причиной того, что земская реформа не была распространена на западные губернии и земские школы не могли восполнить слабость государственной системы образования.

Выходит, что, вне зависимости от желания авторов запретительных указов, сделать их частью наступательного ассимиляторского плана не удалось.

Ю. Вебер подчеркивает, что все усилия французских властей — заметно более интенсивные, организованные и продолжительные, чем в России — по насаждению французского языка не давали ощутимых результатов, пока они не оказались подкреплены такими неизбежными следствиями модернизации, как урбанизация, развитие системы дорог, рост мобильности населения 24. Иными словами, когда выгоды от владения французским стали очевидны и повседневно ощутимы 25. Если мы обратимся к украинской ситуации, то увидим справедливость этого замечания даже на материале начала XX в., когда, как мне кажется, дело русификации украинцев по «французскому образцу» в целом было уже проиграно. Как показал С. Гутье, процент голосовавших за украинские списки на выборах в Учредительное собрание 1917 г. в городах был неизменно ниже, чем процент украинского населения — то есть ассимиляционные процессы работали 26. (Замечу, что картина будет еще более впечатляющей, если учесть, что среди русского населения украинского города было немало обрусевших украинцев.) Однако быстрый рост городов в Российской империи начинается лишь в последней декаде XIX в. 27

Даже мобильность сугубо горизонтальная, то есть связанная не с переездом из деревни в город и изменением социального статуса, а лишь с переселением на свободные земли в Сибири и Казахстане, практически предопределяла ассимиляцию. Мы знаем, что переселенческая политика по отношению к русскому крестьянину стала возможной только после столыпинского указа о праве выхода из общины. Но украинский крестьянин не знал общинной собственности на землю, и к нему эту политику можно было применять заметно раньше, чем в 1906 г. Однако сделано этого не было, что является еще одним свидетельством неэффективности и несистемности русификаторской политики в отношении украинцев. Более того, в своем стремлении сохранить преобладание православного и, как тогда считалось, русского населения над поляками, власти не поощряли желание страдавших от земельного голода крестьян Украины переселиться на свободные земли в других регионах империи 28.

Таким образом, арсенал средств, которыми российское правительство могло воспользоваться в XIX в. для русификации украинцев, был ограничен из-за общей отсталости страны, запаздывания модернизационных процессов и неэффективности административной системы.

В свою очередь, слабости административной системы предопределяли непоследовательность российской политики, которая существенно менялась не только в связи со сменой самодержцев, но и из-за смены генерал-губернаторов. Это отчасти объясняется отсутствием единства воли в вопросах о задачах, направлениях и средствах русификаторской политики равно в правящих кругах и в обществе в целом, что во многом было связано с запоздалым отказом императорского двора от собственно имперской логики, делавшей акцент на традиционалистской, ненационалистической легитимации царской власти. Сама необходимость целенаправленных усилий по русификации украинцев была в России осознана лишь в середине XIX в., который, собственно, и был тем «окном возможностей», когда такая политика могла дать результат. Таким образом, само правительство оказалось неспособным эффективно воспользоваться даже теми средствами, которые были ему доступны.

Отсутствие единства в правящих кругах и в общественном мнении дополнял постоянно углублявшийся в XIX в. кризис в отношениях власти именно с той образованной частью собственно русского общества, сотрудничество которой было столь необходимо для успеха любых русификаторских усилий.

Также весьма важно, что сама модель социально-политического устройства самодержавной России становилась все менее приемлема для ее граждан. Переход властей к контрреформаторской политике в 1870-е гг., утверждение бюрократическо-полицейского образа режима и нараставший с этого времени политический конфликт в самом русском обществе неизбежно подрывали привлекательность России как центра интеграционного притяжения для иноэтнических элит. Отсутствие представительских структур до 1905 г., равно как и политика режима в отношении Государственной Думы и «национального» представительства в ней после 1905 г. и особенно 1907 г. выталкивали даже федералистски настроенных «национальных» политиков в положение контрэлиты.

