[Біографія Т. Г. Шевченка за спогадами сучасників. — К., 1958. — С. 73-124.]

Попередня     Головна     Наступна

ДРУГА ПОДОРОЖ НА УКРАЇНУ

[...] Тарас уехал в Зелену до Катри [...]

В этот единственный раз Тарас Григорьевич был у нас в доме; но меня в ту пору не было там и мне не пришлось тогда видеть его, о чем я, конечно, много жалел. Провожал его от нас в ближайшее село Княжу на почтовую станцию один из старших моих братьев. Пора была вечерняя; на пути лежал густой лиственный лес довжок, с версту шириною. Когда въехали мы в лес, рассказывал мне брат, стало совсем темно. Я ехал с Шевченком, позади следовал брат его Никита с другим родичем. Вдруг Тарас хватился своего кисета с табаком и нигде его не находит. Остановили лошадей, слезли с брички и давай искать, присвечивая скоропотухавшими спичками. Никита, остановившись позади, нетерпеливо ожидал конца наших поисков, все спрашивая брата, что он потерял.

— Та яка там згуба? — крикнул он еще раз Тарасу.

— Та капшук з тютюном десь дівся, — отвечал тот ему.

— Тьпфу! — откликнулся на это Микита; кат-зна що шукать, и крикнув родичу: «звертай», свернули с дороги и умчались вперед...

Куда уехал Тарас из Княжей, не помню.

Ф. Лобода, Мимолетное знакомство мое с Т. Гр. Шевченком и мои об нем воспоминания, «Киевская старина», 1887, ноябрь, стор. 567 — 568.

* * *

На вопрос мой в 45 году о «Слепой» ¹⁶⁷ Шевченко сказал, что, помнится, он отдал ее Щепкину ¹⁶⁸, и советовал мне написать О. М. Бодянскому, чтобы он спросил ее у Щепкина и выслал мне; /74/ но у Щепкина ее не оказалось. О мелодраме «Невеста» ¹⁶⁹ автор говорил мне в Петербурге, что он представлял ее в дирекцию императорского театра и что ее соглашались поставить, но, по всей вероятности, она не дождалась от автора окончательной отделки, в 45 году у него ее уже не было. Такая же судьба, должно быть, постигла прекрасную поэму «Иван Гус», посвященную Шафарику ¹⁷⁰. Если бы он послал ее при посвящении Шафарику, то в бумагах сего последнего, после его смерти, она наверное сохранилась бы. Расставаясь со мной в мае 42-го года, Шевченко предупредил меня, что он чрезвычайно ленив писать письма, поэтому я ничего не знал о нем до 45 года. В августе этого года он неожиданно посетил меня в Переяславе ¹⁷¹, прожив у меня две недели. Не могу не вспомнить вечер 19-го августа 1845-го года. Общество, большей частью из молодежи, шумно вокруг стола пировало. Шевченко был в полном одушевлении; против него, на противоположном конце стола, стоял, не сводя глаз с поэта, с бокалом в руке господин почтенных лет, по происхождению — немец, по вероисповеданию — протестант. «Оце — батько! Ей-богу, хлопци, батько! будь здоров, батьку!» — высоко поднимая бокал, провозгласил немец, и затем мы все называли его «батьком». Песни украинского народа симпатичны потому, что исполнены глубокого смысла. Кроме богатства содержания в их то живых, игриных, веселых, то грустных, но никогда не безнадежно грустных мотивах, как в изящных звуковых формах, отлилась вся Украина с ее патриархальным бытом, с исполненным простоты и героизма характером, с ее чувствами, с ее славной и вместе грустной историей, с ее привлекательной природой. Вот почему украинская песня служит для простолюдина бессознательным источником самоуважения и создает ту нравственную силу, которая всегда охраняла его народность среди иноплеменной ему среды. Вот почему немец-протестант, состарившийся на Украине, при виде поэта, в личности которого, в его думах олицетворилось перед ним все прекрасное второй его родины, первый провозгласил его «батьком».

А. Козачковский, Из воспоминаний о Т. Г. Шевченке, газ. «Киевский телеграф», 1875, № 25.

* * *

[...] Тарас Григорьевич приехал к ним [Татарчукам] ¹⁷² вместе с их владельцем А. А. Лукьяновичем ¹⁷³ в с. Марьинское, иначе Шимково, Миргородского уезда [...] Лукьянович пригласил к себе Шевченка в качестве живописца для писания портретов всех членов своей семьи. Художник исполнил заказ, но когда работа была окончена, у владельца не оказалось денег для уплаты за нее, и потому хозяева /75/ настойчиво упрашивали своего гостя продлить свое пребывание в Марьинском. Только в ноябре * явились деньги, а вместе с тем и уплата за портреты, после чего он и уехал.

Жил Шевченко в Марьинском в отдельном отведенном ему помещении; ему назначили особого лакея, но от услуг его Тарас Григорьевич почти всегда отказывался. Он вставал с рассветом и немедленно принимался за работу. [Татарчуки особенно указывают на его трудолюбие. По их словам,] в свободное от писания портретов время он почти всегда днем оставался в своей комнате, постоянно читал книги, которые брал из панской библиотеки, или же писал письма или что-то иное; лишь изредка бродил он по окрестностям, при этом часто останавливался, вглядывался в какие-то отдаленные предметы, срисовывал разные виды. Завтракал и обедал он вместе с панами, [и за все время Татарчуки ни разу не слышали о его нетрезвости.] В Марьинском Шевченко все время оставался почти безвыездно; лишь изредка он вместе с Лукьяновичем ездил в с. Злодиевку для купания в р. Псле, причем иногда они заезжали к местному помещику Замятнину; кроме того, Шевченко два раза уезжал на лошадях Лукьяновича в м. Яготин к княжне Репниной и оставался у нее по 4 — 5 дней [...] С знакомыми Лукьяновича он не сближался — он предпочитал знакомство со священниками, которые все очень любили и уважали Шевченка, а священник в с. Устивице, о. Бабичов, однажды за обедом у Лукьяновича сказал: «Тарас Григорьевич! Вашого розуму хоч би на двадцять чоловік та роздать, всім достачило б!» Шевченко в ответ громко расхохотался.

Но всего охотнее сближался Шевченко с дворовыми и крестьянами в Марьинском; почти всех он знал по имени, очень сошелся со многими из них. Часто по вечерам посещал он «вулыцю». Появление его в этих случаях всегда всеми собравшимися ожидалось с нетерпением, приход его все приветствовали. В эти вечера время проходило незаметно: Шевченко и сам очень оживлялся; он многое рассказывал о прошлом Украины, о подвигах Козаков, о борьбе их с турками и панами. Говорил он о своем крестьянском происхождении и освобождении, но о том, как и когда опять вернется воля закрепощенному люду, не упоминал. Ухаживанием за дивчатами и молодицами он никогда не занимался; напротив, с ними обращался так же, как и с парубками и чоловиками. Иногда он приглашал на свой счет музыку; тогда бывало очень весело; сам Шевченко очень любил, чтобы собравшиеся пели и танцовали. Из песен ему особенно нравилась та, где поется:

Ой хто лиха не знає,

Да нехай мене спитає **.

* З Мар’їнського Т. Г. Шевченко виїхав в Переяслав трохи раніше — в кінці жовтня. — Ред.

** Чумацкая песня. /76/

Он почти всегда предлагал пропеть и повторить ему песню.

Рассказ Арсения Татарчука. В. Беренштам ¹⁷⁴, Т. Г. Шевченко и простолюдины, его знакомцы (из встреч и воспоминаний), «Киевская старина», 1900, февраль, стор. 251 — 253.

* * *

[...] В 1845 р. Тарас знову був у Кирилівці, і на сей раз мені пощастилось поговорити з ним. Трапилось се під храмове свято у кирилівській церкві, себто під свято Івана Богослова (26 сентября). Церковний титар Ігнат Бондаренко запросив нас до себе на мед. День стояв теплий, ясний; у титаря було велелюдно, і ми, сівши в саду під яблунею, кружали мед (про сей мед Тарас і опісля згадував в однім з своїх листів). У титаря медовав якийсь сліпий лірник; Тарас зараз до него: «співай думи». Лірник ніяких дум не знав; Тарас став просити, щоб співав пісні, і сам підтягав за ним. Далі лірник заграв «козака»; Тарас підмовив жінок і дівчат, і пішов танець!

Раз ходили ми з Тарасом по саду: він став декламувати «За горами гори хмарами повиті...» ¹⁷⁵. Я слухав, притаївши дух; волосся у мене піднялося дибом! Я став радити йому, щоб не дуже «заходив він у хмари». Тарас став показувати мені якісь портрети і говорив, що все то його приятелі, що всі вони умовилися працювати задля народної просвіти. Ся праця мусіла йти ось якою дорогою: кожний з них, відповідно своїм достаткам, визначав, яку суму він вкладатиме в громадську касу. Касою управлятиме виборна адміністрація. Каса ростиме як з вкладок, так і з процентів, і як виросте гаразд, тоді видаватиметься з неї тим убогим людям, котрі, скінчивши гімназію, не матимуть спроміжности йти в університет. Той, хто брав сю допомогу, повинен був, скінчивши університет, служити шість літ учителем на селі. Сільським учителям гадали вистаратися від казни і від поміщиків-панів плату, а коли ся плата буде мала, так давати допомогу з каси. Я спитав Тараса, яким же путем можна добитися, щоб уряд видав позволєнє заводити по селах школи? Тарас відповів мені, що се вчиниться дуже просто: по козачим і казенним селам уряд не заборонятиме, а поміж панськими треба наклонити панів. Тарас мені додав, що думка, як би завести по Україні добрі сільські школи, народилася у нього ще тоді, як він був у кирилівській школі.

Гадка про темноту нашого люду і про велику потребу освіти давно сиділа і в мене у голові: од слів Тараса я дуже зрадів, але мені показалось, що, дбаючи про народну освіту, не слід Тарасові пускати такі твори, як «За горами гори». Тарас задумався; довго він ходив по саду, спустивши голову, і до самого вечора я не добився від нього /77/ іншого слова, крім: «ні» або «а вже ж пак так». Прийшовши увечері в хату, він сів біля столу і схилився на свій товстий ціпок (котрий хтось переслав йому з Кавказа). Довго так сидів він мовчки, та вже жінка моя спитала:

— «Чого се ви, Тарас Григорович, такий смутний? може що неприятно вам?»

— «Ні, сестро! — одповів він; — так!., не одно в мене в голові». Тут треба додати, що Тарас мав надзвичайну силу слова: начне було що розказувати, усі його слухають мовчки, наче якого проповідника.

В. Г. Ш[евченко], Споминки про Тараса Григоровича Шевченка, «Правда», 1876, № 2, стор. 25 — 26.

* * *

[...] Раз, при поїздці в Кирилівку, Тараса запросив до себе в гості старий священник [Григорій Кошиця], котрий пам’ятав про нього, ще як він був школярем у кирилівській школі. Син сего священника, теж таки священник, бажаючи, щоб було веселіше, запросив ще /78/ одного молодого священника, свого товариша. Тарас сидів все з старим панотцем і розпитував його про своїх старих товаришів. Розмова з молодими священниками якось не йшла, і вони, видимо, ремствовали, що Тарас тілько й говорить що про «мужиків»... Після того, як Тарас попрощався і поїхав від священника, одна стара жінка Лимариха спитала молодого попа: «а що, батюшка, чи бачили Тараса, який він?»

— Та бачив же! — одповів священник, — але коли б ти, бабо, знала, який він дурний!

— Що се ви, батюшка, говорите! чи правда се? — дивовалася баба.

— Свята правда! я умисне запросив свого товариша, щоб Шевченку було веселійше, щоб було з ким йому побалакати, а він сів собі з старим та тілько розпитує про голодранців, про Дмитра Смалька і таких інших (Смалько був товариш Тараса по школі, а потім церковний сторож). Та ще як на глум просив покликати Смалька; а як прийшов Смалько, то давай з ним цілуватися.

— Чудно отсе ви кажете, батюшко! — одповіла стара баба. — З нами Тарас ніколи не мовчить; мабуть, з вами не мав про що балакати...

Піп закусив губи і замовк.

В. Г. Ш[евченко], Споминки про Тараса Григоровича Шевченка, «Правда», 1876, № 2, стор. 68.

* * *

В октябре того же года Шевченко приехал ко мне опять больной и прожил у меня около двух месяцев. Утром он обыкновенно писал, не нуждался нисколько в уединении. Он писал как бы шутя. По делам, которые я тогда имел с евреями, иногда наполнялась ими гостиная моя, в которой Шевченко обыкновенно занимался; но этот шумный кагал не только не мешал ему (хотя бы он мог удалиться в кабинет), напротив, продолжая писать, он вслушивался в разговоры евреев, вмешивался в них и, рассмешив чем-нибудь кагал, сам хохотал, продолжая быстро и безостановочно свое дело, без всяких поправок. Вечер проходил в разговоре, продолжавшемся обыкновенно часов до двух. Соображая его очень недавний выход из состояния простого работника, я удивлялся его развитию и многосторонности его знаний, дававших каждый вечер новую пищу для разговора. Иногда он занимался чтением библии, отмечая места, поражавшие особенным величием мысли; к сожалению, библия эта в пожар сгорела. Из тогдашних предположений его помню два неосуществившиеся: первое — большая картина «Видение Иезекииля в пустыне, полной сухих костей», и второе — путешествие по Днепру (с обозрением окрестностей его) в об-/79/ществе нескольких личностей, к участию в котором он приглашал меня, с целью изучения края в археологическом, историческом и этнографическом отношениях.

По случаю переделки в моем доме он переехал в с. Вьюнище, к помещику С. Н. С С[амойлову] ¹⁷⁶, где прожил около месяца. В это время он предложил мне снять с меня портрет; вместо этого я просил написать мне его портрет. Он принялся за работу и окончил ее; оставалась незначительная отделка, из-за которой, уезжая в Яготин к князю Репнину, он взял портрет, обещав мне в скором времени выслать его; это был портрет далеко не похожий на все существующие теперь; это был портрет не Т. Г. Шевченка, но портрет народного поэта, бойко схваченный в минуту его поэтического вдохновения; к сожалению, я не получил его и он потерян безвозвратно; в Яготине он затеряться не мог: княжна Репнина, глубоко уважавшая талант поэта, наверное сберегла бы его и поделилась со светом.

А. Козачковский, Из воспоминаний о Т. Г. Шевченке, газ. «Киевский телеграф», 1875, № 25.

* * *

По возвращении на родину я встретился с Т. Г. в уездном своем городе [Лубнах], через который он проезжал из Миргорода ¹⁷⁷, где сошелся с Л[укьяновиче]м. Шевченко хлопотал о подорожной, и как время было после полудня и все городские власти спали по обычаю после обеда, то и не представлялось возможности исполнить его желание. Получение подорожной действительно у нас обставлено весьма стеснительными формами для проезжего. Я предложил Шевченку заехать ко мне, погостить день, другой, а потом обещал доставить его» куда надобно. Он спешил к З[акревско]му ¹⁷⁸, но тотчас же принял мое предложение, и мы отправились в Исковцы ¹⁷⁹. Т. Г. рассказал мне, что сблизился с В. А. [Закревским], который не сложил ещес себя звания старшины общества мочеморд и подвизался в нем с успехом во славу Бахуса. При этом он сообщил мне множество анекдотов. В два дня Т. Г. прочел мне несколько своих сочинений. Дивные вещи были у Шевченка. Из больших в особенности замечательны: «Иоан Гус», поэма и мистерия без заглавия ¹⁸⁰. В первой он возвысился, по моему мнению, до самого апогея, во второй, уступавшей, Гусу по содержанию, он рассыпал множество цветов чистой украинской поэзии Шевченко рассказывал мне, что прочел все источники о гусситах. и эпохе, им предшествовавшей, какие только можно было достать, а чтобы не наделать промахов против народности — не оставлял в покое ни одного чеха, встречавшегося в Киеве или других местах, у которых расспрашивал топографические и этнографические подробности. /80/

Считаю обязанностью упомянуть об одном обстоятельстве, которое освещает с чрезвычайно важной стороны личность Шевченка. Напечатано было его русское стихотворение «Тризна». Он нашел его у меня и засмеялся своим симпатичным смехом.

— Ти читав? — спросил он и на утвердительный мой ответ прибавил: — От треба було вискочить, як Пилип з конопель. Чому не писать, коли сверблять руки, а друкувать не годилось.

— Говоря правду, ты лучше пишешь по-нашему.

— От спасибі! А дехто хотів одурить мене, зачепить, знаєш, авторське самолюбіє, так я ж і сам бачу. Швець знай своє шевство, а у кравецтво не мішайся, — прибавил он с улыбкою.

Бросив книгу, он улегся на кровать.

— Нехай йому цур! Ось сядь лиш та розкажи мені про Кавказ і про черкесів.

Долго мы беседовали о горцах; его все занимало, он расспрашивал о малейших подробностях тамошнего быта. Потом мы мечтали о поездке по Днепру в дубе на Запорожье, потом до Лимана, поискать остатков старины, исчезающих уже от исследователей; но как у нас у обоих не хватало средств, то мы и откладывали это до более благоприятного времени.

Зимой мы съехались у З[акревс]ких. Шевченко был у них как свой и с удовольствием проживал в их гостеприимном доме. Иногда съезжались к В. А. некоторые поклонники Бахуса и совершались знаменитые празднества. Но Т. Г. любил и женское общество, нередко просиживал в гостиной у хозяйки в дружеском кружке, весело болтая, слушая музыку или звучным своим голосом распевая заунывные украинские песни. Никакие тогда усилия поклонников Бахуса не в состоянии были его отнять у нас, и кончалось тем, что В. А. с товарищами приходил из флигеля и все вместе мы просиживали далеко за полночь. Однажды мы собрались к родным З-их, верст за десять. Время прошло незаметно. М. А. [Закревская] превосходно играла Шопена ¹⁸¹, С. А. [Закревская] рассказывала занимательные эпизоды из прежнего быта украинских панов. Т. Г. был весел и разговорчив. Давно уже повечерело, мы начали собираться в обратный путь. Горничная объявила, что расходилась метель. По обычаю нас начали удерживать, но молодые спутницы наши решились ехать, тем более, что дорога знакомая, лошади отличные, да и метель, по-видимому, не могла в час времени разыграться до такой степени, чтобы уничтожить след. Призвали кучера, и тот с своей стороны ободрил и сказал, что в случае необходимости — он не пожалеет лошадей и доставит нас в полчаса на место. В. А. тотчас же сделал свое распоряжение. Он попросил бутылку рому и предложил Т. Г. распить ее на всякий случай: во-первых, для сохранения подолее теплоты, если бы пришлось сбить-/81/ся с дороги, во-вторых, с целью поскорее уснуть и не чувствовать никаких неприятностей. Но Шевченко не внял убеждениям приятеля и не исполнил его желания. Тогда В. А., осушив ром во славу Бахуса, завалился в свою кибитку и пожелал всем нам покойной ночи. Мы разместились в санях с барынями и выехали за ворота. Разыгрывалась степная метель, не та, которая, осыпая снегом сверху, залепляет глаза, но не шибко заметает дорогу, а самая страшная, низовая, которая, вырывая снег с земли, крутит его в воздухе и с визгом и каким-то воем носится над обширной степью. Через несколько минут мы уже не видели огней усадьбы. Лошади сперва бежали бодро, но скоро кучер известил, что мы сбились с дороги, и когда мы раздумали поворотить назад, то никто не знал, какое принять направление. Мороз крепчал, ветер изменялся беспрерывно. Дамы немного трухнули, тем более, что в это время по степям обыкновенно рыскают стаи волков, а несколько дней назад, как нарочно, мы провели вечер в рассказах о подобных приключениях. Делать было нечего; решились спуститься на волю судьбы с надеждой, что прибьемся куда-нибудь, если не заберем вправо от почтовой Киевской дороги. Кучер наш ехал небольшой рысью; В. А., уснувший в своей кибитке, не слыхал ничего происходившего, а его возница старался только не отстать. Метель усиливалась. Мы с Т. Г. предлагали дамам обычное средство пристать у какой-нибудь скирды сена, развесть огонь и греться до утра; но дамы и слышать не хотели, надеясь, что как-нибудь добъемся. При свете спички, которую удалось мне зажечь в шапке, посмотрел я на часы. Было за полночь. А мы выехали часов около 7... и ни признака жилья, ни собачьего лая, столь отрадного путнику, сбившемуся с дороги.

Дамы начали было ободряться при мысли, что одетые тепло, мы не замерзнем, что с полуночи волки не так уже бродят, и мало-помалу пошли рассказы. Т. Г. запел «Ой не шуми, луже!», мы начали ему вторить... Но тут ураган разразился с ужасной силой, лошади остановились, песня наша замолкла, и вой порыва, пронесшегося мимо, показался нам воем голодных волков. Кибитка В. А. чуть не наехала на нас. Лошади ни с места. Мы врезались в сугроб, какие обыкновенно образуются во время метели по низменностям. Общими силами вытащили мы санки и снова поехали шагом.

— А що, Тарасе? — спросил я, усаживаясь весь в снегу на свое место.

А он в ответ запел мне строфу из запорожской песни.

Ой котрі поспішали, —

Ті у Січі зимували,

А которі зоставали, —

У степу пропадали. /82/

Отчаяние начало овладевать нашими спутницами, и много надо было усилий Шевченку успокоить их. Он начал импровизировать «Метель» и сложил несколько строф, которые однако же разнеслись вслед за порывами бури, потому что впоследствии ни он, ни мы не могли их вспомнить. Кажется, что у меня уцелели некоторые отдельные стихи, но не привожу из боязни, чтобы не вмешалась какая-нибудь строчка собственного сочинения. Знаю только, один куплет выражал мысль, что козакам и умирать было бы хорошо в обществе таких милых спутниц.

Мы подавались вперед, решительно не зная направления, но чем далее, тем с большой надеждой на спасение, потому что близко было к рассвету... Наконец дамы наши усмотрели в стороне огонек... Конечно, спасены. Кучер приударил лошадей, которые, почуяв близость отдыха и корма, несмотря на изнурение, пустились бежать рысью, и скоро мы выбрались к постоялому двору на почтовой Киевской дороге. Весь фасад был освещен, в окнах мелькали тени, за воротами слышались возгласы суетившихся извозчиков. Хотя до дому оставалось недалеко, но мы решились отдохнуть часа два на постоялом. Рыцарь большого штофа спал как убитый и из кибитки его раздавался богатырский храп, который звукоподражал завыванию бури разными голосами. В. А. едва разбудили, а когда он ввалился к нам в теплую комнату, то усердно смеялся, узнав, как долго мы блуждали, и остроумно начал доказывать, что нет ничего на свете блаженнее мочемордия. Скоро представился ему еще случай привести одно доказательство. Когда перезябшие дамы попросили чаю, на постоялом дворе не оказалось его, потому что хозяин держал только самовар, предоставляя проезжим возить с собою припасы; зато водки было сколько угодно. Но я достал чаю у какой-то проезжей барыни, которой рассказал наше приключение, и два часа, проведенные нами до рассвета в корчме, принадлежат к одним из приятнейших в моей жизни. Мы их вспоминали не раз с Шевченком.

А. Чужбинский, Воспоминания о Т. Г. Шевченке, стор. 12 — 17.

* * *

Вечером приехали в Мосевку. Первый, кто меня встретил — Григорий Степанович ¹⁸². «Рекомендую вам нашего будущего Креза ¹⁸³, у которого вы будете деньги занимать». Это были первые его слова обо мне к нашим знакомым. «Пожалуйста, господа, — отвечал я, — я вас всегда буду отправлять к моему казначею Гр. Степ. Тарновскому» — это озадачило твоего дядюшку и в восторг привело всю компанию. Тут подошли к нам дамы на этот смех. Григ. Степ. расчувствовался и начал рассказывать Анне Ивановне Закревской ¹⁸⁴ о прие-/83/ме, который ему всегда делает Татьяна Густафьевна. В особенности нас растрогал его рассказ о двух розах, которые Татьяна Густафьевна поставила возле его кровати. Эти розы были месячные и цвели прелестно; Григ. Степ. так был очарован и тронут этим поступком милой хозяйки, что от удивления у него слезы градом потекли. Каково было положение Анны Ивановны, чтобы в это время смотреть на меня и не рассмеяться. Тут же я услышал комплимент себе от Закревской Марии и кн. Кейкуатовой, они, не примечая, что я стою возле, разбирали наружности мужчин [...]

Из примечательных лиц по красоте была княгиня Кейкуатова, а по безобразию — ее муж. Кириаков был прелестен; я познакомился с его зятем Петровским. Шевченко также был очень мил со своими песнями. Но любопытнее других тебе покажется сама мадам Шосьтаке ¹⁸⁵.

Она замотала церковные деньги, потом начала просить помощи у Закревских. Они подали идею разыграть в Мосевке ее портрет в лотерею; Шевченко написал портрет необыкновенно схожий, составили 10 билетов по 1½ рубля серебром. Это заняло часа два... Потом разыграли, и Марья Давыдовна Корсун ¹⁸⁶ выиграла. Ты можешь вообразить, сколько смеху, сколько шуму это произвело в зале.

Н. А. Маркевич, Письмо к жене от 19. I 1846 г., Институт русской литературы (Пушкинский дом), рукописный отдел, фонд 448, № 41.

* * *

12-го января 1844 года *, в день именин Т. Г. Волховской, в Мосевке было большое празднество, съехалось более полутораста душ гостей, в числе их был и Тарас Григорьевич. Между прочими увеселениями была устроена лотерея в пользу одной из присутствовавших, некоей Александры Ивановны Шостки, или, как ее обыкновенно называли, Шосточки. Разыгрывался портрет этой госпожи, писанный Шевченком, ...портрет же выиграла моя бабушка. Но, увы! одна ее знакомая, некая Анна Корнеевна Огронович ¹⁸⁷, двоюродная сестра Шосточки, после бесконечных просьб просто вынудила подарить ей портрет.

Рассказ М. Д. Корсун. С-ко ¹⁸⁸, Из воспоминаний Марьи Давыдовны Корсун, «Киевская старина», 1885, декабрь, стор. 719 — 720.

* Дата помилкова; епізод цей відбувся у 1846 р. — Ред.

* * *

[...] Сошлись мы с Т. Г. теснее в 1846 г. Однажды неожиданно заехал он ко мне перед масленицей — бледный и с обритою головою /84/ по случаю недавней горячки. Тогда он постоянно носил черную бархатную шапочку. Я и не знал, что он больной в нескольких верстах лежал в П[ереяславском] уезде. Во время болезни Шевченко написал много стихотворений. В этот и последний раз он заехал ко мне в Исковцы с целью пригласить меня сопутствовать ему по Малороссии: он располагал срисовать древнюю утварь по церквам и монастырям, а для меня какое бы то ни было путешествие сделалось необходимостью. На этот раз мы рассчитывали ехать в Чернигов на короткое время, а оттуда в Киев. Мы тотчас же составили план отправиться в Л[убны] на ярмарку, потом посетить Нежин, дорогой для меня по воспоминаниям. В Л[убны] съехалось много помещиков, приглашениям не было конца, но мы отделались и выехали прямо в Нежин, который тоже развернулся на масленице. Но здесь я не могу не занести одного факта. В то время как в Пр[илуках] перепрягали нам лошадей — это было ночью — в соседней улице случился пожар. Горела убогая лачужка. Народ сбегался, но тушили и помогали преимущественно евреи, потому что в лачуге жил их единоверец. Мы прибежали на пожар в свою очередь, и Т. Г. бросился спасать имущество погорельцев. Он наравне с другими выносил разный хлам и по окончании держал речь к христианскому населению, которое как-то неохотно действовало на том основании, что «горел жид». [При всей нелюбви своей к этому племени, что не удивительно было тогда не только в простом украинце, слышавшем еще от живых свидетелей о поступках евреев за Днепром, но и в высших классах общества,] Шевченко горячим словом упрекал предстоявших в равнодушии, доказывая, что человек в нужде и беде, [какой бы ни был нации, какую ни исповедовал бы религию,] делается нам самым близким братом.

Приезд Шевченка в Нежин не мог остаться тайною. Двери наши не затворялись; в особенности нас посещали студенты и в числе их Н. В. Гербель ¹⁸⁹, бывший тогда в последнем курсе. В четверг мы отправились в собрание. Тут случилось маленькое происшествие. Кто-то из начальствующих лиц не хотел было впустить Шевченка на том основании, что последний был в бархатной шапочке, но щекотливому сему мужу объяснили, что Т. Г., в каком бы ни был костюме, делал честь своим посещением. Поэт много смеялся этому приключению. На другой день мы все разъезжали по гостям, и тогда же он написал Гербелю в альбом четыре стиха из одной своей пьесы:

За думою дума роєм вилітає,

Одна давить душу, друга роздирає,

А третяя тихо, тихесенько плаче,

У самому серці, може й бог не бачить *.

* Уривок з поезії Шевченка «Гоголю». — Ред.

Надобно сказать, что Шевченко, кроме полнейшего бескорыстия, не любил и даже боялся всевозможных денежных расчетов, и если ему случалось сходиться с кем-нибудь и быть некоторое время вместе, /85/ он отдавал товарищу свои деньги и просил избавить его от всех житейских забот. Когда мы выехали из Л[убен], он отдал мне свою кассу, которая, как и моя, была не в блистательном положении, но при умеренной жизни нам должно было хватить денег по май месяц. Признаюсь, что я и сам небольшой мастер обращаться с деньгами, но как-то более Шевченка боялся за истощение наших средств, и потому, приняв на себя казначейскую обязанность, начал некоторым образом скупиться, в особенности не выходить из бюджета, составленного на масляничные увеселения. Тарас одобрил мой план, и мы жили довольно расчетливо по нашему крайнему разумению. Как теперь помню, проснулись мы в субботу довольно рано, и пока не являлись гости и нам не предстояло еще отправляться к знакомым, я хотел пойти в лавки купить некоторые припасы, потому что мы решились выехать после бала в Чернигов и таким образом заключить масляницу. Выходя из дому, я просил Шевченка приготовить чай.

— Не хочеться мені уставать, — проговорил он, — щось я утомився, так би й кабанував цілісінький день. Нехай приносять самовар, а прийдеш сам і зробиш чаю.

Я согласился и вышел.

Возвращаюсь минут через двадцать. Т. Г. был одет. За столом сидел какой-то юнкер, пил чай и подливал себе в стакан рому из графинчика, поданного услужливым номерным.