Закрытость политической системы даже в начале XX в. оставляла крестьянство вообще, и украинское в частности, отчужденным от политической жизни и открытым для влияния радикальной пропаганды, будь то чисто социалистического, или националистически окрашенного толка. Р. Шпорлюк не без основания считает, что даже само русское крестьянство вплоть до начала XX в. не было вполне русифицировано, то есть не чувствовало себя частью политической нации в современном значении этого понятия 29.

Таким образом, в российско-украинских отношениях XIX в. вполне проявилась ограниченность ассимиляторского потенциала царской России вообще. По сути дела, российское правительство полагалось на стихийную ассимиляцию, ограничившись системой запретов по отношению к пропагандистским усилиям украинских националистов. Реальный исторический итог развития этой ситуации оказался вполне закономерным.





Примечания


 1 Блестящий анализ этих механизмов см. в: Wallerstein E. Does India Exist? // Wallerstein E. Unthinking Social Science. The Limits of Nineteenth-Century Paradigms. Cambridge, 1995. 2nd ed. P. 131 — 134.

 2 von Hagen M. Does Ukraine Have a History? // Slavic Review, Fall 1995.

 3 Ульянов H. И. Происхождение украинского сепаратизма. М., 1996. (Первое издание — New Haven, Conn. 1966.)

 4 Оговорюсь еще раз, что за интересом к альтернативности этого процесса не стоит стремления представить свершившиеся факты как «ошибку истории» или случайность.

 5 Концепция триединой русской нации до сих пор оказывает влияние на русское общественное сознание — достаточно вспомнить, например, эссе А. И. Солженицына «Как нам обустроить Россию». В современной ситуации концепция эта анахронична и входит в очевидное противоречие с реалиями. Однако сказать о ней то же самое применительно к XIX веку означало бы упустить из виду целый ряд интересных исследовательских проблем.

 6 Weber E. Peasants into Frenchmen. The Modernization of Rural France. 1870 — 1914. Stanford, 1976. гл.6.

 7 Суть «шотландского» варианта наиболее емко сформулировал С. М. Grieve («Albyn, or Schotland and the Future»): «Отсутствие шотландского национализма, как это ни парадоксально, есть форма шотландского самоопределения». Цит. по: Harvie Ch. Schotland and Nationalism. Scottish Politics, 1707 — 1994. London & New York, 1994. P. 34.

 8 Замечу лишь, что ликвидация Екатериной II автономии гетманата и «растворение» традиционных малороссийских элит в русском дворянстве лишали Петербург партнера, которого всегда имел Вестминстер в лице шотландских элит. Иначе говоря, Петербург сам разрушал перспективы «шотландского» варианта, поскольку новые украинские элиты, возникавшие в середине XIX в., в большинстве своем были уже народнические, то есть непригодные в качестве партнера для официального Петербурга.

 9 BeauvoisD. Walka о ziemie. 1863 — 1914. «Pogranicze», Sejny, 1996. S. 19 — 73.

 10 Лисяк-Рудницький І. Історични есе. Т. 1. Київ, 1994. С. 221 — 277.

 11 Лисяк-Рудницький І. Історични есе. Т. 1. С. 276.

 12 Rudnytski 1. Essays in Modern Ukrainian History. Edmonton, 1987. P. 197.

 13 Один из эпизодов деятельности российских агентов в Галиции в начале 1870-х годов мне удалось проследить достаточно подробно. См. Miller A. Panika Galicyjska 1772 — 1773. //Przegląd Polski. 1988, N. 1. См. также Himka J.-P. Hope in the Tsar: Displaced Naive Monarchism Among the Ukrainian Peasants of the Habsburg Empire // Russian History. 1980. Vol. 7. Pts. 1 — 2.

 14 Himka J.-P. The Construction of Nationality in Galician Rus': Icarian Flights in Almost All Directions. Доклад на 3 конгрессе МАУ (Харьков, август 1996). См. также: Himka J.-P. Ukrainians, Russians, and Alexander Solzhenitsyn. // Cross Currents: A Yearbook of Central European Culture. N. 11, 1992. P. 201 — 202.

 15 Saunders D. Russia's Ukrainian Dolicy (1847 — 1905): A Demographic Approach.// European History Quaterly. Vol. 25 (1995). Nr. 2.