— От нам бог і гостя послав, — сказал мне Шевченко.

Юнкер счел нужным мне отрекомендоваться. К нам часто являлись посетители, но при взгляде на последнего у меня возникло какое-то темное подозрение, что посетитель этот был привлечен не собственно желанием познакомиться с украинским поэтом, а с другой целью. Но я старался быть как можно приветливее. Юнкер рассказал несколько анекдотов, давно уже известных, и когда не оказалось более рому, он громко кликнул номерного, приказал подать еще графинчик. Мне это не понравилось, и смущал меня не лишний полтинник, но перспектива сообщества с неизвестным господином, который с окончанием второй порции рома мог сделаться невыносимым. Напившись чаю, юнкер отозвал Шевченка в сторону и что-то шептал минуты две, потом раскланялся и вышел.

— Дай мені три карбованці (рубля), — сказал мне несмело Тарас, смотря на меня со своей добродушной улыбкой, и по лицу видно было, что он готов рассмеяться.

— Вероятно, тому? — спросил я тихо, указывая на дверь.

Он махнул рукою. Я достал денег. Шевченко взял шапку и вышел. Возвратясь, он рассказал мне, что юнкер, войдя к нам в № и отрекомендовавшись, признался ему, что проиграл казенные деньги и просил одолжить ему пять рублей, не пополнив которых он мог /86/ ожидать больших неприятностей. Т. Г. по мягкосердию тронулся его положением как молодого мальчика и обещал помочь, пригласив напиться чаю. Но когда гость, осушив графинчик рому, потребовал другой, то, несмотря на это похвальное служение Бахусу, Тарас решился уменьшить пожертвование и дал три рубля, примолви мне только шутливо, чтоб я не рассказал В. А. 3[акревско]му, который мог обидеться за такое равнодушие к истинному мочемордию. Он никогда не отказывал просящим, и бывали времена, когда у нас общий капитал понижался до нескольких гривен, Т. Г. брал всегда мелкую монету для раздачи милостыни. Участие к нуждам и беде других приводило его иногда к самым наивным сценам, и это еще более располагало каждого к его личности. Иногда, впрочем, после наглого обмана, вытаскивавшего у него последние деньги, он сердился и давал слово быть осмотрительнее; но какая-нибудь новая попрошайка, искусно скорченная мина, жалобный голос, — и Тарас не выдерживал. Разумеется, уважая подобное направление, я никогда не говорил ему об этом, потому что не производить же следствия — стоит или не стоит подать милостыню; но многие знакомые из участия советовали Шевченку беречь свои финансы.

— Я і сам знаю, — отвечал он, — та нехай лучше тричі одурять мене, а все-таки учетверте подам тому, хто справді не бачив може шматка хліба.

Мы в Нежине не скучали, но, несмотря на всеобщее радушие, на присутствие прелестной М. С. К[ромидиной], известной тогда красавицы в Малороссии, кружившей всем головы, решились оставить город, в котором не было дела, и поселиться в Чернигове, где имелись ввиду интересные древности. После бала, в субботу, полусонные выехали мы из Нежина и прибыли на другой день под вечер в Чернигов. Надремавшись в дороге, мы уже не ложились спать, а пообедав, отправились в благородное собрание, где с утра еще собрались на folle journée [* Безумний день. — Ред.]. Нам чрезвычайно интересно было войти в общество, где не предвиделось ни души знакомой, и Тараса в особенности занимала мысль — не пристанет ли к нему кто-нибудь за шапочку. Никто, однако же, не пристал, я неожиданно встретил двух старых товарищей, и скоро весть о Шевченке разошлась по зале. Но Т. Г., познакомясь с несколькими своими почитателями, вскоре уехал, и они где-то провожали масляницу. Я оставался в собрании до конца. Общество было не большое, но приятное, за исключением немногих личностей, которые обыкновенно водятся во всех городах и служат необходимой принадлежностью каждого собрания. На другой день я проснулся первый. Не думая будить товарища, сделал се-/87/бе чаю и, не помню уже отчего, мне пришла фантазия описать в стихах вчерашний бал, дав название цветов и растений всему прекрасному полу. Когда проснулся Шевченко и я прочел ему свое стихотворение, оно понравилось ему до того, что, заставив меня повторить, он тотчас же присел к столу, взял карандаш и на полях сделал иллюстрации, сколько мог запомнить иную личность. Разумеется, сходства не было, потому что в час времени не мог же он разглядеть незнакомых физиономий; но было много комизма в фигурах иных растений, особенно смешно вышли — капуста, пион, морковь и т. п. Т. Г. необыкновенно усердно занялся делом и принял его близко к сердцу.

— Ось знаєш що, — сказал он, — ось перепиши — лишень начисто і зостав мені більш місця — я гарненько ілюструю.

Пока он пил чай, я переписал стихотворение, а к обеду была готова мастерская иллюстрация, которая долго сохранялась у меня, но в прошлом году утрачена вместе с другими интересными для меня бумагами.

Проведя вечер у новых знакомых, Шевченко на другой день поехал в Троицкий монастырь ¹⁹⁰ к преосвященному просить позволения срисовать древнюю утварь, но скоро возвратился, получив разрешение приступить с четверга — не помню уже вследствие какой причины. Нас посетили несколько человек, и один из них, заметив уголок иллюстрированного бала, вытащил его из-под бумаг и, прежде чем я успел заметить это, начал читать вслух. Скрываться не предстояло возможности. В стихотворении не имелось ничего оскорбительного, а тем более не было выставлено ни одного имени, при том же в конце второй недели мы собирались выехать из Чернигова, и волей-неволей нескольким человекам сделались известными наши невинные проделки. Разумеется, все находили забавным, кое-что верным, в особенности хвалили мастерской карандаш, и тут же мы узнали многие интересные подробности. Т. Г. напомнил, однако же, посетителям украинскую пословицу «своя хата покришка», которой есть равносильная и на русском: «из избы сору не выносить». Нам дали слово. Под вечер к нам заехал один из этих господ и убедительно начал просить позволения взять на полчаса листок с тем, что кроме его жены никто не увидит. Мы подумали; потом, решив, что нам, как перелетным птицам, через несколько дней приходилось оставить город, может быть, и навсегда, рискнули исполнить желание доброго человека, показавшего такое расположение и хлопотавшего об облегчении приступа к занятиям для Шевченка. Я отдал листок.

— А він збреше, — сказал мне Тарас по уходе посетителя, — не самій тільки жінці він його покаже... Та дарма!

Действительно, он не ошибся. Листок был возвращен нам уже на другой день, побывав в нескольких домах и произведя противопо-/88/ложные эффекты, как и надо было ожидать. О последствиях мы скоро были извещены, и Т. Г. так смеялся, как я редко помню.

— Буде тобі, — говорил он мне, — як розходяться морква та капуста.

Надобно же было случиться, что в Чернигове, во-первых, нашлось довольно древностей, которые нужно было срисовать, во-вторых, Шевченко получил просьбу снять несколько портретов. Таким образом, неожиданно остались мы в городе, в котором по нескромности одного индивидуума часть общества была вооружена против нас, и хотя, повторяю, ни в стихотворении, ни в иллюстрации не было ничего оскорбительного, однако положение наше не могло назваться спокойным, если принять во внимание, что в небольшом городе все общество постоянно собиралось вместе. Сперва мы решились было жить анахоретами, но приглашения были так искренны и в некоторых домах принимали нас так радушно, что, очертя голову, мы начали появляться в черниговском свете. В двух домах в особенности часто собирались — у губернатора и губ. предводителя ¹⁹¹, где нас окружали всевозможным вниманием и где действительно радушие и безцеремонный прием всех и каждого были первым и главным условием. Небольшой кружок был оживлен присутствием приезжего из Петербурга кн. У-ва *, который умел расшевелить провинциальное общество, и вечера проходили чрезвычайно приятно. Предоставляю читателю судить о положении нашем с Шевченком, когда волей-неволей, представленные некоторым из цветков и растений, игравших не блистательную роль в нашем иллюстрированном стихотворении, мы должны были играть с ними в petits jeux ** и выдерживать легкие намеки не весьма приятного для нас свойства. Это было однако ж ничего; но нам жутко пришлось от двух сестер, которых назвал я тепличными высокомерными розами и которые, к стыду моему, оказались милыми и образованными девушками. Обладая тактом и по совету матери, они не только не показывали вида недовольства от нашей шутки, напротив, обращались с нами ласково и с необыкновенной любезностью. Возвратясь как-то домой с одного очень приятного вечера, Шевченко начал, не раздеваясь, молча ходить по комнате и на вопрос мой — что с ним? отвечал:

— Лучше б ці дівчата вилаяли нас на всі боки. И мы после небольшого совещания решились ехать к этому семейству и чистосердечно покаяться в своем прегрешении. Но по странному настроению судьбы мать этого семейства предупредила нас и прислала просить Тараса и меня приехать к ней запросто обедать.

* Можливо, один з князів Урусових. — Ред.

** Маленькі ігри — фанти тощо. — Ред. /89/

Шевченко получил заказы сделать портреты обеих барышень, и всенеприязненные отношения были кончены.

В это же время познакомился с нами и бывал у нас С. С. Громека ¹⁹², тогда еще подпоручик какого-то пехотного полка. Окончив занятие в Чернигове, Т. Г. уезжал к дружески знакомому семейству Л[изогубов] в Седнев, где и работал, а я оставался в Чернигове и собирал по окружностям этнографические заметки. Потом я заболел. Шевченко приехал и прожил со мною, пока мне сделалось лучше. Тогда же он снял с меня превосходный портрет карандашей и снова отправился в Седнев, а я после Фоминой * уезжал в Киев. У меня в тетради осталась песня, написанная его рукою [...] Вот так вылилась она у Шевченка:

Не женися на багатій,

Бо вижене з хати,

Не женися й на убогій,

Бо не будеш спати.

Оженись на вольній волі

На козацькій долі —

Яка буде, така й буде —

Чи гола, то й гола.

Та ніхто не докучає

І не розважає,

Чого болить і де болить,

Ніхто не спитає...

Удвох, кажуть, і плакати

Мов легше неначе, —

Не потурай! Легше плакать,

Як ніхто не бачить.

А. Чужбинский, Воспоминания о Т. Г. Шевченке, стор. 17 — 25.

* Релігійне свято на день апостола Хоми. — Ред.

* * *

Познакомился я с Тарасом Григорьевичем в Киеве в 1846 году. До того я знал о нем как о поэте, чрезвычайно ценил его талант, но никогда не видал в глаза. Весною 1846 года жил я в Киеве на Крещатике, на углу Бессарабской площади, в доме Сухоставского; напротив моей квартиры, на другой линии Крещатика, был трактир с нумерами, а в одном из этих нумеров появился тогда Шевченко: незадолго до того перебрался он из Петербурга в Малороссию, зимою гостил где-то у помещиков Черниговской и Полтавской губерний, а наконец, поселился в Киеве. Около месяца я знал, что напротив меня живет знаменитый украинский поэт, но случая не представлялось с ним встретиться, а я был слишком занят, дорожил временем и день /90/ ото дня откладывал начало знакомства с ним. В апреле, после пасхи, не помню теперь, кто из моих знакомых явился ко мне с Тарасом Григорьевичем. С первого же раза произвел он на меня такое приятное впечатление, что достаточно было поговорить с этим человеком час, чтобы вполне сойтись с ним и почувствовать к нему сердечную привязанность. Я всегда очень любил умного малоросса-простолюдина: его простодушие в соединении с проницательностию, его добросердечный юмор и беззаботную веселость, смешанные с грустью, его идеализм с практическою рассудительностью, его готовность любить до самоотвержения вместе с тонким умением распознавать искренность от притворства, — но эти качества в Тарасе Григорьевиче, как-то сразу выказываясь, отенялись тем признаком поэзии, какой присущ только таким натурам, как его. Достаточно того, что я полюбил тогда же Тараса Григорьевича. В другой раз, через несколько дней после первого свидания, Шевченко посетил меня снова, и мы сидели в садике, находившемся при дворе Сухоставских. Был очаровательный весенний день, цвели в полном цвету вишни и сливы, расцветать начинала сирень, завязывались цветочные почки на яблонях и грушах, пели птицы, — никогда не забуду я этого дня. Шевченко принес с собою в кармане несшитую тетрадь своих нигде еще не напечатанных стихотворений, читал их, довел меня до совершенного восторга и оставил свои произведения у меня. С тех пор до июня месяца несколько раз бывал у меня Шевченко по вечерам [и приводил меня тогда в удивление тем, что выпивал один за другим более десяти стаканов крепкого чая с значительным приливом туда ямайского рома, и это совершенно не делало никакого влияния на его голову... Я это обстоятельство привожу здесь для того, чтобы показать, как не совсем справедливы распространявшиеся слухи о его пьянстве.] В то время всю мою душу занимала идея славянской взаимности, общения духовного народов славянского племени, и когда я навел разговор с ним на этот вопрос, то слышал от него самое восторженное сочувствие, и это более всего сблизило меня с Тарасом Григорьевичем.

Н. И. Костомаров ¹⁹³, Письмо к изд.-редактору «Русской старины» М. И. Семевскому, «Русская старина», 1880, т. XXVII, стор. 597 — 598.

* * *

Кроме Шевченко, частыми собеседниками моими были: Гулак, Белозерский, Маркевич и учитель Пильчиков, нередко заходил ко мне старый профессор бывшего кременецкого лицея Зенович ¹⁹⁴ [...] Кулиша в то время не было в Киеве: он находился в Петербурге.

Автобиография Н. И. Костомарова под ред. В. Котельникова, М., 1922, стор. 190. /91/

* * *

Вчера был у меня Иван Як. П[осяда] ¹⁹⁵ и сказал, что Ш[евченко] написал новую поэму — «Іоан Гусс». Я поневоле приятно позадумался над тем, какого гениального человека мы имеем в Тарасе Гр.; ибо только гений посредством одного глубокого чувства способен угадывать и потребности народа и даже целого века, — к чему не приведут никакая наука, ни знания, без огня поэтического и вместе религиозного. Как бы я желал, чтобы перевод «Псалмов» ¹⁹⁶ заключал в себе и свидетельство истинно благого настроения души нашего Кобзаря! Тогда бы новый неиссякаемый ключ жизни освежил нашу словесность и утвердил бы ее на верных основаниях [...]

Поклонитесь от меня всем близким, да й пану Тарасу, коли прийдется. Мене з ним познакомив Кулеш позаторошних контрактов.

В. Білозерський (З листа до М. Гулака від І. V 1846 р.), Володимир Міяковський. Люди сорокових років, зб. «За сто літ», кн. 2, 1928, стор. 52.

* * *

... Отец ... рассказывал мне, что у него [Вас. Вас. Тарновского] ¹⁹⁷ в сороковых годах, в Киеве, бывали литературные вечера, которые посещали Н. И. Костомаров, Вас. Мих. Белозерский и другие друзья и знакомые Тарновского, и в числе их и Шевченко. Однажды пришел он и прочитал только что написанное им известное «Посланіє до земляків» ¹⁹⁸. Общее содержание этого произведения и в особенности те места, где говорится о казацких гетманах, которых Шевченко первый понял и выставил в их истинном виде, произвело на всех присутствующих потрясающее впечатление: с этого момента поклонение ясновельможным и представление их героями-рыцарями рушилось... Слово Шевченка низвело их с пьедесталов и поставило на надлежащие места.

Н. Белозерский, Тарас Григорьевич Шевченко по воспоминаниям разных лиц, «Киевская старина», 1882, октябрь, стор. 69.

* * *

Однажды я спросил у него: справедлив ли ходивший об нем анекдот, будто какой-то знатный барин нанял его нарисовать свой портрет, и когда, после того, нарисованный портрет ему не понравился, Шевченко переменил на портрете костюм и продал его в цирюльню на вывеску; что барин, узнавши об этом, обратился к владельцу Шевченка, находившемуся в то время в Петербурге, и купил у Шев-/92/ченка за большие деньги. Шевченко объявил мне, что ничего подобного не было и что это старый, избитый анекдот, давно уже ходивший в публике и кем-то приноровленный к нему, Шевченку, совершенно произвольно. Он почему-то считал в деле своего освобождения своими благодетелями Брюллова и поэта Жуковского; последнего, однако, он не очень ценил за дух многих его произведений... [Недостаток образования часто проглядывал в нем, но дополнялся всегда свежим и богатым природным умом, так что] беседа с Шевченком никогда не могла навести скуку и была необыкновенно приятна: он умел кстати шутить, острить, потешать собеседников веселыми рассказами и никогда почти в обществе знакомых не проявлял того меланхолического свойства, которым проникнуты многие из его стихотворений.

Н. И. Костомаров, Споминки про Шевченка, Т. Г. Шевченко, Кобзарь, Прага 1876, стор. VI — VIII.

* * *

Когда Шевченко возвратился из Седнева, мы встретили его старого товарища — художника Сажина ¹⁹⁹ и скоро поселились все вместе на Крещатике, в улице, называемой «Козине Болото» ²⁰⁰.

Здесь началась новая жизнь с чрезвычайно поэтической обстановкой. Шевченко задумал снять все замечательные виды Киева, внутренности храмов и интересные окрестности. Сажин взял на себя некоторые части, и оба художника пропадали с утра, если только не мешала погода. Я отправлялся то к знакомым профессорам, то разыскивал старинные книги, то ходил на Днепр к рыбакам и ездил на лодке, то искал интересных встреч с богомольцами, которых десятки тысяч стекаются в Киев летнею порою. Ничего не бывало приятнее наших вечеров, когда, возвратясь усталые домой, мы растворяли окна, усаживались за чай и передавали свои дневные приключения. Когда Шевченко рисовал внутренность коридоров, ведущих в ближние и дальние пещеры ²⁰¹, я сопутствовал ему с целью изучить любопытные группы нищих, занимавших иногда большую половину коридоров и имевших как бы свои привилегированные ступеньки. При странном освещении, в котором полумрак галерей, обсаженных деревьями, прерывался вдруг потоком света, и яркий треугольник прорезывал наискось часть коридора, группы калек с оригинальными лицами, с лохмотьями и умоляющими голосами — этим особенным нищенским речитативом — представляли чрезвычайно своеобразное зрелище. Несколько медных грошей приобретали нам расположение этой шумной и оборванной толпы, в голосе которой, мимо грязи, отвратительного уродства, иногда приобретенного нарочно из корысти, мимо порочных наклонностей, встречались индивидуумы, драгоценные для художника и вообще для наблюдателя. Но извлекать пользу из встреч /93/ с жалким человечеством надо было умеючи. У нищих существуют или, по крайней мере, существовали свои ассоциации, и в известном кружке все зависело от атамана или старшины, который обращался деспотически со своими собратами. Один слепой старик зверского вида, но умевший скорчить самую постную физиономию, гудевший как бочка в минуты гнева и чуть не пищавший, когда канючил у прохожих, предводительствуя небольшой толпой нищих, больно колотил их огромной палкой, не разбирая правого и виноватого. Особенно это случалось в те часы, когда отойдут обедни, а до вечерень еще времени много. Мы, бывало, часто спрашиваем у нищих, зачем они терпят такого забияку, но нам отвечали: пусть уже дерется, не долго осталось, на Маковея (1 августа) выберем другого. Атаман этот, по словам его товарищей, не годился в городе, но в деревнях с ним было любо, потому что он имел обширное знакомство. Тараса поразила его физиономия, и он снял с него портрет. Но действительно лицо это было исполнено такой подлости и отвержения, что Шевченко, минут через пять по окончании, разорвал его на части.

— Се такий супес, що за шага заріже чоловіка, дарма що сліпий. Он много набрасывал фигур, и я не знаю, куда девались эти очерки.

По временам, однако ж, на Шевченка нападала лень, и он так бывал рад дождливым дням, что не вставал с постели и читал или новые журналы, или необходимые ему исторические сочинения, доставать которые лежала обязанность на мне. Но случалось, что он пропадал из дому суток по двое, и это меня беспокоило, потому что общей кассой заведывал я, а он никогда не брал с собой больше двугривенного, из которых часть употреблял на продовольствие, а остальное раздавал бедным. Случалось, что он заходил далеко в окрестности, но иногда встречал кого-нибудь из знакомых и пировал с ними. Он не любил никаких расспросов.

Собственно, о своем костюме он заботился очень мало, так что надобно было надоедать ему, если предстояла необходимость заказать какие-нибудь вещи. На деревенских помещичьих балах он не слишком церемонился, но в Киеве другое дело. Было у нас несколько знакомых из высшего круга. Вот иной раз с утра Т. Г. и говорит, что, поработав хорошенько, не мешало бы вечерком пойти куда-нибудь в гости. Я так и приляжу и ожидаю. Возвратится Тарас.

— А не хочеться мені натягать отого фрака, щоб він слиз.

— Так и не надо.

— А може б піти запросто.

— Я вижу, что тебе не хочется, — ну и посидим дома.

— А справді! Ходім лучче на Дніпро, сядем де-небудь на кручі і заспіваєм. /94/

И нередко вместо чинного салона мы отправлялись к Днепру, садились на утес и при виде великолепной панорамы пели песни или думали каждый свою думу. Но случалось, — посещали и так называемые аристократические дома, где Шевченка принимали с уважением, но где народный поэт тяготился присутствием чопорных денди и барынь, и раза два только я помню его разговорчивым и любезным в этом обществе. Никогда не забуду, как однажды, сидя в довольно, большом кругу за чаем, он подошел ко мне и спросил шопотом:

— Аже ото ром?

— Ром.

— Дивись же, ні один сучий син не всипа (не наливает).

— Да.

— Знаєш же, і я не питиму.

— Почему же и не подлить немного.

В это время хозяйка пододвинула ему флакон.

— Тарас Григорьевич — не угодно ли с ромом. Тарас посмотрел на меня.

— Дякувать! Душно, — сказал он.

Здесь была одна интересная особа, и Шевченко увлекался разговором. Держал себя он в обществе свободно и с тактом и никогда не употреблял тривиальных выражений. Это заметили даже и многие барыни. Когда мы вышли на улицу, ночь была лунная, и ветер едва шевелил вершины серебристых тополей, которыми так изобилуют некоторые части Киева. Шевченко предложил пройтись дальним путем, т. е. через Липки к саду, и мимо костела ²⁰² подняться на Старый Киев.

— На чортового батька вони ставлять отой ром, коли і губ ніхто не умочить, — молвил Шевченко и засмеялся. — Сказано пани — у їх усе напоказ тільки.

— Напрасно ты церемонишься.

— Ні, не люблю я у такій бесіді ні чарки горілки, ні шматка хліба. Зато любил он простоту семейного быта, и где принимали его не пышно, но искренне, он там бывал необыкновенно разговорчив, любил рассказывать смешные происшествия — не анекдоты, как покойный Основьяненко, а непременно что-нибудь из бывалого, в чем он подмечал комическую сторону. У меня в Киеве жили родные, небогатые люди, но считавшие за удовольствие принять гостя, чем бог послал. У тетушки в особенности подавали превосходный постный обед, какого действительно не найти и у самого дорогого ресторатора. По старосветскому обычаю старики соблюдали все посты, и я в одну из сред или пятниц познакомил с ними Шевченка. Нас, разумеется, не отпустили без обеда. Вся обстановка уже показала Т. Г., что нас не ожидали никакие церемонии. Старик дядя, коренной полтавец, пом-/95/нил все малейшие обычаи родимого гостеприимства и, произнося известную фразу «по сій мові будьмо здорові», выпил прежде сам рюмку настойки, а потом предложил гостю. Это очень понравилось последнему, и он, принимаясь за рюмку, проговорил свою обычную поговорку:

— Як то ті п’яниці п’ють оцю погань, нехай уже ми люди привичні.

Но когда Т. Г. съел несколько ложек борщу, он не утерпел не признаться, что если и ел подобный борщ, то, вероятно, очень давно, да и вряд ли когда случалось пробовать. Борщ этот был с сухими карасями, со свежей капустой и какими-то особенными приправами. Подали потом пшонную кашу, вареную на раковой ухе с окропом, и Шевченко совершенно растаял. Старики утешались, что могли доставить удовольствие такому дорогому гостю, а он от маловажного, по-видимому, обстоятельства пришел в необыкновенно хорошее расположение духа, и мы просидели, я думаю, за столом часа три. После того несколько раз по желанию Шевченка мы ходили обедать в постные дни к старикам, только бывало я заранее предварю тетушку, и постный борщ удавался как нельзя лучше. Даже нынешнею зимою в ресторане Вольфа напомнил он мне как-то о наших постных обедах на Крещатике.

Во время прогулок он говорил мне, что хотелось бы ему написать большую картину. По его словам, и мысль у него шевелилась и план иногда неясно мелькал в воображении; но Шевченко сознавал сам, что родился более поэтом, чем живописцем, потому что во время обдумывания картины «хто його зна — відкіль несеться, несеться пісня, складаються вірші, дивись уже й забув, про що думав, а мерщій запишеш те, що навіялось».

Любил он и уважал природу. Блуждая с ним по лесам над Сулой и Слепородом ²⁰³, мы бывало просиживали у норки какого-нибудь жучка и изучали его незатейливые нравы и обычаи. Большое удовольствие доставляли Шевченку крестьянские дети, которые в деревнях обыкновенно целые дни проводят на улице. Т. Г. не раз садился к ним в кружок и, ободрив пугливое общество, рассказывал им сказки, пел детские песни, которых знал множество, серьезно делал пищалки и вскоре приобретал привязанность всех ребятишек. Никогда не забуду одного приключения. Ушел он как-то рано рисовать развалины Золотых Ворот ²⁰⁴, возле которых в то время не отстраивалась еще эта часть города, и сказал, что возвратится вечером. Золотые Ворота были близко от нашей квартиры. Я получил записку, которою нас приглашали на чай, и хотел уведомить Т. Г., чтоб никуда не зашел, потому что у знакомых, куда нас звали, он всегда бывал с удовольствием. Прихожу к Золотым Воротам и что же вижу? Т. Г. разо-/96/стлал свой цветной платок, на который посадил трехлетнюю девочку и из лоскутков бумажки делал ей какую-то игрушку. Он рассказал мне свое приключение. Часу в пятом Т. Г. сидел и работал, как за валом внизу послышался детский плач, на который он сперва не обратил никакого внимания. Но плач не умолкал и становился сильнее. Место пустое. Шевченко не выдержал, пошел по гребню вала и заглянул вниз. Во рву сидело дитя и жалобно плакало. Возле ни души, лишь несколько телят паслись в отдалении. Он пробежал шагов двадцать, — никого. Нечего делать, надо было спуститься и взять ребенка. Девочка перепугалась и заплакала еще сильнее. Успокоив ее насколько было можно, Т. Г. понес свою находку к Золотым Воротам. Ему как-то удалось забавить ее, но добиться толку не было никакой возможности, потому что девочка лепетала «мама», «няня» и больше ни слова. Давал он ей бублика (баранок), но дитя не могло укусить и все повторяло только «мама», «няня». Т. Г. не знал, что делать. Два, три прохожих постояли, посмотрели и не признавали девочки, а ему и не хотелось утерять чудного освещения и вместе жаль было оставить девочку возле себя в жертву страха и, конечно, голода. Я пришел кстати и тотчас же отправился в соседние дома, которых было вблизи весьма немного. Нигде, однако же, не знали девочки. Положение становилось затруднительным. Мы решились идти домой и объявить в полиции. Я взял портфель, Т. Г. ребенка и таким образом дошли мы до Софийского собора. Молодая женщина в домашнем костюме, с испуганным видом выбежала из переулка и, увидя нас, бросилась к нам навстречу.

— Мати! — сказал Шевченко и, не говоря ей ни слова, подал ребенка.

Оказалось, что нянька унесла девочку гулять, но, вероятно, встретила на дороге знакомую или знакомого, хорошенько выпила и завалилась во рву спать, а дитя пошло и пошло вдоль по канаве. Ребенок был несколько часов в отсутствии из дому. Какая-то старушка, проходя под валом, увидела пьяную няньку и, не зная, что у нее было дитя на руках, поспешила только с одной новостью. Развязка известна. Возвращаясь домой, Т. Г. смеялся, как бы он воспитывал дочь, если бы у девочки не отыскались родители.

Что касается до любви в тесном смысле этого слова, то за все время моего знакомства с Шевченком я не заметил в нем ни одной привязанности, которую можно было бы назвать серьезною. Он любил женское общество и увлекался, но никогда надолго. Как молодые люди, начнем бывало об этом разговор, и стоило только напомнить ему какое-нибудь его увлечение, он обыкновенно отзывался:

— Ах! дурниця! Поки з нею балакаю, то буцімто щось і порушиться в серці, а там і байдуже. /97/

Но к одной особе он возвращался раза три, т. е. по крайней мере раза три при встрече с нею он увлекался. Давно, еще в первые времена знакомства нашего, он долго сидел возле нее на бале и все просил у нее на память хоть один голубой цветок, которыми отделано было платье. Молодая женщина шутила и шутя отказывала. Т. Г., однако же, изловчился и оторвал цветок. Так это и кончилось. Года через два случайно увидел я у него этот знак воспоминания. Т. Г. смешался немного.

— Славна молодичка, — сказал он мне, — і така приятна, що здається й забудеш, а побачиш, то знов так тебе й тягне.

Завлекся было на короткое время он одной известной красавицей, которая кружила головы всем, кто попадал в заколдованный круг ее. Увлечение было сильное. Шевченко не на шутку задумывался, рисовал ее головку и несколько раз сочинял стихи. Я всегда был рад, когда кто-нибудь ему нравился: благородная натура эта делалась еще художественнее, и он работал тогда с большим рвением. Скоро, однако же, он разочаровался относительно красавицы. Пригласила она как-то его утром — прочесть ей одну поэму и сказала, что у нее никого не будет, что она желала бы одна насладиться чтением. Т. Г. исполнил ее желание. Шел он к ней с каким-то трепетом. Но какая же встретила его картина? В уютной гостиной красавица сидела на диване, окруженная студентом, гусаром и толстейшим генералом — тремя отъявленными своими обожателями и искусно маневрировала по-своему, обманывая всех троих, то лаская поочередно надеждой, то приводя в отчаяние. Поэт смутился, и как прелестная хозяйка ни атаковала его любезностью, он ушел с твердым намерением никогда не посещать красавицы и сдержал свое слово [...]