 16 Подробно о необходимости преодолеть рамки колониального дискурса при описании русско-украинских отношений см.: Jane Burbank. «Historians of Russia and Ukraine, please, leap forward!»

Неопубликованный доклад на конференции «Peoples, Nations, Identities. Russian-Ukrainian Encounter» (Нью-Йорк, Колумбийский университет, ноябрь 1994). См. также статью А. Каппелера в этом томе.

 17 Система наказаний и издевательств, которым подвергались непосредственно во французской школе ученики, сказавшие хоть слово на patois, повергла бы в ужас большинство российских преподавателей. См.: Reece J. E. The Bretons against France. Ethnic minority nationalism in twentieth-century Brittany. Chapel Hill, 1977. P. 30 — 32.

 18 Foote I. The St. Petersburg Censorship Committee, 1828 — 1905. Oxford Slavonic Papers. 1991. N24. P. 94.

 19 Balmuth D. Censorship in Russia, 1865 — 1905. Washington, 1979. P. 215.

 20 См.: Weber E. Peasants into Frenchmen. P. 300.

 21 См. статью М. фон Хагена в этом томе.

 22 Подробнее см. Andriewsky О. The Politics of National Identity: The Ukrainian Question in Russia, 1904 — 1912. Ph. D. dissertation. Harvard, 1991. P. 85.

 23 См. книги Даниеля Бовуа, последнюю из которых он представляет в этом сборнике. Beauvois D. Labataillede laterreen Ukraine 1863 — 1914, Lille, P.U.L., 1994. P. 346 (на польском: Walka о ziemię. 1863 — 1914. «Pogranicze», Sejny, 1996; Idem. Lumieres et Societe en Europe de l'Est. Lille — Paris, 1977. N. 912., 2 тома; на польском языке: Szkolnictwo polskie na ziemiach litewsko-ruskich 1801 — 1832. Rzym — Lublin, 1991, 2 тома; Idem. Le Noble, le Serf et le Revizor 1831 — 1863, Paris, 1984. P.365; на польском языке: Polacy na Ukrainie 1831 — 1863, Paryz, 1987. S. 294.

 24 Weber E. Peasants into Frenchmen. P. X.

 25 См. также: Smouth T. C. A Century of the Scottish People, 1830 — 1950. London, 1988, о том, как шотландцы сами сопротивлялись попыткам националистов в конце XIX в. ввести преподавание на гэльском вместо английского, потому что сознавали, какие преимущества давало владение английским языком.

 26 Guthier S. The Popular Base of Ukrainian Nationalism in 1917. // Slavic Review. 1979. Nr. 1.

 27 Впоследствии важное значение для формирования национальной идентичности имело то обстоятельство, что массовая рекрутация украинского крестьянина в город Советской властью совпала или следовала непосредственно после десятилетней политики коренизации и кампании по ликвидации безграмотности, проводившейся на украинском. Напомню, что во Франции закон, впервые разрешивший факультативное преподавание в школе местных языков, был принят в 1951 г.

 28 Beauvois D. Walka о ziemi?. 1863 — 1914. S. 281.

 29 Szporluk R. Dlaczego upadają Imperia. (Cesarstwo Rosyjskie I Zwiazek Radziecki) // Eurazja. 1996, N. 2. S. 70 — 71. Полный английский текст статьи см. в: Dawisha К., Parrott В. The End of Empire? The Transformation of the USSR in Comparative Perspective (в печати). Див. Роман Шпорлюк. Імперія та нації. Київ, 2000.









Попередня     Головна     Наступна


Етимологія та історія української мови:

Датчанин:   В основі української назви датчани лежить долучення староукраїнської книжності до європейського контексту, до грецькомовної і латинськомовної науки. Саме із західних джерел прийшла -т- основи. І коли наші сучасники вживають назв датський, датчанин, то, навіть не здогадуючись, ступають по слідах, прокладених півтисячоліття тому предками, які перебували у великій європейській культурній спільноті. . . . )



 


Якщо помітили помилку набору на цiй сторiнцi, видiлiть ціле слово мишкою та натисніть Ctrl+Enter.

Iзборник. Історія України IX-XVIII ст.