Еще я помню одно увлечение в Киеве. Рисуя Лавру и ее подробности, он познакомился с приезжим семейством богомольцев, в котором была очень хорошенькая молоденькая девушка. По вечерам Шевченко начал пропадать и не говорил, где просиживал до полуночи, и так как у нас было в обычае не спрашивать друг у друга отчета, то я несколько дней не знал, что поэт увлекается. На живописной дикой тропинке, ведшей из царского сада ²⁰⁵ на Подол прямо через скалистый берег, я однажды нечаянно увидел Т. Г. в незнакомом обществе, состоявшем из двух старух, нескольких детей и хорошенькой девушки. Последняя откинула вуаль. Раскрасневшееся личико ее, окаймленное светлыми волосами, было замечательно. Смеясь чистым, почти детским смехом, она слушала Т. Г., который, спускаясь рядом с нею, рассказывал ей, должно быть, что-нибудь забавное. Я подымался в гору. Т. Г. только спросил у меня, куда я иду, и сказал, что провожает знакомых в Братский монастырь ²⁰⁶. На третий день он был очень скучен и признался мне в своем увлечении. Незнакомое мне /98/ семейство уехало уже в деревню. Девушка эта была за кого-то сговорена и в сентябре назначили свадьбу. Он любил женщин живого характера; по его мнению, женщине были необходимы пыл и страсть — «щоб під нею земля горіла на три сажні».

Погибшие, но милые создания в то время не увлекали Шевченка; у него были на этот счет свои оригинальные понятия. Он не находил никакого удовольствия посещать веселые приюты продажных граций, хотя никогда не казнил их презрительным словом. Он был слишком гуманен, и по слабости смотрел снисходительно, стараясь в самой грязи найти хоть крупинку золота. На продажную любовь, на женщину, отдававшуюся страсти, он говорил, «можно махнуть рукою»; но тайный разврат, какими бы цветами ни прикрывался, всегда возбуждал в душе его неодолимое отвращение.

Гуманность его проявлялась в каждом действии, в каждом движении; на животных даже простиралась у него ласкающая нежность. Не раз защищал он котят и щенков против злостных намерений уличных мальчишек, а птичек, привязанных на сворке, покупал иногда у детей и выпускал на свободу. Мы жили близко базара, и я помню как бывало утешается он и зовет меня к окну, когда какая-нибудь собачонка, утащив кусок хлеба или баранок, боязливо пробиралась под забором. Одна возмутительная сцена чуть не стоила нам дорого. В Киеве в то время полицейские служители, имевшие обязанность бить собак, называемые по местному гицелями, отправляли свое ремесло публично среди бела дня на многочисленном базаре. Они ходили вооруженные длинною палкой с железным крючком на конце и другой короткой дубиной (добивач). Поймав животное крючком, они оканчивали его дубиной и иногда долго мучили животное. Проходя на «Козье Болото», мы как-то раз попали на подобную сцену. Гицель схватил большую собаку за ребро и, не совсем убив ее, тащил полуживую между городом. Т. Г. вышел из себя и упрекнул живодера. Гицель ответил грубо и тут же начал тиранить собаку, которая визжала раздирающим образом... Шевченко выхватил у него дубину... Полтинник однако же уладил дело; гицель одним ловким ударом добил животное, но Т. Г. долго не мог придти в себя от волнения.

К этой же эпохе относится наше знакомство с г. Аскоченским ²⁰⁷..., экс-профессором духовной академии, воспитателем генерал-губернаторского племянника и поэтом: так, по крайней мере, некоторые называли его в Киеве... Сей муж, карающий сурово все живое и мыслящее, смотрящий на произведения искусств сквозь мутные очки средневекового аскетизма, горячо вступающийся за юродивого Ивана Яковлевича ²⁰⁸, читал нам свои стихотворения, выражавшие земные страсти, и, надо отдать ему справедливость, не обнаруживал стрем-/99/ления, которое могло бы обличить в нем будущего редактора издания, делающего стыд, не говорю уже литературе, но даже печатному станку, передающему его на бумагу...

Под конец нашего пребывания в Киеве Шевченко одно время вздумал было учиться по-французски и, вероятно, при громадных способностях не замедлил бы успеть в своем предприятии, но после охладел, и об этом не было помину.

Неожиданно мне пришлось ехать домой. Когда я объявил Шевченку, что карман мой в жалком состоянии, он достал денег, дал мне на дорогу и выпроводил до Днепра. Прощаясь с ним на мосту, я не знал, что расстанемся надолго...

А. Чужбинский, Воспоминания о Т. Г. Шевченке, стор. 25 — 36.

* * *

Случайно познакомился я в Киеве с Тарасом Григорьевичем Шевченком. Это было 1846 г. в квартире А-вых на Старом Городе. Нас собралось тогда, как теперь помню, что-то много; вечер был такой теплый, влажный, благоуханный. После чаю все наше общество вышло в небольшой садик, с огромными, однако ж, фруктовыми деревьями — и расположилось, кто как мог. Тарас (я еще не знал его тогда) в нанковом полупальто, застегнутый до горла, уселся на траве, взял гитару и, бренча на ней «не до ладу», запел: «Ой не шуми, луже». Я перестал болтать с одной из дочерей хозяйских и обратился весь в слух и внимание. Тарас пел неверно, даже дурно, чему много способствовал плохой аккомпаниман, но в каждом звуке слышалось что-то поющее, что-то ноющее, что-то задевавшее за душу.

— Кто это такой? — спросил я сидевшую подле меня девицу В. А-ву.

— Шевченко, — отвечала она.

— Шевченко? — почти вскрикнул я и в ту ж минуту встал и подошел поближе к любимому мною поэту, «Кобзаря» которого.., я знал почти наизусть. Опершись о дерево, я стоял и слушал; вероятно, заметив мое внимание, Шевченко вдруг ударил всей пятерней по струнам и запел визгливым голосом: «Чорний цвіт, мрачний цвіт», пародируя провинциальных певиц, закатывающих глаза под лоб. Все захохотали, но мне стало грустно, даже досадно, что человек, на которого я глядел с таким уважением, спустился до роли балаганного комедианта. Я отошел от Шевченка и сел на пенек срубленной не то вишни, не то черешни. Тарас положил гитару на траву и, выпив рюмку водки, которую поднес ему (тогда гимназист) П. А-ч, стал закусывать колбасою, беспрестанно похваливая ее. /100/

Меня окружили дамы и просили «спеть что-нибудь». Тарас это услышал и, подавая мне гитару, сказал: «ану, заспівайте». Я отказался тем, что не умею аккомпанировать себе на гитаре. «То ходім к фортоплясу», — сказал он, поднимаясь. Мы пошли, за нами потянулись барыни и барышни. Я запел «Погляди, родимая». Тарас стоял передо мною, опершись на фортепьяно и пристально смотрел мне в глаза.

— А хто це скомпонував ці вірші? — спросил он, когда я перестал петь.

— Я.

— Ви? Спасибі вам, козаче. А все ж таки ви — москаль.

— Да, москаль, — отвечал я. — А впрочем, разве только малороссам доступна поэзия?

Тарас, вместо ответа, махнул рукой, и тем дело кончилось на этот раз.

Дней через несколько забрел я как-то на взгорье Михайловской горы, позади монастыря, откуда открывается удивительный вид на /101/ все заднепровье. Над крутым обрывом горы я увидел Шевченка; он сидел на земле, подпершись обеими руками, и глядел, как говорят немцы dahin *. Он так был углублен в созерцание чего-то, что даже не заметил, как я подошел к нему. Я остановился сбоку, не желая прерывать дум поэта. Тарас Григорьевич медленно поворотил голову и сказал: «а, бувайте здорові! Чого ви тут?»

— Того ж, чого і ви, — отвечал я с усмешкой.

— Еге — сказал он, как будто тоном несогласия. — Ви з якої сторони?

— Я — воронежский.

— Сідайте, паничу, — сказал он, отодвигаясь и подбирая под себя полы своего пальто.

Я сел.

— То ви, мабуть, козак?

— Був колись, — отвечал я. — Предки мои точно были козаками; прапрадедушка, есаул войска донского, звался Кочка-Сохран.

— Який же гаспид перевернув вас на Аскоченського?

— Того уж не знаю.

— Ученье, кажуть, світ, а неученье — тьма; може й так воно, я не знаю, — с улыбкой сказал он, решительно не понимаю к чему.

Мы оба замолчали. Я достал сигару и закурил.

— Ой, паничу, москаль надійде, буде вам!

Я засмеялся. И долго сидели мы потом молча. Мельком я взглядывал на Тараса: лицо его то становилось суровым, то грустным, то делалось так светло и привлекательно, что расцеловал бы его. Не знаю, воображение ли мое помогало мне в этом случае, но мне чудилось, что в голове поэта «коїться» что-то чудное, формируется, быть может, целая поэма, которой не суждено выйти в свет и которая останется невысказанным словом. Мне хотелось передать Тарасу мечту мою, но я боялся нарушить эту созерцательную тишину поэта и, кажется, хорошо сделал.

— Ходім, — сказал он, поднимаясь.

Мы сошли с горы на Крещатик; расставаясь, я просил его бывать у меня.

— А де ви живете?

Я сказал.

— Уа, — отвечал он, — то великий пан. Нам, мужикам, туди не можна.

 — Но у этого пана, — возразил я, — тоже же живут мужики, и первый из них — я.

* В далечінь. — Ред. /102/

— Правда? — спросил он, крепко сжав мою руку.

— Правда, — отвечал я.

— То добре.

Мы расстались.

Когда все это было, — определительно сказать не могу; знаю только, что весною 1846 года, ибо в дневнике моем, откуда я заимствую все это, дни и месяцы не обозначены. Мая 26 Тарас Григорьевич был в первый раз у меня с В. П. и Н. П. А-выми, из которых первый (уже покойник) был жандармским, а последний армейским офицером. Вместе с ним был, кажется, и А. С. Ч[ужбинск]ий с четками в руках, серьезный и неразговорчивый. Несмотря на это, все были, как говорится, в ударе. Тарас, с которым я успел уже сблизиться, читал разные свои стихотворения и между прочим отрывок из поэмы своей «Иван Гус» [...]

Не могу забыть снисходительности поэта к таким убогим стихоплетам, каким был я, грешный, во время оно. Шевченко заставлял меня читать мои тогда еще непечатанные изделия, и — помню хорошо, что некоторыми главами из «Дневника», помещенного в Собрании моих стихотворений, оставался чрезвычайно доволен [...]

Вытянув от Тараса согласие на посвящение его имени одного из моих стихотворений *, я просил его написать что-нибудь и мне на память.

Тарас обещался, но не исполнил своего обещания. Г. Ч-кий был добрее: он через несколько дней прислал мне стихотворение, написанное его собственной рукою [...]

В. П. А-ч, юморист и остряк, какими бывают только малороссы, сыпал самые уморительные анекдоты; мы помирали со смеху. Тарас часто повторял, хватаясь «за боки»: «та ну-бо, Василю, не бреши!» После чаю «с возлиянием» Тарас стал веселее и, седши к фортепьяну, начал подбирать аккомпаниман, что, однако ж, ему не удалось.

— Паничу, — сказал он наконец, — чи не втнете нам якої-небудь нашенської?

— Добре, сказал я и запел:

«Злетів орел попід небо, жалібно голосить».

Без хвастовства скажу, что я пел с глубоким чувством; голос мой дрожал, слезы кипели в груди моей.

— Сучий я син, — сказал Шевченко по окончании песни, — коли ви не козак!.. Козак, щирий козак!

* Я предложил ему на выбор целую тетрадь, и он указал на «Неведомую грусть», включив свое имя в число моих подписчиков. Подпись Шевченка хранится у меня доселе. /103/

В. А-ч тоже сел к фортепьяно и, бренча как попало, запел самым прескверным образом: «ты душа ль моя». Тарас рассердился и, подошедши к певцу, сказал резко: «це свинство, свинство! Коли не піп, то не суйся в ризи. Дурень єси, Василь!»

Это незначительное само по себе обстоятельство чуть не расстроило прекрасно начатого вечера. Тарас сидел пасмурный и неохотно отвечал на вопросы и приставания В. А-ча. Подали закуску. Шевченко повеселел, а дальше и совсем развязался: он принялся читать стихотворения, наделавшие ему потом много беды и горя.

— Эх, Тарасе, — говорил я. — Та ну-бо покинь!

Ей же богу, не доведуть тебе до добра такі погані вірші!

— А що ж мені зроблять?

— Москалем тебе зроблять.

— Нехай! — отвечал он, отчаянно махнув рукой. — Слухайте ж ще кращу!

И опять зачитал.

Мне становилось неловко. Я поглядывал на соседние двери, опасаясь, чтобы кто-нибудь не подслушал нашей слишком интимной беседы. Вышедши на минуту из кабинета, где все это происходило, я велел моему слуге выйти ко мне через несколько времени и доложить, что, мол, зовет меня к себе...

Гости оставили меня.

В июне (1846 г.), не помню, которого числа, зашел я к Шевченку в его квартиру на Козьем Болоте. Жара была нестерпимая. Тарас лежал на диване в одной рубашке. Сняв с себя верхнее платье, я повалился на кровать. Разговаривать не было никакой возможности: мы просто разварились. Отдохнув несколько, я принялся осматривать все, окружавшее меня: бедность и неряшество просвечивались во всем. На большом столе, ничем не покрытом, валялись самые разнородные вещи: книги, бумаги, табак, окурки сигар, пепел табачный, разорванные перчатки, истертый галстук, носовые платки — чего-чего там не было! Между этим хламом разбросаны были медные и серебрянные деньги и даже, к удивлению моему, полуимпериал. В эту пору подошел к окну слепой загорелый нищий с поводырем. Я встал и взял какую-то медную монету, чтобы подать.

— Стойте, — сказал Тарас, — що це ви йому даєте?

Я сказал.

— Е, казна-що!

И в ту ж минуту, встав с дивана, взял полуимпериал и подал его нищему. Слепец, ощупав монету и спросив о чем-то своего поводыря, протянул руку в окно с полученным полуимпериалом. /104/

— Спасибі вам, пане, — сказал он, — але я такої не візьму, нехай їй всячина! У старців таких грошей не буває. Візьміть її собі, а мені дайте шматок хліба, чи що.

Тарас дал ему полтинник; нищий, постояв и подумав немного, пошел от окна, бормоча молитвы и разные благожелания.

— О, бачите! — сказав Тарас. — Що то значить бідака! І грошей боїться великих: бо то панам тільки можна мати їх. Жарко, паничу! — заключил он и опять повалился на диван.

Встречался я с Тарасом Григорьевичем и еще несколько раз; бывал и он у меня, и я у него [...]

В. Аскоченский, И мои воспоминания о Т. Г. Шевченке, «Домашняя беседа», 1861, вып. 33, стор. 645 — 651.

* * *

В будиночку, що на противному боці, тільки через дорогу, зустрів я дуже веселого товариша, з яким дивним способом ми познайомились. Є це маляр і поет в одній особі. Зветься Тарас Шевченко.

Одного вечора, коли я сидів біля вікна і пив чай, чую замашний спів дуже гарним і чистим голосом:

Гей, на горі там женці жнуть...

Потім співак перейшов на ліричний тон. Пісеньки посипались з його уст одна за одною. Свідків і слухачів не було. Над ним горяне небо, коло нього гущавина дерев, а навкруги пустка й тиша.

Співи повторялися часто — іноді на два голоси, але співаків я не бачив ніколи. Проходили, видно, стежкою, що вела до Софіївського собору ²⁰⁹, через Козине Болото до Хрещатика. Ото ж ті співи незнайомого співака, чи радше двох, як мені слушно здавалося, розколихали й мою душу. Пригадалась мені Ковалівка, моє дитинство, злеліяне українською піснею, і я, користуючись з того, що пані М. не було дома, затяг і собі:

Ой, у лузі криниченька,

Орли воду п’ють...

Може через півгодини згодом являється хтось перед ганком нашого двірка — мужчина середнього росту, доволі дебелий, з лиця дуже звичайний, сказати б, навіть поганий, бо уста мав вузькі й затиснені, а ніс, як у нас кажуть, кирпатий. Зате очі мав незвичайні — великі, [чорні], бистрі, блискучі, повні жвавості. Сяяло з них розумом. На голові мав бриль (капелюх, плетений з житньої соломи), а з-під бриля спадали в безладді густі звої чорного волосся. Я сидів сам на ган-/105/ку, коли той незнайомий підійшов до мене і зняв капелюх, дивлячись на мене з добрим усміхом, трохи допитливо, трохи недовірливо. Тоді я помітив гарне чоло в незнайомого, завелике, як мені здалося, до малого худощавого лиця.

— Добрий вечір, — сказав, піднімаючи капелюх.

— Добрий вечір, — відповів я по-українськи.

Незнайомий глянув мені в очі.

— Брат чи ворог? — спитав.

— Брат, — кажу.

Ми подали один одному руки. Незнайомий назвав себе Шевченком.

— Тарас Шевченко, автор «Кобзаря»?

— Він сам і є, — відповів добродушно.

І знайомство відбулося. Ми посідали, й розпочалась розмова, така жива й така невимушена, як коли б ми були знайомі вже багато літ. Поезія і пісня зблизила нас. Я почастував його чаєм. Ми пили й розмовляли до півночі. Слово по слову договорились до того, що я приїхав з Немирова. Шевченко по-польськи говорив добре й поправно, лише іноді вживав українські фрази.

[— Це ж там мучився той бідолаха!

— Юрашко, — додав я.

Обидва ми мали на увазі нещасного сина Богдана Хмельницького.

Шевченко задумався і через якийсь час сказав сумно:

— Батька москалі вбили, а сина — турки.]

Моє знайомство з Шевченком ставало дуже сердечним. Ми навідувались один до одного досить часто. Але ні в себе, ні в нього я ніколи нікого чужого не бачив... Раптом мій новий друг щез на пару днів. Я навідався до нього.

— А де ж ви бували, батьку? — питаю.

— З Іванишевим копали могилу Переп’ята й Переп’ятихи ²¹⁰.

— А чого там шукали?

— Того, чого не згубили.

Мене та звістка дуже зацікавила, бо обидві могили знаходяться між Фастовом і Васильковим по дорозі до Києва, я їх бачив з дороги.

— Знайшли що цікаве?

— Хто його знає.

— Як це — хто?

— Був професор Іванишев. Було ще кілька цікавих панків.

Проте ці відповіді не задовольняли мене, і я іспитував його далі.

— Прецінь копали, щоб побачити, що там є?

— [Та так, наче тільки для того.] Те, що відкопали і що бачили, зрисували гарно, описали — і тільки.

— А що там було?

— Хочеш знати? Людські і кінські костомахи, трохи попелу, трохи зогнилих дубових палів — і тільки. Але чиї то кості, нащо їх разом з кінськими в один ряд складено, не відгадаєш. /106/

Тут він устав, пішов у куток і добув з-під постелі людську чашку, добре збережену.

— Ото такі черепи там були, якщо цікавить. А цю, що оце показую, правду сказавши, вкрав.

Я оглянув чашку, — подібна до наших, але нічого вона мені не сказала, так само як і Шевченкові.

Одного разу забігає до мене Шевченко під вечір і каже:

— Приходь до мене сьогодні, як смеркне, поговоримо.

Сказав це якимсь таємничим тоном і зацікавив мене...

Я прийшов, але той, якого чекали, не з’явився. Шевченко був похнюплений, однак не сказав, хто повинен прийти. Секрет, очевидно, його мучив, бо другого дня сам прийшов до мене і сказав:

— Микола [Костомаров] прийшов. То такий чоловік, що ані богові, ані чортові віри не йме. Я кажу йому: «Слухай, хочеш будувати новий світ слав’янськими руками, а боїшся з ляхом говорити про це. То з ким же у чортового батька будуватимеш? З нашими панками не втнеш». А він на те: «Тузались ми з ляхами довго, — не вірю». Говори з дурним. Билися, доки було за що, а тепер і їх і нас одна рука по головці гладить. Пора схаменутись. Насилу укошкав його. Приходь!

Коли я прийшов, то застав уже того в Шевченка. Хазяїн, скинувши безцеремонно чобіт, повернув його халявою до рури самовара, що стояв у кутку, та, нагинаючи халяву прямовісно до рури, зробив з неї щось подібне до міха. Дмухав так завзято, що аж іскри зісподу сипались. Зайнятий такою роботою, навіть не привітався зі мною. Незнайомий сидів на кріселку біля столу, на якім безладно лежали книжки, малюнки, папери. Коли я зайшов — він устав. Я зробив два ступні, і ми зіткнулися майже ніс проти носа. Я назвав себе...

— Знаю, знаю, — відповів і додав, простягаючи руку: — Костомаров.

Він був мужчина рослий, костистий, неповоротний в рухах, а в цілій поставі мав щось просте. Але весь він виявляв якусь силу й енергію. Ми розмовляли по-московськи, тільки Шевченко вряди-годи кидав якусь українську фразу. Спочатку розмова була загального характеру: про Немирів, про університет, про професорів. Потім зійшли ми на малюнок і малярство [як засоби виховання в людини почуття краси.] Шевченко саме тоді добивався професури малярства в університеті у Києві і мав за собою у великій мірі Іванишева. В часі розмови ми пили чай. Шевченко, щоб почастувати нас, приніс дві накладні булки, які лежали на книгах і паперах, мов на виставці в крамниці, поки ми взялись їсти їх. Шевченкові, очевидно, не вистачало терпцю.

— Говори, Микола, що маєш казати, — озвався.

Костомаров мав заклопотаний вид. /107/

— Раз прецінь треба почати, — наполягав Шевченко.

Костомаров трохи нерадо відповів.

— Так, як є, зле, — сказав трохи гарячково, — німці, латинь, англосакси купи держаться, а ми, слав’яни, ходимо кожний своєю дорогою, а то й нерідко у супрязі з ворогом, який велить нам свій віз тягти.

Потім замовк, ніби хотів почути, що ми на те скажемо. Запанувала тиша.

— Що ж тут порадити? — спитав я обережно.

— А що порадити — робити те, що інші роблять.

Тут озвався Шевченко.

— Говори, — каже, до ладу, а не крути. Я твою думку знаю, нехай ще інші знають. Хочеш світити, а каганець ховаєш під стіл.

Костомаров почухав голову.

— Трудна справа... Так воно є: ми українці самі нічого не вдіємо — сили не маємо, Москва тягне до себе, поляки Москви бояться й не довіряють їй, — як і з ким тут починати? З ким — то було б, але як?

— Ти мудра голова, — говори.

Костомаров нерадо почав.

— Отже так: перш за все треба зібрати всіх учених людей із слов’ян до одного товариства, нехай познайомляться, нехай розговоряться про свої потреби, про долю й недолю, що всякому дошкуляє. Поки люди щось почнуть робити, нехай спочатку познайомляться, нехай знають, що робити, як робити й чи можна щось робити разом. І тільки згодом братися за діло.

Ті слова сильно мене вразили. Костомаров нахмурився. Всі ми хвилину мовчали.

— Таке братство, — говорив Костомаров далі, — нехай стелить дорогу до кращого майбутнього, до федерації слав’ян. Коли між ними запанує згода, коли зрозуміють силу єдності, коли народ освітять наукою, тільки тоді створять одно велике політичне тіло.

— Збирай докупи слав’янські голови! Комусь прийдеться позбирати їх і порахувати, — говорив Шевченко. — Коли висиплеш фіру капустяних голівок, то кожна в різні сторони котиться, хтось їх мусить позбирати.

— Під одним православним царем і в одній православній вірі всі повинні поєднатися, — загомонів Костомаров.

— Ось тобі, бабо, весілля! — відповів йому Шевченко. — Ти, Миколо, хочеш усіх слав’ян до попової хати завернути.

Той заміт збентежив Костомарова. У нього, певно, було таке враження, що в присутності поляка не годилось висувати царя як голову й провідника Слав’янщини. /108/

По хвилі мовчанки розмову про братство Шевченко закінчив словами:

— Тяжка то буде справа з тією федерацією!

Так мені здавалося, що Костомаров був незадоволений нашою розмовою. Він не хотів бути щирим зі мною, а я не міг уявити собі федерації слав’ян серед таких умов, де з однієї сторони тиснуть німці, а з другої — ніби слав’янська Москва, а допомоги нізвідки.

— Так чи не так? — спитав Костомаров.

Я притакнув головою.

— Ви думаєте про заснування якогось наукового товариства загальнослав’янського, але де та й чи позволить правительство? Якщо воно буде в Росії, то інші не приїдуть, бо їх не пустять, а буде поза Росією, то Росія ані вас, ані нас не пустить до спільного порозуміння. Одні других бояться.

— Треба це так назвати, щоб перед кожним правительством покришка була, наприклад, братство св. Кирила й Мефодія ²¹¹, — добавив Костомаров, маючи очевидно вже готовий план. — Може краще; наукове товариство св. Кирила і Мефодія. Братство трохи церковні зв’язки нагадує, майже з точно наміченими уже цілями.

Костомаров замовк. Взагалі бачилося, що він нерадо висловлюється.

— Справа в тому, — сказав згодом, — щоб ту силу, якою є слав’янський світ, спрямувати на нову дорогу — об’єднання і спільної праці для слав’янської єдності. Нехай слав’яни пізнаються взаємно, нехай навчаться шанувати себе взаємно, нехай з тою думкою дозрівають, а там і пора їх прийде. Сьогодні по нашій шкурі хто хоче, той їде..., а слав’янський народ став гноєм для німців. Будують свою силу і славу на слав’янських трупах.

Лице його ожило, коли те говорив. Шевченко почав деклямувати:

Отак німота запалила

Велику хату. І сім’ю,

Сім’ю слав’ян роз’єдинила

І тихо, тихо упустила

Усобищ лютую змію * [...]

Костомарова вже не видаю. Видно, я йому не сподобався, обходить мене. І мені він не припав до вподоби. Ще нічого не зробив, а вже хоче всіх навернути до православної церкви й до білого царя. Для тієї його федерації ніхто либонь не відцурається від своєї народності, ні від своєї віри. Дуже сумніваюсь, чи вдасться йому створити таке товариство, в якому члени, в ім’я науки і взаємного пізнання, для дуже далекої утопії схотіли б ходити на чужому ремінчикові — і то на чийому?

* Уривок з поеми Т. Г. Шевченка «Єретик». — Ред. /109/

Серед наших та думка теж не знайшла визнання. П[єткєвич] ²¹², якому я розповів, коротко сказав мені:

— Не сунь пальців межи двері, бо прищіпнуть.

Яб[лоновський] ²¹³, який деколи показується і має велику популярність серед молоді, людина уже старша, вислухавши моє оповідання, сказав:

— Чув я вже про це, чув. Я пригадав їм слова приказки, які й тобі повторю: «Поки зачнете бігати — навчіться ходити». Одним словом, думку Костомарова сприйнято скептично.

[— Ті слов’яни, — сказав Яблоновський, — які сидять на Заході, знаходяться під батогом або німецьким, або турецьким. Тому утворення такого всеслов’янського наукового товариства вважатимуть за політичну провокацію з боку Росії й тільки подвоять свою нагінку на слов’ян. А щодо федерації слов’янської, то це — далекий шлях. Поки дійде до влаштування справи більш загального характеру, треба, щоб ми свої власні хатні справи й суперечки упорядкували.]

Шевченко теж, здавалося, не прикладав великої ваги до намірів Костомарова. Ми ходили часто на Дніпро аж до Видубецького монастиря. Він забирав з собою теку з рисунковим папером і фарби — і так ми мандрували, а коли по дорозі що знаходилось, що його цікавило, сідав і малював. Найчастіше ми ходили на Видубиче — так називався монастир. Стежка там вела понад Дніпром проваллями, яругами, чагарниками, а раз у раз полискувало перед нами сталеве зеркало Дніпрової води.

Український поет у відношенні до поляків дуже нерівно настроєний. Не раз гримав на них, але частіше за минуле, за поневолення селян, але говорив було:

— Наші панки й підпанки за Дніпром ще ліпші, ніж ляхи. Так само катують мужика, як ваші економи. На все прийде своя пора.

В поляків, однак, цінив високу повагу, людяні почування [...], а для свободи — любов і безмежне пожертвування...

— Ви знаєте, що втратили, — говорив було, — а те, що втратили, хочете відібрати й тому не жалієте ні життя, ні маєтку. А нашим панкам аби повне корито, їм усюди добре. Сидять собі, як свині в сажі, й чужою працею черева розпихають.

...У відношенні до мене не раз мав хвилю щирості. Найбільше він запалювавсь, коли ми виходили за город. Мати-природа освіжала і його думки.

Недавно пережили ми таку хвилину піднесення духа. Сиділи на Видубиче — на кручі, що повисла майже над самим Дніпром. Було вже під вечір. Мали вертатись додому.

— Посидьмо ще, — каже Шевченко, — глянь!

Ми побачили перед собою напричуд гарний краєвид — далекий, розлогий, що губився в синій імлі, там, де зір губиться. За Дніпром, що шумів у наших ногах, неначе б оповідав про своє минуле, рівно, одностайно, спокійно, в темпі урочистого речитативу — простягалася маса лісів [...] Якась сила, дикість, могутність були в тій картині.

Ми довго сиділи мовчки. Шевченко почав деклямувати, що робив часто, коли мав піднесений настрій.

За думою дума роєм вилітає,

Одна давить серце, друга роздирає [...] /110/

— Все пропало! — сказав з якимсь болісним збудженням. Билися ми, мордувалися ми, пане брате, і домордувалися до спільної неволі.

Юліан Беліна-Кенджицький ²¹⁴ [Записки], газ. «Український голос» (Перемишль), 1927, 13, 20 березня.

* * *

В первых числах июня 1846 г. меня избрали единогласно на кафедру русской истории в университете св. Владимира, заставивши прочитать пробную лекцию по заданному указанию. То был для меня радостный и приснопамятный день; поделиться своим удовольствием пришлось мне с первым Тарасом Григорьевичем. Выходя из университета, на пустыре, отделявшем тогда университет от Старого Города, я встретил Тараса Григорьевича; мы пошли с ним вдвоем по городу, и Шевченко, заявивши мне свою радость о том, что радовало меня тогда, запел песню о козаке, который повенчался с девушкой, не узнавши, что эта девушка была его сестра, и потом оба превратились в двухцветный цветок, называющийся по-малорусски: «брат с сестрою», а по-великорусски «иван-да-марья» ²¹⁵. Мимо нас проходила публика, а Шевченко, не обращая внимания на то, что вокруг его происходило, закатывал свою песню чуть не во все горло. Это был пароксизм чудачества, напоминавшего старинных запорожцев и проскакивавшего у нашего поэта, впрочем, довольно редко. Через сутки после того я уехал из Киева в Одессу на морское купанье, а Тарас Григорьевич отправился с профессором Иванишевым раскапывать какой-то курган.

Н. И. Костомаров, Письмо к изд.-редактору «Русской старины» М И. Семевскому, «Русская старина», 1880, т. XXVII, стор. 598 — 599.

* * *

Алексей Флоров[ич] Сенчило-Стефанович ²¹⁶, бывший иконописным живописцем и учителем рисования в Киево-Подольском училище..., был большим приятелем Шевченка. О пребывании Шевченка в Киеве (1845 — 6 г.) он сообщил мне следующее: 1) Шевченко любил с ним кататься по Днепру в лодке, и тогда они распевали одну из любимейших песен Шевченка:

Та по тім боці та на толоці

Цвіте горошина,

А в дівчини та чорнії брови,

Як у Волошина. /111/

2) Они участвовали в учено-археографической экскурсии и разрывали могилу Перепетиху. У Сенчилы был рисунок масляными красками, представлявший эту могилу в разрезе, ныне принадлежащий В. Б. Антоновичу ²¹⁷. Не эти ли раскопки навели Шевченка на мысль написать несколько стихотворений о могилах?

Сенчило вел переписку с Шевченком, и у него было до двадцати писем от Шевченка (недавно утерянных); письма были юмористические [...]

Н. Белозерский, Тарас Григорьевич Шевченко по воспоминаниям разных лиц, «Киевская старина», 1882, октябрь, стор. 69 — 70.

* * *

По возвращении из Одессы, в сентябре, я переменил квартиру, перешедши на Старый Город. Возвратился из своей поездки и Шевченко и явился ко мне на новоселье с подарком: то был старый, но сохранившийся вполне череп из разрытого кургана. Я поставил его у себя на полке книжного шкафа. Осенью 1846 года мы видались не так часто, как прежде, потому что я был сильно занят составлением читаемых мною в университете лекций, да и Тарас Григорьевич, поместившись где-то неблизко от меня с одним своим товарищем, кажется, Сошенком *, художником, был занят своею специальностию.

Н. И. Костомаров, Письмо к изд.-редактору «Русской старины» М. И. Семевскому, «Русская старина», 1880, т. XXVII, стор. 599.

* * *

...Тут [Т. Г. Шевченко в с. Вишнівець на Волині] він був. Кілька днів був. То саля, де він було як не малює, то щось пише...

...Я ще молодий був та не раз і балакав з ним [...] Тут зараз за границею Підкамінь ²¹⁸ [...] Отож він раз мені каже: як би так у Підкамені побути часок. А я гадаю, що на відпуст захотілось піти, питаю: чи ви чували, чого то назвали Підкамінь? І кажу йому, як нечистий взяв камінюку та ніс на кляштор, щоб його придушити, але когут запіяв, і не вдалось. А він засміявся і каже: то не так було [...], то чортяка нашого брата мав тим каменем там придушити — і придушив. От і Підкамінь!

Розповідь Федора Кружилки ²¹⁹. Василь Щурат, З життя і творчості Тараса Шевченка, Львів, 1914, стор. 25.

* Костомаров помиляється, Шевченко жив тоді з художником Сажіним. Сошенка у Києві в 1846 р. не було. — Ред. /112/

* * *

Наступили рождественские святки. В Киев приехал старинный мой знакомый, бывший некогда студент Харьковского университета Савич, помещик гадячского уезда. Он ехал в Париж. В первый день рождества мы сошлись с ним у Гулака на Старом Городе в доме Андреевской церкви. Кроме него, гостем Гулака был Шевченко. Разговоры коснулись славянской идеи; естественно, выплыла на сцену заветная наша мысль о будущей федерации славянского племени. Мы разговаривали, не стесняясь и не подозревая, чтобы наши речи кто-нибудь слушал за стеной с целью перетолковать их в дурную сторону, а между тем так было. У того же священника квартировал студент по фамилии Петров ²²⁰, он слушал нашу беседу и на другой же день, сошедшись с Гулаком, начал ему изъявлять горячие желания славянской федерации и притворился великим поборником славянской взаимности. Гулак имел неосторожность с своей стороны открыть ему задушевные свои мысли и рассказал о бывшем нашем предположении основать общество. Этого только и нужно было. Около этого же времени я написал небольшое сочинение о славянской федерации ²²¹, старался усвоить по слогу библейский тон. Сочинение это я прочитал Гулаку; оно ему очень понравилось и он списал его себе, а потом, как я узнал впоследствии, показал студенту Петрову. Белозерского уже не было в Киеве; он отправился в Полтаву учителем в кадетский корпус. У него был также список этого сочинения.

Автобиография Н. И. Костомарова под ред. В. Котельникова, стор. 195 — 196.

* * *

[...] Шевченко был неумеренным представителем малороссийской партии в славянском обществе *..., он всех монархистов называл подлецами; побуждал к большой деятельности славянское общество; предположение славянистов издавать журнал на славянских или, по крайней мере, на русском и малороссийском языках с отъездами Шевченка из Киева приостанавливалось, а с возвращением его оживлялось.

Очная ставка Шевченко с Андрузким ²²² 15 мая 1847 г., «Сборник памяти Тараса Шевченка», К., 1915, стор. 250.

* * *

[...] В Киеве славянское общество имеет две главы: Костомарова и Шевченку, из которых первый принадлежит к умеренной партии,

* Кирило-Мефодіївське товариство. — Ред. /113/

 а второй к неумеренным; что главное правило Шевченки: «кто предан государю — тот-подлец, а кто либерал, тот благородный человек» [...]

З допиту Андрузького 12 квітня 1847 р. в III відділі. М. Новицький, Шевченко в процесі 1847 р. і Шевченкові папери, «Україна», 1925, кн. 1 — 2, стор. 53.

* * *

В здешней молодежи, окончившей университет, я нашел страшное волнение умов и [...] готовность на самое [...] эфемерные затеи. Они думали, что я не только не приму участия в их предприятиях, но сделаюсь даже главою их литературной корпорации. С этим намерением они собрались у одного моего знакомого, где я обещал быть на вечере. Я увидел себя посреди задумчивых лиц, потупленных лбов и нахмуренных бровей. Я внутренне смеялся и досадовал. Холодность моих суждений поразила их, и они, кажется, сочли меня столичным эгоистом. Но Костомаров и Шевченко по-прежнему ко мне привязаны. В Шевченке я нашел большую перемену. Он сделался образованнее и солиднее. Поездки его по Малороссии обогатили его ум множеством весьма важных замечаний. Он, между прочим, смотрит на панов так,

как должно на них смотреть.

П. Куліш, Лист до П. О. Плетньова від 29 грудня 1846 р., Київ. О. Дорошкевич, Шевченко в приватному листуванні, «Записки історично-філологічного відділу АН УРСР», кн. VII — VIII, К., 1926, стор. 371.

* * *

В годы, предшествовавшие ссылке 1847 г., Шевченко вместе с Костомаровым и Кулишом был желанным гостем в салоне М. В. Юзефовича ²²³ и в его кабинете помощника попечителя Киевского учебного округа. Часто бывая здесь по приглашению, Шевченко познакомился и подружился с Василием [лакеем М. В. Юзефовича]; и вот он стал посещать последнего, проводить с ним в передней целые часы, немало шокируя этим «господ». Иногда, направляясь по приглашению к последним, он в передней вступал в разговор с Василием; беседа затягивалась, и Шевченко слишком поздно являлся в гостиную. Об этом знакомстве Шевченко не забыл и во время продолжительного невольного отсутствия: после возвращения из ссылки, он, будучи в Киеве, ни разу не сделал визита Юзефовичу, но с Василием он возобновил знакомство, посетил его и приглашал к себе.

Воспоминания В. М. Юзефовича ²²⁴. В. Веренштам, Т. Г. Шевченко и простолюдины, его знакомцы (из встреч и воспоминаний), «Киевская старина», 1900, февраль, стор. 257. /114/

* * *

Не зная о готовившемся против нас подкопе, я имел намерение купить недалеко от Киева дачу и, узнавши, что в местечке Броварах продается участок земли, десятин во сто, с господскою усадьбою, отправился туда, пригласивши с собой Шевченка. Мы нашли в усадьбе, помещавшейся в самом вышеозначенном местечке, двух пожилых барынь, из которых одна оказалась хозяйкою и владелицею продаваемого участка. Мы провели там полдня до сумерек. Уголок этот мне понравился и я тогда же сговорился в цене, но, не помню, по каким-то вопросам, возникавшим из документов на владение, оказалось нужным отложить совершение купчей крепости до весны. Возвращаясь назад в Киев, мы чуть было не утонули. Пустились мы напрямик по льду через Днепр, а перед тем стояла продолжительная оттепель и лед местами стал покрываться водою. Было темно, и мы, сбившись с дороги, попали было в полынью, но, к счастью, там была отмель и мы ограничились тем, что страшно обмокли, и прибыли домой, чуть двигаясь от холода. Только молодость и привычка к воздушным переменам, чем отличались мы оба, спасли нас от горячки. Шевченко скоро после того уехал в Черниговскую губернию к знакомым помещикам.

Н. И. Костомаров, Письмо к изд.-редактору «Русской старины» М. И. Семевскому, «Русская старина», 1880, т. XXVII, стор. 600.

* * *

В конце января [1847 г.] я расстался с Гулаком и с Шевченко; первый уехал в Петербург с намерением держать там магистерский экзамен, второй — к своему приятелю Виктору Забеле в Борзну.

Автобиография Н. И. Костомарова под ред. В. Котельникова, стор. 196.

* * *

В 1847 г., на расставании с Забелою, Шевченко подарил ему свой картуз и какой-то растительный порошок зеленоватого цвета для приготовления «лекарственной» настойки. Как картуз, так и настойку с осадком от порошка на дне полуштофа Забела хранил у себя до своей кончины (1869 г.).

У того же Забелы хранились (в 1861 г.): мужская сорочка, пошитая сестрою Шевченка Ориною из конопель, ею возделанных и пряденых, а также письмо от Варфоломея Шевченка к Тарасу.

Н. Белозерский, Тарас Григорьевич Шевченко, по воспоминаниям разных лиц, «Киевская старина», 1882, октябрь, стор. 72. /115/

* * *

Гостя в начале 1847 г. на родине, проездом за границу, я нашел Шевченко уже поэтом, подающим надежды грандиозные...

В то время я познакомился ближе прежнего с одной из молодых украинок ²²⁵ [...]

Энтузиастка родного слова и связанной с родным словом человечной идеей предложила к услугам странствующего кобзаря все свое состояние, — все... Она в то время была невестою и предложила пишущему эти строки употребить ее наследственные, быть может, еще со времен Польской Руины ²²⁶, ожерелья, ее серьги, кольца и три тысячи рублей, составлявшие приданное, для того, чтобы доставить Шевченко возможность провести года три в Италии. Жених согласился с радостью на желание невесты. Оставалось только склонить поэта к принятии жертвы. Устроить это было поручено мне.

В это время стараниями земляков Шевченко было доставлено место преподавателя живописи при Киевском университете. Я поздравил поэта с улучшением его материального положения и выразил сожаление, что одиночество его, как артиста, в Киеве не даст ему возможности образовать вполне художественный вкус. «Не по чім й б’є, як не по голові!» — отвечал Шевченко, любивший объясняться пословицами. Тогда я объявил, что для него открывается возможность уехать года на три за границу. Он обрадовался этому с детской простотою и согласился не знать, откуда возьмутся на это денежные средства. С его стороны надобно было только похлопотать о заграничном паспорте, в чем помогли ему почитатели его таланта.

В восторженном настроении духа выехал наш кобзарь из Киева, чтобы собрать свои рукописи, оставленные им в разных домах, где он гостил в последнее время, и, ничего не подозревая, очутился на свадьбе у той украинки, которая предложила к его услугам все свое состояние.

В этот сияющий момент жизни поэта я видел его на вечере у одного из соседних помещиков [В. Забелы], который, независимо от влияния новой кобзы, пописывал русские стихи и вложил в них столько души, что некоторые из его песен были приняты не только местными панскими семействами, но и простонародным.

Шевченко сторонился от кружка шумных гостей и беседовал с двумя-тремя трезвыми людьми о предметах науки и литературы. Я с удивлением и радостью заметил в нем способность к поэтическому критицизму, которым в такой высокой степени отличался английский самородок Шекспир ²²⁷. Он говорил о своей поэме «Иван Гус» и жаловался, что не мог изучить обстановки, среди которой жил и умер чешский гуманист. Наконец, от пылкой речи переходил он к задушев-/116/ным украинским напевам, как это всегда бывало у него в моменты волнения — от горя и от радости [...]

Тут жених великодушной украинки пригласил Шевченко быть у себя шафером [...] Шевченко принял приглашение и был очень доволен, что жених тотчас же увез его в дом невесты.

В этом доме знали Шевченко по его стихам, но никто не знал, что он превосходный, может быть лучший во всей Малороссии певец народных песен. Новый талант его обнаружился в тот же вечер. Беседуя с молодой княгиней по-малорусски, как это он делал со всеми симпатичными людьми, он проэкзаменовал ее в национальных песнях, остался ею доволен и выразил свое удовольствие пением так. просто, как это сказал о себе один из великих поэтов:

Ich singe, wie der Vogel singt *.

Заложив назад руки и расхаживая по зале среди немых от изумления гостей, он запел:

Ой зійди, зійди,

Ти, зіронько та вечірняя!..

Ничего подобного пению Шевченко той поры я в Малороссии, в столицах и нигде не слышал. У него просили новых и новых песен, и он беспрестанно пел и пел [...]

Свадьба неведомой поэту почитательницы его гения была превращена им в национальную оперу. Всех больше восхищалась этой оперой счастливая своим тайным подвигом невеста. На прощаньи с поэтом она подарила ему свой брачный цветок.

П. Кулиш, Воспоминание о Шевченко, газ. «Труд», 1881, № 6.

* «Я співаю, як співає птиця» — слова з вірша Гете «Співець». — Ред.

* * *

[...] Самым дорогим гостем у меня был Шевченко, который держал и венец мой при венчении. Я старался оказывать ему всевозможное уважение для того, чтоб показать малороссийским панам, что не чины и богатство, а личные достоинства я ценю в человеке; а жена моя подарила ему цветы, которыми были украшены ее волосы. За столом я пил за здоровье нашего поэта, а при прощаньи сказал, что присутствие его на моей свадьбе я считаю величайшею для меня честью. Все наши полюбили от души Шевченка за его простодушный харак-/117/тер, за его ум и песни, которые он поет превосходно. После свадьбы он провел у нас однажды еще около суток и был как дома, что меня восхищало.

П. Куліш, Лист до П. О. Плетньова від 4 лютого 1847 р., хут. Мотронівка. О. Дорошкевич, Шевченко в приватному листуванні, «Записки історично-філологічного відділу АН УРСР», кн. VII — VIII, К., 1926, стор. 374 — 375.

* * *

В первый раз мать ²²⁸ встретила Шевченка на свадьбе своей меньшей сестры (у которой он был тогда шафером) 24 января 1847 г. в их родовом имении М[отроновке], Ч[ерниговско]й губернии, куда мать, бывшая уже более года замужем, приехала на семейный праздник погостить к своим родным. Помнит она, что у него (как и всегда) надет был на шее красный шерстяной шарф, что придавало ему весьма оригинальный вид среди бальных франтов.

Шевченко находился в возбужденном состоянии и то и дело отрывал мою мать и невесту от танцев, отводил их в дальний уголок и учил песне «Ой зійди, зійди, ти зіронько та вечірняя». Мать смущалась и отказывалась петь, но сестра ее училась у него и потом пела хорошо [...]

Хотя поэт явно нарушал своим поведением условные светские приличия, тем не менее он очень нравился молодым женщинам своею оригинальностью и они без сожаления оставляли бальных кавалеров и следовали за ним.

Когда Шевченко уезжал со свадьбы, то обратился к невесте:

— А що ви мені дасте на пам’ять сего дня?

Молодая девушка быстро вырвала цветок из своего миртового венка и подала ему.

Все старушки так и ахнули: «быть несчастью!..»

Действительно, в скором времени арестовали ее мужа, брата, Шевченка и др.

Над. М. Кибальчич ²²⁹, Воспоминания о Т. Г. Шевченке (из рассказов моей матери), «Киевская старина», 1890, февраль, стор. 175 — 176.

* * *

От брата я узнал, что сестра моя, в Борзенском уезде (Чернигов [ской] губ.), вышла замуж за малороссийского писателя Кулиша, что на свадьбе был малороссийский поэт Шевченко — в «боярах» /118/ и в числе прочих подписался на письме к моему брату. Я видел это письмо и помню подпись крупными буквами: «боярин Т. Шевченко». Вскоре затем я познакомился с стихами Шевченка; первые, слышанные мною, были следующие из «Тарасовой ночи»:

На розпутті кобзар сидить

Та на кобзі грає;

Кругом хлопці та дівчата,

Як мак процвітає...

Затем слышал некоторые стихи из «Посланія до земляків». Стихи Шевченка произвели на меня очень сильное впечатление; они глубоко запали тогда в мою, еще детскую, душу...

Н. Белозерский, Тарас Григорьевич Шевченко по воспоминаниям разных лиц, «Киевская старина», 1882, октябрь, стор. 66.

* * *

В Борзен[ском] у [езде] он гостил в Качановке у Григ. Степ. Тарновского, у которого собирались литераторы, художники: кроме Шевченка, Забела, Глинка; он также бывал у В. Н. Забелы (в окрестн. Борзны), а в январе 1847 г., приглашенный П. А. Кулишем и Вас. М. Белозерским, в качестве шафера Кулиша, остановился у В. Н. Забелы, а по временам проживал у Н. Д. Белозерского ²³⁰ и Ел. Ник. Белозерской в хут. Николаеве под Борзною и гостил в семействе Сребдольских в хуторе Сороке под Борзною, в хут. Мотроновке, тоже под Борзною; а в Борзне бывал у Над. Ник. Забелиной ²³¹ и стряпчого Д. М. Щербины. Гостивши у борзенцев, он услаждал их слух своим очаровывающим пением и забавлял юмористическими анекдотами. В это время он снял несколько портретов в небольшом виде, карандашом: с В. Н. Забелы, с Ю. Г. Сребдольской ²³² два, с мальчика К. И. Белозерского. Все три портрета сохранились. 22 января 1847 г. в Вознесенской церкви села Оленовки он держал венец во время венчания П. А. Кулиша с одною из моих сестер, был в «боярах». Когда «молодые» приехали от венца в хут. Мотроновку, то Шевченко, подходя с поздравлением к невесте, в подражание одной колядке, воскликнул: «Чи ти царівна, чи королівна?». На что жених, отшучиваясь, отвечал ему народною поговоркою: «На чужий коровай очей не поривай да собі дбай!» Шевченко очень дорожил тою «квіткою», которую «молода» пришпилила ему к сюртуку. У брата моего, в Петербурге, несколько лет хранилось письмо к брату, в котором, в числе подписей разных лиц, бывших на свадьбе, была и подпись «боярина /119/ Т. Шевченка». По-видимому, Шевченко в Борзенщине гостил долго, и 28 янв., с его слов, в Мотроновке были записаны три из числа любимейших его песен.

Мою мать в особенности очаровывал Шевченко своим пением: ходит, бывало, по зале, заложивши руки назад, опустивши вниз думную голову; шея завязана шарфом; выражение лица грустное; голос тихий и тонкий; мать, бывало, плачет от его песен. Вот его любимейшие тогда песни:

1) Ой зійди, зійди, ти зіронько та вечірняя!

2) У Києві на ринку п’ють чумаки горілку...

3) Ой горе, горе, який я вдався, брів через річеньку та й не вмивався...

4) Де ж ти, доню, барилася, барилася? — На мельника дивилася, дивилася.

Этим песням он научил и моих сестер, и мать, бывало, сердится на него за последнюю, считая ее неприличною...

Шевченко гостил у Сребдольских и в будуаре одной из девиц Сребдольских, в присутствии Н. Д. Белозерского, человека очень сурового, запел: и этот невозмутимый старик заплакал... /120/

К числу любимейших песен Шевченка принадлежала и про Морозенка.

Н. Белозерский, Тарас Григорьевич Шевченко по воспоминаниям разных лиц, «Киевская старина», 1882, октябрь, стор. 70 — 71.

* * *

Дядя мой ²³³, уроженец Черниговской губернии, принадлежал к числу искренних поклонников малорусского поэта и сохранил о нем до самой смерти живое, приятное воспоминание. Знакомство дяди с Шевченко относится к началу 1847 года, незадолго до ареста поэта. В это время дядя, едва перешагнувший двадцатилетний возраст, в качестве частного землемера, занимался съемкою земель помещика князя Н. Кекуатова ²³⁴ в селе Бегаче Черниговского уезда и проживал во флигеле, в котором помещались служащие при княжеской «экономии», в числе которых временно находился также «художник» Т. Г. Шевченко, приглашенный рисовать портрет молодой красавицы-княгини [Е. В. Кейкуатовой]. Дядя не помнил, когда именно Шевченко приехал в с. Бегач и как долго он там оставался. Фактически верно лишь то, что в конце марта 1847 г. поэт еще был в Бегаче, дядя до могилы хранил, как святыню, полученный от кн. Кекуатова «Аттестат» от 26-го марта 1847 г., на котором, вслед за подписью князя, следует: «Что действительно на сем аттестате подпись собственноручная помещика князя Кекуатова, в том свидетельствуем: Художник Т. Шевченко. Вольнопрактикующий медик Федор Рагоза». С другой стороны, известно, что Шевченко 1-го февраля 1847 г. писал Костомарову из г. Борзны (Черниг. губ.). Письмо это, не дошедшее по назначению, появилось в 1875 г. на страницах «Русской старины» [...] Шевченко мог проживать у кн. Кекуатова приблизительно в двухмесячный период времени — с первых чисел февраля до начала апреля 1847 года.

Несмотря на такой короткий срок, поэт успел приобрести расположение к себе всего дворового и служилого люда.

Одет он был, по словам дяди, плохо, можно сказать, небрежно; скудные пожитки его помещались в маленьком, ветхом чемоданчике; но зато этот удивительный человек обладал другими богатствами — умом и сильною любовью к трудящемуся народу. Каждый вечер после дневных работ вокруг поэта собирались все служащие княжеской «экономии». Шевченко что-нибудь читал или рассказывал и при том так интересно, что все слушали с большим вниманием. Иногда рассказы поэта, всегда с виду серьезного, отличались таким живым юмором, что слушатели, старые и молодые, «животы рвали со смеху, а сам Шевченко, бывало, бровью не моргне». Приветливый и словоохотливый с простыми тружениками, Тарас Григорьевич заметно не любил /121/

А. І. Лизогуб.

Худ. Т. Г. Шевченко. Олівець. 1846.

 оставаться долго среди «господ» и избегал княжеских хором, хотя его туда часто приглашали, тем более, что к князю приезжали соседние помещики с желанием посмотреть, как на диковинку, на знаменитого, в то время Кобзаря. Кроме «Аттестата» с автографом поэта, у дяди имелась небольшая двухсторонняя иконка, нарисованная Шевченко «с удивительною быстротою», с одной стороны на металлической дощечке нарисован спаситель, благословляющий хлеб, с другой — патрон дяди — Димитрий. До какой степени дядя дорожил этой иконкою, видно из того, что ею старик благословил на смертном одре свою единственную дочь...

Воспоминания Д. П. Демича. В. Ф. Демич ²³⁵, Тарас Григорьевич Шевченко. К его биографии, «Русская старина», 1891, май,стор. 429 — 431.

* * *

Он [Шевченко] в стихах и на словах, по шинкам везде проповедовал возмущение. Вот ходячий по этому случаю анекдот:

В мужичьей свитке сидел однажды Шевченко в праздничный: день в шинке; перед ним стояла пляшка с горилкою. В шинке всегда много порядочных людей по праздникам.

Тарас, [попивая горелочку,] вынул из кишени несколько пригорщей ржаных зерен и рассыпал их на столе в одну большую кучку, — потом из нее отделил другую меньше, а третью еще меньше.

— Що се ти, дядьку, робиш? — спросил его один из присутствовавших.

— Ось що, — отвечал он, — оця велика купка — це ми, мужики; менша — це пани; а ця, малесенька — це царі.

— Тепер — дивіться!

И, взявши пригорщнею всю большую кучку, засыпал ею обе меньшие.

— Тепер нема ні панів, ні царів, — тілько ми.

П. И. М[арто]с, Эпизоды из жизни Шевченко, «Вестник юго-западной и западной России», 1863, апрель, стор. 38.

* * *

У Андрея Лизогуба ²³⁶ была во флигеле (где помещался доктор и друг дома Шраг) мастерская. В ней-то проживал Шевченко, в ней-то работал он и писал; ее-то особенно жаль (она сгорела), так как стены ее были исписаны рукою Шевченко. Это была привычка его и в мастерской Академии, [в которой он умер, на стенах много было им исписано.]

Л. Жемчужников, Письмо к А. Я. Конисскому ²³⁷ от 4 августа 1895 г., «Культура», 1925, № 3, стор. 38. /122/

* * *

Лизогубы, как я уже сказал, любили Шевченко, но и ценили его как поэта и певца малороссийских песен, которые он пел приятным голосом, вполне сохраняя характер народный, глубоко чувствовал, что пел. А Лизогубы были большие и серьезные знатоки музыки. В усадьбе Лизогубов, в Седневе, ему всегда был готов приют во флигеле — в живописной мастерской, который помещался в саду с особым ходом в мастерскую, через особые сени.

Л. Жемчужников, Письмо к А. Я. Конисскому от 18 октября 1897 г., «Культура», 1925, № 3, стор. 40.

* * *

По словам покойного Анд. Ив. Лизогуба (в 1856 г.), Шевченко часто проживал у него и брата его Ильи Ивановича ²³⁸, помещался в особом флигеле, который называл «малярнею»: это, кажется, и была известная «камяница» с намалеванным запорожцем на дверях. Там Шевченко «малевав», [а по ночам кутил с лизогубовскою прислугою.] К обеду редко выходил.

Когда Шевченко последний раз выезжал из Седнева (весною 1847 г.), то Анд. Ив. Лизогуб умолял его не брать с собою бумаг, а оставить у него. Шевченко ни за что не хотел расстаться с портфелем. Вскоре полиция разыскивала Шевченка в Седневе у Лизогубов и в с. Бегаче (Городищ, уезда, в 4-х верстах от Седнева) у кн. К[ейкуато]ва, где Шевченко часто гостил у старика-князя.

Н. Белозерский, Тарас Григорьевич Шевченко по воспоминаниям разных лиц, «Киевская старина», 1882, октябрь, стор. 72.

* * *

Андрей Ив. Лизогуб [...] брат его Илья Ив. и все их семейство уговаривали Шевченко оставить у них свои бумаги, состоявшие из стихотворений; но Шевченко взял их с собою и около Днепра был арестован.

Л. Жемчужников, Письмо к А. Я. Конисскому от 18 октября 1897 г., «Культура, 1925, № 3, стор. 39.

* * *

Из кружка малороссов выделились и сгруппировались несколько лучших студентов около профессора русской истории, еще молодого человека Костомарова; цель этого кружка была народно-литературная: изучение основательное рядом с русской историей — истории Ма-/123/лороссии, народных обычаев, нравов, преданий, поэзии. Конечно, к этому кружку примыкал вышедший из народа профессор живописи Киевского университета Шевченко ²³⁹, известнейший из поэтов, писавших на малороссийском языке, а также несколько членов Киевской археографической комиссии. У студентов этого кружка имелись нецензурные стихотворения Шевченка, каковы, напр., «Сон», «Кавказ», «Якби ви знали, паничі» ²⁴⁰ и т. д. [...]

Полиция, имея уже от поляков полный список запрещенных стихов Шевченка, желала захватить подлинную его рукопись для обвинения его и, чтобы ближе ознакомиться с членами кружка, подослала к ним сыщика-студента, некоего Петрова [...] Ночью в номера казеннокоштных студентов философского факультета I отделения явилась компания, состоящая из жандармского полковника, полицмейстера, чиновника особых поручений, генерал-губернатора и помощника попечителя округа М. Юзефовича, члена археографич. комиссии, сочувственно относившегося к костомаровскому кружку... Отыскали стихи Шевченка у студента 4 курса Посяды, у студента 2 курса Андрусского и что-то подозрительное у студента Тулуба ²⁴¹ — и посадили всех под арест в аудиторию № 7 [...]

Костомаров хотя и был встревожен арестом Посяды и Андрусского, но полагал, что это случилось по какому-нибудь другому поводу, а не за литературные занятия; об аресте Шевченки он ничего не знал и перед вечером готовился к венцу с любимой девушкой ²⁴². Невеста прибыла для венчания в университетскую церковь; собрались ассистенты, знакомые и любопытные. Но жених долго не являлся. Кто-то из молодых профессоров помчался на дрожке в квартиру жениха и тотчас возвратился. Произошел переполох. Невесте сделалось дурно; ее без чувств вынесли из церкви и увезли домой. Оказалось, что Костомаров был арестован и увезен в крепость в тот момент, когда надевал перчатки, готовясь ехать в церковь венчаться. Спустя несколько дней Шевченко, Костомаров, Посяда и Андрусский увезены были в Петербург...

Оповідання А. А. Солтановського ²⁴³ про київське життя 1840-х рр., опущені з цензурних мотивів при виданню 1890-х рр., «Україна», 1924, № 3, стор. 85 — 87.

* * *

Этот Шевченко, говорят, написал на малороссийском языке, в стихах, воззвание к малороссиянам ²⁴⁴ [...]

Самое открытие заговора рассказывается разными лицами различно. Говорят, будто бы Шевченко дал один экземпляр своего воззвания за своею подписью какому-то иностранцу Лесажу ²⁴⁵ с тем, /124/ чтобы тот напечатал его в большом числе экземпляров в Лейпциге, для раздачи народу. На таможне, пересматривая вещи Лесажа, нашли воззвание за подписью Шевченки. Лесаж объявил, что он не знал о содержании бумаги, что ему поручено было по комиссии только напечатать в Лейпциге такое-то число экземпляров. Разумеется, сейчас же послали схватить Шевченку.

Записки Н. А. Момбелли, Дело петрашевцев, т. I, стор. 310 — 311.

Попередня     Головна     Наступна